Казарма
Казарма. Составитель Н. И. Мехонцев (г. Орехово-Зуево). Литературный редактор Ф.А. Круглов. Орехово-Зуево. 2000.
Предисловие
Фабричные казармы в России были разного достоинства. Можно было встретить казармы одноэтажные и в три-четыре этажа: деревянные и каменные; новые, относительно благоустроенные и старые, темные и душные.
На фабриках имелись казармы двух видов - общие спальни и каморки. Общая спальня вмещала от нескольких десятков до 300 человек, в зависимости от ее размера и плотности населения.
До середины 1880-х годов в общих спальнях на сплошных, зачастую двухэтажных нарах, в лучшем случае разделенных доской на отдельные "лежачие" места, спали вперемешку малолетние и взрослые, мужчины и женщины, мальчики и девочки, холостые и семейные, что, естественно, вело к известной свободе нравов. В 1890-е годы в связи с требованиями улучшить жилищные условия в размещении рабочих, в спальнях произошли заметные изменения. Общим правилом стало раздельное проживание мужчин и женщин, а также выделение особых спален для холостяков, а кое-где и для подростков и семейных пар, как бездетных, так и имеющих детей. Там же, где не хватало помещений для семейных, муж с женой, а иногда и дети-подростки, начинавшие работать (не говоря уже о взрослых детях) вынуждены были жить в разных казармах, что отрицательно сказывалось и на семейных взаимоотношениях, и на бюджете семьи.
На фабриках Никольской мануфактуры в Орехово-Зуеве встречались все виды жилых помещений для рабочих: собственные дома (избы), квартиры, предоставляемые Морозовыми (казенные или "хозяйские") и наемные "вольные". Как известно, особенно широкое распространение здесь получили "хозяйские" квартиры, главным образом, фабричные казармы. Число их постоянно росло. К концу XIX века насчитывалось 32 казармы.
В них жило около 14 тысяч человек (включая неработающих членов семей рабочих и служащих), но строительство продолжалось, так как было "...признано желательным, чтобы все работающие на фабриках помещались в казармах". [1]
Эти морозовские казармы были двух типов - каморочные и барачные балаганы. Балаганы представляли собой старые, полуразрушенные корпуса, внутри огромных темных коридоров тянулись нары в два яруса. Вместо постели была настелена рогожа и тара от хлопка. Около нар был проход в полтора метра шириной. Недостающую мебель заменяли бочки из-под селедки, ящики и пр.
В этих фабричных общежитиях жили холостые рабочие и "маличьи" артели. Так как далеко не все рабочие имели место на нарах, то значительная часть их спала на полу, подкладывая под себя рогожи или носильное платье. [2]
Эти тесные, темные и грязные морозовские балаганы, по словам рабочих, напоминали "склепы для живых". Здесь кишели мириады разных паразитов и бегали стаи крыс. Воздух был тяжелым и удушливым, особенно из-за зловония плохо очищаемых отхожих мест. [3]
В отчете о фабричном быте Владимирской губернии за 1882-1883 годы написано: "Спальные помещения в казармах-балаганах были устроены в два яруса. Внизу какие-то ящики, в которых спят два-три человека, а вверху общая спальня. Чтобы рабочие своевременно были у станков, заботливый хозяин имел специально людей, которые ходили по коридорам, стучали в колотушку и кричали что есть силы: "Дневные или сменные, вставайте на работу!" [4]
Мрачное впечатление производили и семейные казармы, расположенные в так называемых каморочных корпусах "за чугункой". Каждая казарма представляла собой 3-4-этажные здания с коридорной системой и выходами по обоим концам корпуса. По обе стороны коридоров тянулась вереница небольших комнат - "односажных" и полуторасажных клеток-каморок". Каморки отличались от общих казарм только тонкими перегородками, в большинстве не достигавшими потолка и делившими общее помещение на отдельные "жилые клетки". Они были переполнены жильцами - в каждой каморке фабрикант требовал размещать по 2-3 семьи рабочих. Только немногие, главным образом смотрители и подмастерья, имели право занимать в казарме отдельную каморку для семьи. Рабочие обязаны были жить с соседями. Поэтому каждая семья занимала половину узкой, маленькой каморки, называвшейся "сторонкой".
Во многих каморках были устроены еще полати (антресоли), тогда здесь размещалось три семьи: две внизу по сторонам, третья - наверху под потолком.
До 90-х годов за проживание в казармах с рабочих вычитали свыше двух процентов их заработка, а на вольных квартирах рабочие жили за свой счет. [5]
10 сентября 1901 года газета "Искра" писала о 182-й казарме Никольской мануфактуры: "Комната по размеру очень порядочная (около трех саженей в широту и почти две сажени в высоту), но она служит не для одного семейства, а для трех. Размещаются они следующим образом: два семейства по бокам комнаты по кроватям, третье семейство на полатях. Полати, правда, большие, и человек может стоять на них, не ударяясь в потолок, и поэтому полати представляют воздушную комнату. Внизу оба семейства располагались вдоль, каждое в своей половине комнаты. И так размещены не тысяча, а больше десятка тысяч. Такие условия порождают массу неудобств и неприятностей. И соседи в одной комнате часто вздорят между собой и даже дерутся...
И все же, несмотря на такого рода притеснения и полицейские строгости, люди положительно прикреплены к ним помещениям, и это понятно: ведь вольные квартиры много-много хуже, и приходится еще доплачивать. Понятно, что живущий на вольной квартире постоянно мечтает о хозяйской и завидует там живущим"... [6]
35 процентов рабочих снимали так называемые вольные квартиры в селе Зуево. О них красноречиво писал помощник начальника Московского жандармского управления: "Большинство фабричных рабочих по недостатку средств помещаются до невозможности тесно в разных каморках, углах и общих спальнях, сдаваемых за сравнительно дорогую плату. Сами сдаточные дома весьма часто крайне ветхие, сгнившие и покосившиеся, имеющие вид каких-то "вертепов". [7]
Земский обследователь В.С.Пругавин, описывая жилищные условия рабочих Никольской мануфактуры, отмечал, что "семейные рабочие живут в комнатах, в которых в каждой помещается по три семейства. Обыкновенно полагается по 6-7 человек; но часто можно встретить 9-10 и более человек. В небольшой комнате-"каморке", выражаясь языком рабочих, - расположены по одной стороне кровати с люльками и т.п. Между кроватями и другой стеной остается, таким образом, проход около двух шагов ширины, тяжелый, удушливый воздух является неизбежным следствием такой тесноты". [8]
Но основным недостатком казармы были все же не теснота и духота, не жизнь на виду у всех, не полное отсутствие домашнего уюта, а постоянное подавление любого проявления индивидуальности. Здесь все обязаны были жить по единому стандарту, выработанному фабричной конторой. Цель такой жесткой регламентации быта, - отмечает исследователь Н.С.Полищук, - держать рабочих в полном повиновении". [9]
За соблюдением правил внутреннего распорядка, а также за "благонадежностью" жильцов зорко следили хожалые. Нарушителей порядка штрафовали и даже выселили.
Жизнь в казарме накладывала печать на все стороны быта рабочих - на характер взаимоотношении родственников и знакомых, а также различных половозрастных групп, на формы проведения досуга, на семейный быт и воспитание детей, организацию питания и пр. Здесь все поступки человека определялись сложившимися традициями, эффективной системой неформального контроля со стороны "мира". В условиях казарменной жизни возникал и своеобразный общественный быт, в частности, свои казарменные праздники.
Корреспондент газеты "Неделя", с трудом получивший разрешение фабричной администрации осмотреть фабрики и казармы Никольской мануфактуры летом 1886 года, так описал рабочих и их детей: "Все это народ тощий, с всклоченными волосами, с беспокойным взглядом, с трудом напрягающим силы и внимание на работе... Дети просто жалки - маленькие, хрупенькие, с бессильными голосками и задумчивыми играми. Между грудных попадается множество ужасных: худые и определенные черты лица точно у взрослых; старческие морщины от носа к углам губ, совершенно разумные, большие и впавшие глаза". [10]
Громадный процент смертности среди фабричных рабочих Орехово-Зуева значительно превосходил процент рождаемости". [11]
Перелом в жилищном вопросе наступил за годы советской власти.
В 1925 году на одного жителя Орехово-Зуева приходилось около 1.5 квадратных метра жилья. [12]
Основным жилищным фондом оставались старые морозовские казармы, которые ремонтировались и улучшались, становились более благоустроенными. Казармы с общими спальнями были перестроены на квартирную систему.
Только за девятую пятилетку (1971 - 1975 годы) средняя обеспеченность жилой площадью в городе поднялась с 8 до 11,2 квадратных метра на человека. [13]
Люди из тесных, без необходимого удобства жилищ переехали в просторные современные квартиры. Было ликвидировано около двухсот ветхих домов и старых общежитий с коридорной системой и общими кухнями.
Высокими оставались темпы строительства жилья в 1981 - 1990 годы. В этот период полностью закончено переселение жителей из казарм в благоустроенные дома. [14]
После революции 1917 года неузнаваемо изменился облик Дрезны, Ликино-Дулева и Куровского. На месте пустырей и ветхих строений поднялись новые кирпичные и блочные пяти- и десятиэтажные жилые дома со всеми удобствами.
Рабочие казармы, оставшиеся от прошлого, перестроены. В них после ремонта и реконструкции разместились учебные заведения, предприятия торговли, многие другие городские службы. Часть казарм была снесена.
Казарма, как основная форма проживания горожан нашего региона, ушла в прошлое. Но в народе сохранилась память о ней. И видимо это не случайно. Ведь с уходом казармы из нашей жизни было утеряно то хорошее, что давала людям совместная жизнь в казарме (постоянное общение, взаимопомощь, сострадание).
В наше время как раз этого людям, особенно пожилого возраста, и не хватает. Отсюда и ностальгия о казарменном быте.
Это можно увидеть, прочитав данную книгу. Видимо, так устроена человеческая память, что все плохое со временем забывается и остается только хорошее. Как тут не вспомнить А.С.Пушкина:
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет,
Что пройдет, то будет мило.
Книга "Записки казарменного быта" - коллективный труд журналистов и краеведов. Это рассказы очевидцев, многие из которых не один год прожили в казарме.
Написанные страницы книги не могут претендовать на исчерпывающую палитру в освещении данной проблемы.
Мы надеемся, что наша работа позволит читателю полнее представить образ жизни в казарме.
Завершая свой труд, авторский коллектив выражает искреннюю признательность всем, с чьей помощью эта книга состоялась и смогла выйти в свет: прежде всего старожилам казарменного быта за их воспоминания и представленные документы, всем руководителям и предпринимателям, оказавшим содействие в рождении этой книги, работникам музеев и архивов и редакции газеты "Орехово-Зуевская правда".
Н. Мехонцев, профессор
Источники и литература
[1] Владимирские губернские ведомости, 1901. 27 июля, С. 6.
[2] Толоконский Н.И. Орехово-Зуевская стачка 1885 г . Госполитиздат, 1956. С. 32.
[3] Лаверычев В.Я. Соловьева. Боевой почин российского пролетариата. М., "Мысль", 1985. С.67.
[4] Фабричный быт Владимирской губернии. Отчет за 1882-1883 гг. СПб., 1884. С. 82
[5] Ученые записки, том VIII . Историко-краеведческий сборник, вып. 1. М ., 1957.С. 111.
[6] Газета "Искра", 1901 г . 10 сентября.
[7] Рабочее движение в России в XIX в. т. 3. ч. 2. С. 598.
[8] Пругавин В.С. Промыслы Владимирской губернии. Вып. IV , М., 1882, С. 36-37.
[9] Морозовская стачка 1885 г . и рабочие Центрального промышленного района России в конце XIX - начале XX в. Тезисы выступлений участников научной конференции, посвященные 100-летию Морозовской стачки. М., 1984. С. 210.
[10] Неделя, 1986, 22 июня, № 25. С. 854.
[12] Пругавин В.С. Указ. Соч. С.4
[12] Правда, 1925. 22 ноября.
[13] Ореховозуевцы. Сказ о родном крае (1917-1993 гг.) Орехово-Зуево, 1994. С. 45.
[14] Там же, С. 45
Жить на миру
Удивительное это явление - жить на миру. На виду у народа, значит. Именно такой жизнью и проживали деревенские жители в прежние времена на русской земле. Уж, казалось бы, может ли на свете существовать еще более тесная общность?
73 крестьянских двора - приличная, по российским меркам, деревенька. А ведь именно столько каморок находилось на одном этаже Морозовских казарм, например, казармы №32. Жителю Орехово-Зуева понятие "казарма" сразу напоминает деревянное, а чаще - каменное, двух- или четырехэтажное здание общежития для рабочих и служащих фабриканта С.Т.Морозова. Обычаи и нравы жителей таких общежитий были особенные, по-своему обустроенные и соответствующие обстановке.
Казармы для рабочих Савва Морозов строил с прицелом на будущее. А как же иначе? К примеру, живет в 30-й казарме большая семья ткачей: и отец, и мать, и дочери-сыновья - все на Новой ткацкой трудятся. Станков 5 или 6 обслуживают, трудятся без отпусков да по 12 часов. А когда же они домашние дела справляют? Когда стирают, белье сушат, как обед ухитряются в рабочее время сготовить да малышей накормить? Так и это в казарме с умом обустроено было.
Пока мать, например, белье в бане моет-стирает, за ее станком муж или дочь приглядят. А уж белье сушить - сушилка в самой казарме обустроена, на верхнем этаже, нежилом вовсе. Ну, о других заботах да делах можно и попозже рассказать, а теперь к самой казарме вернемся. Значит, живет такая большая семья в каморке 16-метровой, и все бы хорошо. Но подрастают дети, а после свадьбы взрослый сын да сноха должны от родительской семьи отделиться.
Будь это в деревне - там работника из семьи родители не спешили бы отделить: земля-матушка свои законы диктовала. Большой-то семье и на поле легче управиться, и в хлеву, и в домашней работе. Но не такими правилами в фабричном городке руководствовались. Создалась новая семья - ей уж дорога своя определена. А где молодым жить-проживать? Можно было и частную квартиру снять. Хозяин-то, как называли Морозова, за частную "квартеру" молодой семье из своих денег платил. Но лучшим подарком молодым была каморка своя, к примеру, в 32-й казарме. 11 квадратных метров всего, сегодня бы сказали - "пенал", но молодая семья этому несказанно рада была. Ведь не всякие молодые такое жилье получали.
А какая молодая семья не стремится от родителей отделиться да по своему разумению жизнь обустроить? Был тут и другой резон. Получив "свой угол", семья как бы попадала в струю, а по-сегодняшнему, в жилищный конвейер. А как это иначе назвать? Судите сами: молодая семья из двух человек получала одиннадцатиметровку. Но росла семья, рождался ребенок-другой, и семья переезжала уже в другую казарму, где комнаты были метров по 16, а то и 18. Да еще с полатями, как бы вторым этажом под самым потолком. А потолки-то в каморках были высоченные. Вот на таком втором этаже и спали родители, а уж ребятишки да старуха-мать - внизу.
Старики да старухи в казармах создавали особую атмосферу. Без них и праздники не справлялись, они же и с ребятишками управлялись, пока родители целыми днями на фабрике работали. На каждом этаже казармы, возле каждой проходной да у всякой двери входной стояли огромные деревянные скамьи со спинками - диваны, как их называли. А на этих диванах целыми днями сидели то одни, то другие старики-старухи. В одно время - одинокие, а уж вечерами - и семейные бабки да деды от своих внуков отдыхали. Вечерком-то уж родители с ребятишками занимались да управлялись.
Так вот эти самые диваны очень даже помогали порядок да покой в казарме поддерживать. "При хозяине" в каждой казарме свой хожалый был. Этому хожалому хозяин немалый оклад платил. А заботой его было - за порядком следить, в чистоте казарму содержать, уборщиц заставлять вовремя полы подмывать. И еще обязанность у него имелась: ни своих жильцов, ни чужих гостей из казармы с вещами не выпускать. Чтоб покражи да обид нежданных не было. Не важно, свое добро или чужое в руках несешь - все равно не выпустит! Надо прежде у хожалого бумагу взять на вынос добра. А ежели такая бумага у тебя в кармане имеется - выноси! То ли белье в баню стирать, то ли к портнихе платье заказывать.
Только ведь хожалый-то на казарму - один! Как же ему за четырьмя этажами уследить? А народу в одной такой казарме - попробуй, сочти! 4 раза по 73 семьи!.. Вот тут и начиналась власть стариков на диванах. Эти ни своего, ни чужого человека мимо себя не пропустят. Приметят, да и расспросят: мол, куда путь держишь? К кому? А то, и по какому делу? Конечно, тут и любопытство свою роль играло, но и двери в каморках тогда не запирали. Дома ли хозяева, на работе ли - все равно отперто. Да и за малыми ребятишками удобнее приглядеть, ежели у них своей-то бабки нет.
Были и другие казармы, где и комнаты попросторней, и окна пошире, и планировка поудобней. В таких казармах проживали мастера, счетоводы да чиновный люд со своими семьями. На всяком этаже своя кухарка имелась. Плату она получала "от хозяина", а проживала "на сторонке" с другой такой же одинокой женщиной-кухаркой. Почему на "сторонке"? Да потому, что одна из двух таких соседок занимала одну половину комнаты, а другая - другую. Половина - сторона! Вот и "сторонка".
В обязанности кухарки входила работа известная: приготовление обедов для тех семей, какие этого сами хотели. Например, моя прабабушка, Татьяна Петровна Горчакова, управлялась с работой кухарки в 79-й казарме. Перед работой всякая хозяйка могла оставить на своем кухонном столе (в казарме тот стол назывался - "каток") продукты для щей, для каши, для картофельной поджарки... Так и выходило: с раннего утра уж кухарка свою работу спланировать могла. И продукты, и горшки-сковородки - вот они! Мой, чисть, вари!
Но к 12 часам, ко времени обеда, у всякой хозяйки на катке стояла сготовленная еда. У кого - щи да каша, у кого - картошечка с разварочки да селедочка с лучком. Все свежее, горяченькое, только и ждет, когда семья обедать начнет. Вот такая работа была в казарме кухаркина. Хорошо, когда в коридоре - 20 комнат. А если побольше? Вот и думай: легко ли кухарке хлеб доставался?
Бывали в казарме и праздники. Особо любила ребятня, конечно, свадьбы. Там и сладостями побалуют, и плясками-песнями порадуют. Но прежде свадьбы бывали смотрины. Вот уж тут никому не запрещалось не только слово сказать, но и позубоскалить, и обругать - это уж кто что заслужил. В деревнях, откуда и съехались рабочие на морозовские фабрики, такого ритуала прежде-то не было. В деревнях бытовало сватовство да рукобитие. Необычное это дело - в казарме смотрины!
Весть о том, что пришли сватать Агашу, моментально облетала весь коридор. А поскольку дело это обустраивалось или в выходной, или вечером, то весь народ находился дома. Пока сваты с женишком у невесты в каморке с чужою роднёю знакомились, из своих каморок выходили в коридор все, от мала до велика. Знали ведь: сей час молодые по коридору тому гулять будут. А уж такое дело пропустить - себя потом винить!
Наступал час, когда молодые из каморки выходили и отправлялись вдоль по коридору туда-сюда гулять. А весь народ вдоль стен выстраивался. Молодые от одного "тальянского" окна до другого под ручку гуляли, а соседи в голос их меж собой обсуждали. Жених да невеста, хоть друг на дружку и глядят, а к словам народа прислушиваются. Разговор-то это не спроста ведется!
Именно там, в коридоре, слышали молодые правду о себе да своем партнере. Говорить могли и старые и молодые, лишь бы толково, да не шепотком, а в полный голос:
- Ты гляди, гляди!.. Агаша-то перед женихом - ну, прямо, горошина! Жених и ростом высок, и в плечах широк. Ему бы и девку надо высокую!?
- Э, не скажи!.. Мал золотник, да дорог! Агаша-то - в мать: и лицом бела, и волосом черна, и нравом кротка, и сердцем добра!
- Верно, верно, товарка!.. Не зря говорят: "Выбирай корову по рогам, а невесту - по родителям!" А уж Марья да Максим - люди работящие, и девок своих в труде ростят. У них и старшая, Танюшка, ткачиха, и Агаша, и Дуняша, и Ванятка-малец - все без дела не сидят. Родителям помогают...
Хорошо, если разговор шел так... А бывало и иначе. Именно тут мог жених услыхать о невесте своей речи худые. А то и до невестиных ушей слова доходили: мол, не тот ли Гришаня за матвеевой Нюськой ухаживал, да та его с глаз долой прогнала? И все из-за проклятого вина. Отец-то у жениха - шибко пьющий!.. Да и сам женишок мимо рта рюмку не пропустит...
Так и узнавали молодые в первый же день своего знакомства приятные или нет вести об себе да чужой семье. Заранее узнавали, что об них народ скажет да что подумает. А такое знание и от ссор уберегало, и от неурядиц семейных спасало. Молодым друг на друга глаза помогало открыть. И все это до свадьбы. А не после венца. А уж ежели народ правду сказал, да молодые ее услыхали - то еще не поздно отказ получить, да сватовству обратный ход дать. И такое порой бывало.
Ну, а уж ежели народ выбор одобрил да молодых разговорами успокоил - тогда можно и под венец! Ведь город-то был небольшой. Потому кто-нибудь из соседей жениха того или видал, или что об нем слыхал. Да и из 73 семей, хоть и дальние, а знакомцы сыщутся. А на те смотрины уж не только с одного этажа люди приходили. Тут со всей казармы и глаз, и языков, и ушей - как сквозь сети лещей!.. Не упустишь!
Потому я и говорю: удивительное это явление - жить на миру! Значит, на виду у народа!.. А от него, от народа-то, не спрячешь ни уродливую душу, ни чистую. Вот почему жители нашего города Орехово-Зуева и не чувствовали себя в те времена "лимитой". Они и семейные традиции, и народные обычаи из родных деревень привезли с собой. А уж терпимость к вере иной, семейный лад да покой ценили не меньше, чем доброту да совестливость.
Многое изменилось в казарменной жизни ореховозуевцев после революции. Не стало хожалых, не нанимали больше кухарок, но привычный быт немногим переменился. И тут опять не грех обратиться к жизни на миру: народ-то в каморках проживал гот же самый, разве ж только появился "совсод", во многом принявший на себя роль хожалого, хотя и без тех же прав-обязанностей.
Пожалуй, больше перемен случилось за время вынужденного безделья, когда стояли все фабрики, лишенные сырья, а люди, чтоб не погубить семьи от голода, уезжали по своим отчим местам поближе к земле-кормилице. Но как только были пущены фабрики - многие вернулись в Орехово-Зуево. Ну, а чьи каморки и казарме так и остались незанятыми, те, видать, или вернуться не захотели, или уж не на грешной земле пребывали. Потому и понаехал в город уж новый народ. В основном из беднейших сел да из больших голодных семей.
Вот кому теперь пришлось тяжелей. Надо было нравы да обычаи старожилов перенимать, новую для себя работу на фабрике осваивать да каморки обживать. Но таких в те годы было еще по количеству не так много, оттого и не могли новые люди на отмену старых правил претендовать. Принимались те, что уже жизнью в огромном таком общежитии проверены.
Великую Отечественную сначала все просто называли войной. Молодые, как им и положено, воевали на фронтах, женщины да подростки работали на заводах да фабриках. А как жилось им в казарме? И как жилось тем, кто по здоровью да преклонным годам работать уж не мог и получал на прожитье свой "иждивенческий" паек - кусочек хлебушка в 150 граммов ? Рабочая карточка в те годы вдвое больше была, не размером - хлебом.
Живи эти люди в частных домах, может, и не узнали бы мы никогда о многих и многих трагедиях. А тут - все было на виду. На то она и жизнь на миру. А ведь именно от этой разницы в карточках несколько семей порушилось. В таких-то семьях муж-хозяин еще в работниках числится, хотя на фронт уж и не годится, а вот жена - пенсионерка. Вот муж и ставил перед своей половиной условие: "Жить теперь станем - сами по себе. Ты - свою пайку ешь, я - свою! Я - мужик, и с голоду помирать не хочу!"
Так вот, что удивительно: ведь не выжили в этих семьях горе-мужья! А жены-старухи, с божьей помощью, потом и сыновей с войны встречали, и внуков нянчили. Но больше было все же семей, где каждую кроху хлеба делили на всех. Такие семьи или все выживали, или все на тот свет путь держали, не покидая друг дружку надолго.
Только не следует забывать и об кухне общей, какая на каждом этаже казармы была. Да-да, та самая, на какой 73 катка да 73 хозяйки возле куба с кипятком. В самые тяжкие дни да недели люди старые на кухне сидели, спины грели возле русской печи. А в тепле да в беседах, вроде, и не так жутко кушать хотели. И потом, сидя в каморке, враз одного-то тоска загрызет! Особенно, ежели уж с полгода от мужа да сыновей с фронта весточки нет. А на кухне товарки друг дружку и успокоить могли, и разговорами друг дружку развлекали, случаи разные ведали.
Стоит кому из молодых баб о муже пропавшем загоревать, так сразу начинался рассказ: "Вон, у Верки Голубковой с четвертого этажа, больше года писем от мужа не было. Уж она все глаза повыплакала. молебен в храме отслужила, и вдруг - письмо! Пишет-то не он сам, а товарищ его, какой руками может владеть. Ранило Веркиного мужика да еще как-то шибко контузило.
Он поначалу-то вовсе ни слова не говорил, себя не помнил, не знал откуда он, и где у него родные. Вишь, как память-то отшибло?! Ну, а как в разум вошел, так и упросил за него письмо написать жене... Да нет, он и сам грамотный, только он и теперь не слышит совсем, да и видит плохо... Вот ведь как!.. Доктора говорят, что со временем все образуется, и видеть будет и слышать, надо только ждать.
Верка-то поначалу как плакала-причитала!.. А потом успокоилась. Может, Бог даст, вылечится мужик, домой вернется. Без мужика-то в семье туго. А у Верки - три мальчонки, да все еще только что из пеленки. Да и самой бабе 30 еще нет. Тяжко с таких-то пор остаться вдовой..."
Тут и начинался душевный разговор, где всякий мог о себе рассказать да от других сочувственные слова услышать. А чего еще в таком положении надо? Хлеба досыта может и не быть, а вот душевным теплом немудрено и голод утишить и сердце успокоить. Сердце-то, оно к пониманию да сочувствию очень чуткое.
Тяжкий 41-й год пережили в казарме не все. Баба Анисья-страдалица средь зимы померла, и все из-за своего любимого внука. Тому лет 6 или 7 в то время было. Хватились мать да бабка - а карточек нет. На целый месяц да на троих едоков. Уж как бабы замешкались да полученные карточки на комоде оставили? Ну, про покражу узнала прежде-то бабка Анисья, сноха этим днем на фабрике была, вот бабка и подумала прежде на воров. Боялась вечером и снохе сказать, да куда же денешься?
А сноха почему-то сразу сына нюхать начала. Чего это с ней?.. Оказывается, от мальчонки жареными семечками пахло!.. Мать расспрос учинила, ну, сын и сознался: все три карточки он на рынке на два стакана семечек обменял. Так он не один эти семечки грыз - с друзьями-приятелями. А карточки отдал тетке в платке...
Сноха всю ночь голосила, сына раза два била, когда не поспевала бабка Анисья мальчонку собою прикрыть. Пришлось внука в санаторий на месяц пристроить, и то по великим просьбам да слезам. Сноха эти недели продержалась в профилактории для рабочих. (Был и такой при комбинате). А баба Анисья... Она этот месяц не смогла пережить... Не помогли ни припасенные корочки, ни отвары из коры. Сколь-нисколь, а хлеба надо... Только вот удивительно: уже много лет спустя народ все еще помнил и ребятишкам своим проступок тот поминал. Как внук же родную бабушку голодной смерти предал из-за горсточки жареных семечек.
Но страшная первая военная зима к концу подошла. Те, кому суждено было дальше жить, весной начали об огороде радеть. Старики еще свою деревенскую жизнь не больно забыли, вот снохам да внукам и твердили: без своего клочка земли следующую зиму не пережить! Кто ее знает, эту войну, может, она и не завтра кончится?.. Потому и надо о харчах побеспокоиться.
И тут на жителей всех выделили власти на четыре близлежащие казармы участок земли: от часовни до Дровосек. Нарезали землю полосками и раздали каждой семье, согласно едокам: кому - побольше, кому - поменьше. А что на этой полоске сажать - решай сам!.. Той весной несли на базар все, что еще ценного либо к носке пригодного в семьях оставалось. Надо было купить семена.
Мой дедушка Иван решил отправиться по ближайшим деревням: может, там за вещи подороже заплатят. В семье осталось только то, что дочке на приданое берегли. Четыре отреза: три - шифона да крепдешина, а один - шерсти. А еще желтого цвета сандалии фабрики "Скороход". Эти сандалии в 40-м дочка Ниночка отцу в подарок прислала. С начала войны дочка была на фронте, да она и не стала возражать, что ее отрезы на такое дело пошли.
Ходил дед по всем близлежащим деревням на своих отечных от голода ногах и сумел продать лишь один отрез шифона да шерсти. В котомке за плечом лежало 10 картофелин. По пять за каждые 3 метра дорогой ткани. Это сколько же надо было иметь отрезов, чтоб набрать на семена?
И тут уж потемну постучал он в один деревенский дом. Скорее не для продажи, а чтобы переночевать в нем. Жили в том доме муж да жена, а еще старый отец, ребятишкам - дедушка. От ночлега не отказали, а вот покупать ткани им не с руки, да и денег таких нет. А харчи самим нужны. И тут показал дед Иван из котомки сандалии, дочкой дареные. Молодой хозяин как их увидал, так и кликнул своего отца: на, мол, отец, примерь! Ты давно, мол, жалился на свои больные ноги. А старик как обулся - так радостно и улыбнулся: "Хорошо, сынок! Ну, как босиком!"
Сын глянул на деда Ивана и спросил, сколько ему за сандалии заплатить? Продавец пожал плечами: ну, сколько сказать? Ежели за такие богатые ткани дали по пятку картошин, то сколько же дешевые сандалии стоят? Потому и сказал: "А сколько дашь!" Молодой хозяин вышел из избы, а вернулся с полной меркою картошин, да еще предупредил, что получше для посадки картошку выбрал. Обещался, что вырастет крупная, с кулак!.. А уж как дед Иван был рад - и слов нет, чтоб высказать.
А ведь не обманул молодой хозяин. В конце лета, как урожай копали, так слезами радости умывались. Что ни куст - то ведро! Да и картошки - с кулак, как и было обещано. Ну, до осени надо было еще дожить... Все лето на кухне стоял дух "зеленых" щей. Наверно, именно про такие щи говорили люди: "Щи - только ложку полощи!" И вправду, не было в тех щах ни картошинки, ни морковинки, ни капусточки. Варили лебеду да ошпаренные, уж без горечи, одуванчики. Крапиву возле казарм уж давно извели.
Так все лето каждую ночь поочередно на огородах дежурили. Разный народ на зеленые полоски забредал. Кто от голода, а кто и за прибытком. Спросите: все ли было по совести в те года?.. Наверно, судить об этом не нам! Вот, к примеру, с какою меркою к бабке Фене подступать? У нее сын на войне без вести пропал, сноха всякий день белугой ревела, что нечем ребятишек кормить. А сама баба Феня на отекшие от голода ноги не могла без стона наступить.
Так вот эта самая баба Феня в конце июля своровать картошки и удумала. Свою-то по бедности посадить не смогла. Ну, сколько она там надергала? Может, кустов пять? Только поймали ее сторожа да по четырем казармам и провели да еще картофельной той ботвою шею да грудь обмотали. Чтоб всем было видать: вора ведут на людскую казнь. Помоложе бабы на воровку кричали, а кто пожаловистливей - в голос плакали...
Через два дня бабка Феня померла... От стыда, говорят... Больше никто до самого урожая из своих жителей на картошку чужую не зарился. А чужие, бывало, и набегали. Ну, уж тут сторожа и с палками в руках против лиходеев воевали. Дежурили ночами-то не по одному. А на миру почетно и за свое постоять, и товарищу-сторожу плечо свое подставлять. Да и участковый кое-когда помогал порядок поддерживать.
Зато наступил день, когда все, кто мог на ногах стоять, на огород отправились урожай убирать. Копали лопатами, если они в семье были, ребятишки норовили голыми руками помогать. А собирали даже такую мелочь, какую можно в земле отыскать: величиной с ноготь. Ведь это была картошка!..
Собранный урожай к балаганам отвозили на тележках, а командовали перевозом хозяева телег. Это те, кто свои дома поблизости имели. Но были и счастливцы, кому перевозили мешки на лошадях. Тогда, помимо мешков да корзин, наседала сверху и ребятня, ежели, конечно, возница позволял. И не было в мире счастливей пацанов, какие восседали поверх мешков.
Конечно, живя на миру, знали про чужие судьбы гораздо больше, чем в прочих местах. Хотя разводы и бывали до и после войны, но заводить вторую семью на стороне было тяжело и очень хлопотно. Тут, на глазах сотен соседей, было почти невозможно свой грех скрыть. Хотя проклятая эта война многих женщин и сделала вдовами, но чужую семью разрушать да при живом отце детей сиротами оставлять не всякая женщина решалась. От народа совестно было. Так думали, так говорили. Ведь каждая такая отчаянная знала: придется из казармы съезжать. А куда? Оставаться в той же каморке нельзя. И не потому, что станут разлучницу попрекать. А потому, что дети у отца всегда на глазах, да и соседи такое предательство не простят.
После окончания войны многие семьи остались без кормильцев. Хоть и сердились порой на шумливую ребятню старые бабки, даже "безотцовщиной" вгорячах попрекали, но заботы семьи понимали, а к порядку и без отца любого пацана призвать могли. Да в коридоре всякий участие в воспитании принимал. И за ребятишками со стороны пригляд был, и мимо шалуна никто не проходил, чтоб не посовестить. Попробуй, на пол бумажку кинь!.. Тетка Дарья так тебя откостерит - не зарадуешься! И не важно ей, сколько тебе лет: пять, семнадцать или сорок пять. Каждый должен совесть иметь и свое место знать!
Возвращались с войны мужики и раненые, и увечные, и с раздрызганными начисто нервами. Только и тут казарменный люд такому мужику ни детей, ни его жену в обиду не давал. Никто по своим каморкам от скандала не прятался. К примеру, начнет Гурьяныч колобродничать да своих бить-гонять - тут к нему в дверь и стучат!.. А ну, отворяй!.. Мужик дверь вгорячах распахнет - ребятишки на кухню бегом, а жена - сразу на проходную кинется. При народе-то даже Гурьяныч не посмеет своих тронуть!..
Его жене лицо умоют, йодом царапины да синяки намажут, попутно Гурьяныча недобрым словом помянув. А ребятишек успокоят, на "галдарейке" покормят, ну, дело и прошло. А как отец-бузотер в каморке уснет - можно и по своим постелям укладываться. На ночь-то не гоже на кухне оставаться, да и бабы не дадут. Домой отведут да для острастки отца погромче скажут: "Вы, ежели что, кричите! Мы враз участкового кликнем - он ему мозги-то прочистит!"
73 хозяйки на одной кухне - это даже представить себе боязно. Сегодня и двум на одной-то кухне тесно. Только в те годы в казарме никто друг другу не мешал. Харчи у всех семей были одинаковые, блюда из них рознились лишь частотою приготовления. Кто-то чаще картошку варил, кто-то - жарил. Это уж по достатку. Килька-хамса самой вкусной именно на кухне была, даже без хлеба. А уж блины да оладьи на воде не пекли на счет, как теперь. Пока хозяйка напечет да к своей двери принесет - там уж половины нет. То Сергеевне, то Матвеевне, то Дуне, то Марусе... А как ребенка не угостить, если он глазами глядит?.. Ну, уж про это надо особо говорить.
Родители строго-настрого запрещали возле чужих мисок вертеться да в сковородки заглядывать. Совестно это и стыдно. "У Дуськи своих - четверо ртов, а ты еще стоишь у нее над душой?! Ну, и что, если у нас того нет? Терпи!.. Со всех сковородок пенку снимать - совестно!.."
И росли в коридоре ребятишки, хоть и смелыми да находчивыми, но еще и сердобольными да совестливыми. Потому, что не одна мать за нравственностью своего дитяти следила. В одном коридоре - 73 хозяйки, значит, 73 воспитательницы. И все строгие. Каждая тебя с пеленок знала. Каждая тебя за провинность и отругать могла, лишь бы матери не нажаловалась: мать-то не простит, еще добавит! Только всякая соседка и заступиться в трудную минуту могла:
- Полина! Это за что ты своего Витьку бьешь?.. Не виноватый он. Это Минька первым его ударил... А ты прежде разберись, а уж потом за полотенце берись!..
Нет, как хотите, а жизнь на миру - особенная! И от падения спасет, и выжить помогает, и с людьми ладить заставляет. А с людьми - лад, и Господь рад!
Л. Короткова, доцент.
Пароход моего детства
В раннем детстве казарму, в которой мы жили, я называл пароходом. Видимо, пароход, на котором меня, трехлетнего мальчика, привезли из деревни, произвел на детское воображение столь сильное впечатление, что впоследствии многое напоминало о нем. Наша белая двухэтажная казарма, низ - кирпичный, верх - деревянный, и в самом деле походила чем-то на пароход.
Впечатление усиливалось, когда я смотрел через большое итальянское окно в проходной - большой комнате, разделявшей два коридора и служившей красным уголком, - на улицу. Перед моими глазами все находилось в движении, создавая впечатление, что наша казарма-пароход плывет.
За окном проплывали телеги и редкие автомобили, поезда на чугунке (так тогда называли железную дорогу), паровозик-кукушка с большой раструбом-трубой тянул небольшие, словно игрушечные вагончики с торфом. Глядя на это движение, я представлял, что плыву на пароходе. Впечатление усиливалось от полосы воды за мостовой. Железнодорожное полотно тогда было узким, не таким широким, как нынче, между ним и мостовой - ложбина, залитая водой.
Это было в 1924 году. Моя мама вернулась со мной из деревни в Орехово-Зуево, где она жила в няньках, потом работала на морозовской фабрике, а когда в 1918 году фабрики остановились, уехала в деревню.
На работу мама устроилась через биржу труда, а жить негде. Мир не без добрых людей. Навестила мама семью рабочих, у которых она прежде служила в няньках, и ее бывшие хозяева, узнав о нашем бедственном положении, пустили нас к себе. Так мы поселились в казарме. Менялись названия улиц, на которой стояла наша казарма - Воронцовский район, улица Сталина, улица Лапина, - менялись номера казармы - 22, 182, но казарма стояла на одном и том же месте до тех пор, пока ее не снесли.
Семья Козиных, у которых мы поселились, занимала небольшую, метров 14, комнату напротив крыльца, выходящего во двор. Было их трое: бабушка Маша, добрая и ласковая, ее дочь тетя Ариша с девочкой Марусей. Было трое, стало пятеро, тогда в одной каморке нередко жили две семьи - на сторонках.
Спали с мамой под кроватью: железные морозовские кровати были на высоких ножках, чтобы можно под кроватью поставить сундук или укладку. Место под кроватью стало нашей спальней. У этих добрых людей мы прожили пять или шесть лет. Всякое, конечно, бывало, но хорошего больше, чем плохого. Потом, когда расстались, считали себя родными. До сих пор помню добрейшую тетю Машу, которая, порывшись в кармане длинной и широкой юбки, всегда находила серебро на билет в кино. Рыжая тетя Ариша, ярая кошатница, была свирепа во гневе. Когда казарменные мальчишки не пускали меня кататься с горки (не заливал лед), она ночью посыпала горку золой и выжгла лед раскаленным топором. Ее дочь Маруся обшивала меня, водила вместе с девчонками купаться на Клязьму, где я сначала караулил их одежду, а потом плавал у деревянного моста.
Наша 26-я комната была крайней на голубятнике - коридоре, состоявшем из крохотных восьмиметровых каморок. 26-я была побольше других. В одной из каморок, тридцать первой, жила одинокая парализованная старуха. У нее не было ни родных, ни близких, нас подселили к ней. Старуха лежала на кровати, мы спали на полу. Несколько лет мама ухаживала за больной. Я бегал ей за хлебом, кипятком, в аптеку за лекарствами. Иногда старуха поощряла меня, давала несколько монет из мешочка, привязанного к кровати. Монеты были царской чеканки, купить на них ничего не удавалось, так же, как и на бумажные ассигнации, которые бабушка хранила под периной. Когда ее не стало, мы остались в комнате одни.
Наше жилище - узкая и длинная каморка с высоким потолком, большим окном и форточкой над дверью. В углу - оцинкованная вытяжная труба. Вся мебель - хозяйская, морозовская. Железная кровать, стоящий на полу небольшой шкаф, стол и три табуретки. Когда я стал старшеклассником, купили у соседки тети Веры еще один стол, за ним я делал уроки. Под кроватью стоял ящик из-под продуктов, в нем хранилась одежда. В.И.Даль определяет казарму, как здание дли помещения воинских чинов всем составом: здание для помещения рабочих в значительном количестве. Рабочих казарм, построенных фабрикантами, в Орехово-Зуеве было, по свидетельству краеведа А.И.Каретникова, 58. Больше всего казарм за железной дорогой: десять - в Воронцовском и 16 - в Пролетарском районах. В Ленинском районе - 10, в Зуевском - 9, в Крутовском - 13 казарм. Общая жилая площадь 112790,47 кв. метра .
Недалеко от нашей казармы - башня с часами, их циферблат виден из комнаты. Зимний театр и прекрасная, построенная Морозовыми, больница со стеклянным куполом над операционной. За больницей - водоем Плешка и трясина, по которой мы ходили за клюквой.
22-я казарма глядела окнами на железную дорогу и находилась недалеко от первого шлагбаума, который называли "шламбоем". Вдоль железнодорожного полотна широкой колеи, параллельно ему, проходила узкоколейная железная дорога. По ней доставляли с торфоразработок торф к котельным фабрик и для отопления казарм.
Яркое пятно в памяти - приезд торфушек. Их привозили по железной дороге весной из деревень соседних областей, они были сезонными рабочими на торфопредприятиях. У первого шлагбаума они пересаживались в узкоколейные вагоны, которые доставляли их на торфяные болота. Мы, мальчишки, бежали за молодыми женщинами в ярких цветастых паневах и лаптях, распевая:
Торфяничка, дай яичко.
А я тебе яблочко.
Построена казарма буквой "Т". Верхняя часть буквы - большой коридор, выходивший окнами на дорогу. Он назывался большим, так как комнаты здесь были попросторнее в отличие от восьмиметровых клетушек в голубятнике. Основанием буквы служила кухня и продолжавший ее голубятник. В коридорах осенью и зимой горели камины, сложенные там, где стенам угрожала сырость.
В казарме 112 комнат. Самая большая - молодцовская, в ней жили одинокие мужчины. Имелось и общежитие для одиноких женщин. Внизу и вверху - туалеты с умывальниками. В качестве раковины - большой красной меди таз. Канализации не было. Выгребные ямы чистили золотари или отходники. Обоз лошадей с бочками приезжал ночью. Потом лошадок с бочками заменили ассенизационные машины, их называли "марусями", видимо по кличке одной из лошадей.
В первом этаже - большая ванная комната с цементным скользким полом и холодной водой. Ванн в ней не было, она предназначалась для стирки белья. Здесь жители купали детей, а иногда мылись и сами, принося горячую воду из кипевшего днем и ночью в кухне куба. Во втором этаже - большая, без окон комната для сушки белья - сушилка.
Перед входом в голубятник с левой стороны располагались холодная ларевая комната с цементным полом и без труб отопления. С двух сторон, снизу доверху - холодные лари: небольшие деревянные шкафчики-ячейки с запорами, примитивные холодильники. Для каждой комнаты - свой ларь. В них жильцы хранили картофель, лук, капусту, другие овощи. О домашних холодильниках тогда и понятия не имели.
Самое большое и людное место казармы - кухня, она протянулась в обоих этажах от голубятника до большого коридора. Вдоль стены - катки, сплошной ряд столов, сделанных в виде шкафов с дверцами. В шкафу катка (его называли еще теплым ларем) держали горшки, миски, посуду. На столешнице катка, тщательно выскобленной и вымытой, готовили еду. В кухне днем и ночью кипел куб, обеспечивая жителей кипятком.
В центре кухни - печи. С левой стороны они были пониже, с правой - повыше. Чтобы удобнее пользоваться правыми печами, к ним подходила выстроенная из дерева галерейка, которую жители именовали "галдарейкой". Печи - духовые, закрывавшиеся двумя металлическими дверями, между которыми - шесток. Были и русские печи. Их топили по выходным дням и праздникам и пекли и жарили то, что требует открытого огня. В первом этаже, в углублении, огороженном деревянным барьером, - подтопок. Сюда корзинками приносили торф и дрова для разжиги, здесь истопник топил духовые печи. Отопление казармы - паровое, в каждой казарме - своя котельная.
Кухня шумела с раннего утра до позднего вечера. Здесь варили, жарили, парили, бегали с чайниками и ведрами за кипятком в кубовую. Судачили женщины, покуривая, степенно разговаривали мужики. В простенках между печами и у стены над подтопком сушили белье и пеленки, грели спины или, прислонившись к теплой стене, успокаивали больные зубы.
Порой вспыхивали ссоры между женщинами, ругались громко, но без зла. Ссоры эти напоминали спектакль, и чем больше зрителей наблюдали за скандалом, тем громче бранились не поладившие друг с другом женщины. Случалось, в ход шли ухваты и сковородники, стоявшие у печей. Ими размахивали, как копьями, но, как правило, в ход не пускали. Если же ссора грозила превратиться в драку, зрители становились стражами порядка и разнимали дерущихся.
Кухня служила и кинозалом. Еще до того, как вывешивалась написанная от руки афиша о кино, среди нас, мальчишек, распространилась весть: завтра - кино! Часа за полтора-два до начала самые нетерпеливые устремлялись в кухню, выстраивая в ряд табуретки, стулья, лавки. Ждали, когда наступит вечер и стемнеет. Экраном служила белая стена за лестницей, ведущей с первого этажа на второй. Теперь таких лестниц, сделанных из литого, узорчатого металла, не увидишь. Они красивы, удобны, долговечны. Таким образом, зрительный зал имел партер и бельэтаж: экран виден с первого и второго этажа, но лучше, конечно, тем, кто сидел внизу.
В кухне яблоку негде упасть, когда появлялся киномеханик с аппаратом, сопровождаемый услужливыми мальчишками. Они несли металлические коробки с частями кинофильма.
- Восемь частей, - сообщали они зрителям.
Подростки стаей окружали стол с киноаппаратом. Тогда кино крутили вручную. Если кадры на экране шли, по мнению зрителей, слишком быстро, зал взрывался:
- Не гони картину!
В случае обрыва топали ногами и кричали: "Сапожник!".
...Много лет минуло с тех пор. Нас не удивишь теперь ни телевизором, ни видеомагнитофоном, ни возможностью самому снимать и смотреть на экране запечатленное семейное торжество. Но мне кажется, что никогда я не испытывал такой радости, как при вести, что сегодня вечером в кухне будут показывать кино.
В 1932 году в издательстве "Профиздат" вышла небольшая книжица М.Сосонкина "Казарма 182". В ней говорилось, что текстильные фабрики не выполнили промфинплан на 20-З0 процентов. В результате не удалось обеспечить казармы топливом. В морозном декабре 1930 года казармы оказались без дров и торфа. Некоторые жильцы, особенно из новых рабочих, бежали из казарм.
Учитывая такие обстоятельства, пленум РК ВКП(б) постановил "организовать поход за улучшение культурно-бытовых условий жителей казарм". Его участниками стали 20 тысяч жителей казарм.
25 января 1931 года газета "Колотушка" вышла под шапкой "Начинается культпоход в казармы. 16 образцовых рабочих казарм - к объединенному пленуму РК ВКП(б), горсовета и горпрофсовета!". По словам секретаря райкома партии Шурова "задача заключается в том, чтобы темную, грязную, некультурную казарму превратить в светлое, радостное общежитие, которое возбуждало бы в каждом рабочем бодрость и давало зарядку для боевой ударной работы. При райкоме партии был создан штаб из 14 человек.
Культпоход проводился по четырем маршрутам: хозяйственное состояние казарм; хозрасчет и формы управления казармами; политическая и культурно-массовая работа; бытовые условия.
Бригада бытового маршрута, в которую входили Юдина, Нестерова, Тарасова и Кононов, пришла в 182-ю казарму. Она слыла одной из худших в городе. Отмечалось, что здесь процветают хулиганство, грязь, пьянство и болезни. Председатель культурно-бытовой комиссии казармы М.Д.Буланов пытался провести субботник, но он сорвался: люди не пришли.
Шеф казармы - ткацкая фабрика 1. В казарме был проведен выездной пленум фабкома. Выступивший от имени горздравотдела врач Шефтер говорил, что казармы превратились в сплошной клоповник, в городе свирепствуют тиф и скарлатина. Уже на другой день жители вышли на субботник, мыли полы, чистили лестницы, обмахивали пыль и паутину.
Борьбу за наведение порядка возглавил 45-летний М.Д.Буланов. Участник гражданской войны, он в ленинские дни 1927 года стал членом ВКП(б). Рабочий стаж - 30 лет. После субботников началось движение за образцовые комнаты – чистые, культурные, уютные. Первыми убрались в своих комнатах Сергеевы, Звоновы, Фроловы.
В казармах развернулась мощная антирелигиозная пропаганда. На большом коридоре висел плакат: "Религия - опиум для народа!". Агитировали за снятие икон. В числе первых сняла иконы Екатерина Алексеевна Сибирева, тетя Катя, которую я хорошо знал. В книжке опубликовано фото момента снятия икон. На антирелигиозном вечере выступал председатель Союза воинствующих безбожников.
А вот семья Тюриных вступила в соцсоревнование и приняла социалистические обязательства, в которых был такой пункт: "Иван Сидорович Тюрин обязуется прекратить употребление вина, жена его Мария Васильевна Тюрина выбрасывает икону. По этим показателям семья Тюриных вызывает на социалистическое соревнование семью Фроловых". Выбросили иконы Мальковы, Максимовы, Звоновы, Усановы, Сергеевы, Назаровы, Сушмановы, Тарасовы, Поликарповы, Громовы, Булгаковы, Гусевы.
В казарме открыли красный уголок, установили радио. Политбеседами и вечерами "Хочу все знать" обслужили 1432 человека. Работает библиотека-передвижка. Создана ударная хозяйственная бригада по обеспечению казармы торфом. Организованы драматический, хоровой и музыкальный кружки и кружок технического черчения. 26 комнат из 112 признаны образцовыми. 182-я казарма стала ведущей среди образцовых казарм Орехово-Зуева.
Казармы назывались рабочими, и жизнь в них подчинялась режиму работы фабрик и заводов. В будни казарма просыпалась рано, чтобы успеть работающим в первой смене на заработку - к шести часам утра. Затихала казарма поздно, после прихода рабочих вечерней смены. Двери каморок опять хлопали, когда возвращались с работы те, кто трудился в ночной смене. В выходные дни жители просыпались поздно, с утра разжигали русские печи, большинство женщин в кухне занимались приготовлением еды, пекли пироги.
Привычный монотонный шум казармы нарушался взрывом радости и восторга, когда в сумерках поздней осени или зимы вспыхивал электрический свет. То ли потому, что электроэнергии тогда было маловато, или по какой другой причине, но днем казарменная сеть была обесточена. На углу перед большим коридором, под самым потолком висел деревянный ящик с рубильником. Включал и выключал рубильник живший в нашей казарме истопник Федот Сергеевич, которого все ласково называли Федотиком. Именно он был хранителем света в казарме. Вечером, когда сгущались сумерки, в комнатах и на кухне темнело, Федот Сергеевич брал щетку на длинной-длинной палке, ею перед праздниками обмахивали стены, снимая пыль и паутину, ловко открывал дверцу ящика, и казарма оглашалась криком: а-а-а! Такое бывало каждый вечер. Федотик, словно Бог, даровал нам, жителям, казармы, свет и тепло в печах, которые он топил, и мы радовались, выражая восторг громкими криками.
Нельзя не сказать и о казарменном дворе, который отделялся от соседних дворов балаганами. Их было два, стояли по обеим сторонам казармы. Балаган - это сарай, строение, сколоченное из толстых досок. Он состоял из отдельных помещений, каждое - со своей дверью. В двух балаганах их было 56: одно помещение - на две комнаты. Балаган построен в трех уровнях: погреб, где держали бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, бутылки с домашним квасом. В первом этаже у некоторых были оборудованы мастерские, в них столярили, слесарили. Вверху, под крышей - вешала, на которых сушили белье. Окно затянуто металлической сеткой, летом, избавляясь от жары, спали в балаганах, а иногда и на зеленой траве во дворе.
Наш балаган мы делили с семьей, в которой жил мой старший товарищ Костя Трунин. Дедушка его - часовщик, и после смерти его у Кости осталось много всякого инструмента, часовых стекол. Жили они вдвоем с матерью. Костя слыл мастером на все руки. До войны он смастерил великолепный спиннинг, катушка которого на шарикоподшипнике крутилась легко и долго, и ловил щук и окуней на Клязьме.
Костя был старше меня, до войны он уже работал, любил хорошо одеться, играл на гитаре, знал ноты. Воевал, на фронте потерял ногу, попал в плен и. очутившись в Бельгии, зарабатывал на жизнь игрой на гитаре в маленьких ресторанчиках. После войны вернулся домой, к матери. Она скоро умерла. Костя работал помощником мастера на фабрике, выпивал. Тоскуя, часто ходил на кладбище, на могилку матери. Однажды его нашли там мертвым.
У крыльца стоит столб, к нему привязана лошадь под седлом. Это конь дяди Шуры, он милиционер. Мы, мальчишки, завидя высокого, в сапогах дядю Шуру, просим покатать на лошади. Дядя Шура добрый, многих катал на своем коне.
Большинство живущих в казарме - текстильщики. Ткачи, прядильщики, помощники мастера жили по гудку, который извещал о начале смены. Плывущий звук гудка в строго определенное время оглашал город. По гудку проверяли часы.
Хорошо помню весну 1926 года, когда Клязьма во время паводка разлилась так, что вода подходила к крыльцу нашей казармы, а на главной улице города построили из досок лавы, по которым ходили. Мне было тогда пять лет.
Память сохранила время, которое назвали нэпом. Торговцы приходили в казарму и, обходя комнаты, предлагали камаши - высокие ботинки со шнуровкой, вязаные из чистой шерсти детские костюмы, другие товары. В крайней комнате голубятника жили Чекалины - Елена Кузьминична - уборщица и кубовщица, ее муж Александр Осипович - торговец-разносчик, одно время он побирался. Бородатый дядя Александр торговал вразнос ирисками, дрожжами, дешевыми конфетами "крем-брюле". Утром, взяв большую корзину с товаром, он уходил торговать. Торговля барышей не приносила, жили Чекалины, как и большинство, бедно, еле-еле сводили концы с концами.
У них было двое детей - Максим, он умер рано, и Тоня. Антонина в 15 лет начала трудиться - сначала рассыльная в ЖКО, потом - счетовод. Когда началась война, ходила в госпиталь, ухаживала за ранеными. Ее и Марию Липатову взяли в военно-санитарный поезд, где они проработали полтора года. Брали раненых из подмосковных госпиталей и отвозили в глубокий тыл – Уфу, Челябинск, Закавказье. После войны Антонина стала ткачихой. Ее дочь Татьяна Николаевна - учительница.
На нашем коридоре жили Фофановы - тетя Таня с сыном Василием и дочерью Марией. Дети уехали в Москву, там я встречал Марию до войны. Напротив нас жили Мальковы, мать и сын. Николай увлекался театром и стал артистом.
Наверху жил пожарный, рослый и чернявый. Я его запомнил: раз в месяц-полтора он стриг меня наголо, потом брил мою голову. Через комнату от нас - тетя Вера и ее сын Алексей Финогеновы. Ткачиха тетя Вера подрабатывала шитьем, шила мне рубахи и брюки. Ее сын - лет на восемь старше меня. Невысокий, крепко сбитый, он отличался большой силой. Работал он плотником. Алексей брал меня в лес по грибы, на рыбалку.
Много лет спустя я повстречал тетю Веру, старенькую и слепую. Она узнала меня по голосу и разговаривала со мной ласково. В 1995 году, когда отмечалось 50-летие Победы, я навестил Алексея Васильевича. Ему за восемьдесят, он был стар, болен и немощен. Он из тех миллионов солдат, которые принесли на своих плечах Победу.
Действительную служил в кавалерии и вернулся домой в 1937 году. Мобилизован на второй день войны. В бой вступил под Полоцком, оттопал до Смоленска. Под Ельней ранен. Вылечился - и в сентябре сорок первого снова в бой. Под Серпуховом впервые ходил в атаку. С криком "Ура!" бросились на немцев, которые из пулемета положили всех на землю. Половина атаковавших навсегда осталась там. Алексея ранили во второй раз.
Из санитарного эшелона сумел добраться до Орехово-Зуева, где и лечился в госпитале.
Окончил школу связи и в начале сорок третьего вступил в бой. С тех пор всегда в наступлении. Связист - рисковая военная профессия. Немцы не брали в плен пулеметчиков, расстреливали на месте. Связистов же, которые много знали, пытали, стараясь выжать все, что им ведомо. "У меня всегда пара пуль в кармашке для себя имелась", - признался бывалый телефонист.
Так и прошагал сержант с телефонным аппаратом и тяжелой катушкой с проводами до конца войны. Самому Буденному дважды провод тянул и получил от него благодарность. Прошел и прополз дорогами России, Украины, Белоруссии, Польши, Австрии, Чехословакии. Победу встретил под Прагой. После войны четверть века работал на третьей ткацкой фабрике. К военным наградам добавился орден Трудового Красного Знамени. Вырастили сына, он - преподаватель музыкальной школы по классу баяна. Так и жил-работал, по праздникам играл на гармошке, ездил на рыбалку.
Разные люди населяли казарму. Рабочие и служащие, веселые и печальные, выпивохи и трезвенники. Почти все - добрые. Помню лишь одну злую женщину, очень боялся ее в детстве. Жила она во втором этаже, над нами, держала черную кошку. При встрече обжигала меня ненавистным взглядом черных, как ее кошка, глаз и злобно шипела:
- У-у, подзаборный, безотцовщина.
К счастью, такая - одна. Большинство ласково относилось ко мне, понимая, что когда моя мать на работе, я остаюсь один. Смотрели за мной, не давали в обиду. Для таких, как я, казарма была и домом, и детским садом.
Заходил я в комнату тети Аксиньи, худой и набожной старухи, не расстававшейся с Библией на церковно-славянском языке. Много времени проводил в балагане, который ее сын Михаил Туляков, заядлый велосипедист, превратил в мастерскую по ремонту и наладке велосипедов. В те годы в Орехово-Зуеве проводили велогонки, в них участвовал и Михаил. Теперь такое даже представить трудно: гонки по булыжной мостовой, асфальта в городе тогда не было. Я видел однажды, как во время гонки упал и сильно, в кровь, разбился велосипедист.
Спортом увлекались. Около казармы, во дворе были волейбольная и городошная, с деревянным покрытием, площадки, турник, стояла пара колес на оси от узкоколейных вагонов, заменявшая штангу. Играли в лапту и клепень (чижик), пинг-понг - настольный теннис. Работавший до войны первым секретарем горкома ВКП(б) Владимир Яковлевич Шуров часто бывал в казармах, в бане, в магазинах, знал условия работы, быта, жизни, отдыха рабочих. От нас его перевели в Сибирь, где избрали секретарем обкома. Потом он попал в число врагов народа, затем - реабилитирован.
Самый ловкий и быстрый - Евдешка - Евгений Павлов. Его отец - степенный, строгий, начитанный старообрядец. В споре с лекторами-атеистами нередко выходил победителем. Сын Евгений бесстрашный, смелый человек. Однажды на пари поднялся на крышу нашей двухэтажной казармы и проехал на велосипеде по краю крыши. Служил Евгений Павлов на флоте, на подводной лодке. Несколько раз приезжал домой на побывку. Во время похода его смыло за борт волной.
В первом этаже жила династия Комраковых. Комнату №48 занимали Ольга Матвеевна Кузнецова (в девичестве - Комракова) с сыном Федором, моим одноклассником и товарищем в детстве. Мать Феди работала банкоброшницей на бумагопрядильной фабрике №2. Федора призвали в армию в 1939 году, война его застала в Ленинграде. Здесь старшина-связист провоевал всю войну, пережил блокаду. После войны, окончив институт, инженер Ф.З.Кузнецов работал в СКБ завода "Респиратор".
Григорий Матвеевич Комраков, крупный и сильный человек, служил на крейсере "Гангут", участвовал в Октябрьской революции, был близок таким революционерам, как председатель Центробалта П.Е.Дыбенко и С.Г.Рошаль. В Гражданскую войну командовал бронепоездом, в мирное время восстанавливал шахты в Донбассе. Его брат Александр Матвеевич, юрист по образованию, был чемпионом города и Московской области по шахматам. Первый разряд по шахматам имел и Федор Комраков.
Комраковы - разносторонне одаренные люди. Сын Григория - Олег Комраков (1941-1999) стал художником. Окончив Московское художественное училище памяти 1905 года, О.Г.Комраков преподавал в школе, руководил изостудией Дома культуры текстильщиков. В 1975 году он принят в члены Союза художников СССР. Художник много ездил. Его влекли Суздаль и Заполярье. Сибирь и Краснодар, Улан-Удэ и Средняя Азия. Отовсюду он привозил этюды, наброски, зарисовки, которые превращались в картины.
Интересные люди жили в рабочей казарме. Машинист маневрового паровоза Алексей Алипников со второго этажа в минуты отдыха брал в руки баян. Его сын Василий воевал, вернулся домой с фронта инвалидом, потеряв руку. Помню двух братьев Лавровых - подростков, они зимой жили дома, а летом уезжали беспризорничать. Пели жалостливые песни, подыгрывали в такт искусно выточенными из звонкого дерева ложечками. В комнате №1 жила тетя Катя Сибирева с сыновьями - Александром и Виктором. Первый хорошо пел, и работал культурником в санатории. Виктор играл на гитаре.
На большом коридоре жили Широковы. Дед Федор Широков, статный, высокий старик. Его сын Александр, курчавый, как Пушкин. Он был заядлым охотником, и многие годы возглавлял общество охотников. Его брат Денис, с которым мы дружили, погиб на войне.
Недалеко от них жило семейство Летягиных. Иван Михайлович и Анна Андреевна родом из Владимирщины. Работали ткачами, глава семьи в последние годы был ткацким помощником мастера. Ткачихой стала их дочь Анна. Сын Михаил, окончивший строительный техникум, трагически погиб 36-ти лет от роду. Много лет служила в больницах медсестра Александра Ивановна Пантеелеева (Летягина). Анна Ивановна и Василий Семенович Терехины жили в комнате №17, у них было трое детей - Владимир, Виктор, Борис. Василий Семенович воевал, под Воронежем попал в окружение, пленен, чудом выжил в лагере смерти. Вернулся домой в 1947 году и умер от туберкулеза.
Рядом с нами, в 30-й казарме жили Гундаревы - Анна Филипповна, Иван Петрович и их сын, мой товарищ детства Шурик. Он года на два моложе меня. Отец его работал финансистом, его нередко приглашали как опытного специалиста в Москву. Карьере его мешала известная российская болезнь: временами он запивал. После очередного запоя, в период абсолютной трезвости дядя Ваня много времени отдавал городскому обществу трезвости, одним из руководителей которого был.
Гундаревы жили лучше нас. Дома у них был диван. Во время игр он превращался в корабль, с которого нельзя было сходить: вокруг "корабля" море, в нем можно утонуть. Во время "плавания" наступало время обеда, которое я очень любил. Шурику оставляли вкусные бутерброды, он щедро угощал меня ими. В тридцатые годы продукты выдавались по карточкам, и было голодно. Гундаревы получили квартиру и уехали из нашей казармы. Саша после десятилетки в 1941 году поступил в юридический институт. Оттуда - в Московское военно-пехотное училище. Воевал на Юго-Западном фронте заместителем командира минометной роты. В феврале 1943 года тяжело ранен. До конца жизни на шее, у сонной артерии сидел осколок. Став инвалидом войны, работал прокурором, следователем в прокуратуре и милиции. Выйдя на пенсию, продолжал служить юрисконсультом. Все свободное время отдавал даче. 20 сентября 1994 года сел за руль автомобиля. Сердечный приступ оборвал его жизнь.
Дружил я с Колей Фроловым. Его отец дядя Коля учился в консерватории, обладал сильным и красивым голосом, но был отчислен. Он работал администратором в рабочем театре, там же кассиром служила его жена тетя Груня. С Колькой мы часто бывали в театре.
По-разному сложились судьбы братьев Лариных. Старший Константин за спор о запрещенной книге Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир" был сослан. Его братья Дмитрий, он служил в НКВД, и Леонид погибли на фронте. На голубятнике жили тетя Оля Никитина и ее дочь Наташа. Я часто бывал у них, помню картину на стене: женщина с факелом, от огня которого разлетаются в сторону всякого рода чудовища. В 1937 году тетю Олю арестовали, и она исчезла.
Казарма жила своей жизнью. Утром из окрестных деревень молочницы приносили молоко. Его покупали или меняли на хлеб. Пробуя молоко на вкус, женщины выливали немножко на ладонь и, отведав, щелкали языком. Были в казарме и свои коровницы, мы покупали молоко у тети Агаши Утенковой. На ее столе в кухне стояли кринки с молоком, покрытые газетными листочками. Каждый брал свою кринку. В кухне стояла бочка, в которую сливали помои - то, что оставалось от еды. Раза два или три в год за помои бесплатно наливали кринку молока.
У мастера крутильно-ниточной фабрики (КНФ) Михаила Тимофеевича и домохозяйки Агафьи Григорьевны Утенковых было много детей. Старший Борис, в юности - главный озорник и предводитель хулиганов в казарме, воевал на Северном флоте, потом служил лесником. Дочь Валентина работала табельщицей на КНФ. Клавдия и Людмила стали учителями. Зинаида - заместитель директора хлебозавода. Они жили в казарме до 1967 года.
Комнаты, когда жильцы были дома, обычно не запирали, а если уходили, то запирали на маленький навесной замок. В комнаты часто и робко стучались нищие с мешочками и просили:
- Подайте, Христа ради...
Им или подавали, или, отказывая, говорили: "Бог с тобой" или "Не прогневайтесь".
Коридором ходили бородатые мужики с мешками, в которых звенел уголь, и выкрикивали: "Уголь, кому уголь! Древесный, березовый!" Уголь шел на разжигание утюгов и самоваров. Раз в неделю казарму обходил высокий человек с большим узлом за спиной: "Красим, драсим, Милованов!". Когда выносили вещи для крашения, он осматривал их, сняв и развернув свой узел. Завернув и уложив взятое, он складывал свой узел и. записав фамилию, адрес, уходил. Квитанцию не требовали, фирма Милованова была солидной и известной, пользовалась доверием.
С кухонного крыльца заходил смуглый, восточного обличья шарманщик с шарманкой, крутил ручку красивого музыкального инструмента и предлагал всего за пятачок приобрести свое "счастье". Оно было в пакетиках, которые вытаскивала морская свинка или попугай. Иногда шарманщик давал послушать пакетик, в котором, по его словам, тикали часы, хотя мой всезнающий товарищ Денис уверял, что это не часы тикают, а шуршат тараканы. В пакетиках иногда оказывалось дешевое колечко или медные серьги, а чаще листочек бумаги с сентенциями вроде "счастье в нас, а не вокруг да около".
Приходил на лужайку фокусник-китаец с косой на голове. Он набивал рот опилками, поджигал их и дымил, изображая дымящий паровоз. Ходя, так называли китайцев, вытаскивал разноцветные шарики из носа, ушей, прокалывая щеки острой иглой.
Рядом находилась тридцатая казарма, сложенная из красного кирпича. Та самая, которую расстреливали в 1905 году казаки. В конце двадцатых годов мальчишки находили иногда недалеко от казармы винтовочные патроны. На зеленой поляне между нашей и тридцатой казармами давали представления бродячие цирковые артисты. Начиналось оно пением городских романсов вроде "Маруся отравилась" под гитару. Пока звучала гитара и лилась песня, собирались зрители. Многие покупали листы с напечатанными на машинке словами исполняемых песен.
Когда народу собиралось много, начиналось представление. Циркачи выступали в кругу, образованном зрителями. Ломалась, то есть, исполняла акробатические упражнения, худенькая и стройная девочка в выцветшем трико, силач "играл" двухпудовыми гирями. Потом он брал гирю поменьше и на цепочке, конец ее с мундштуком закладывал в рот и предлагал молотобойцам из публики тяжелыми молотами выбить эту гирю. Зрители затихли. Звонко звучали удары кувалды о гирю. Тишину разрывали крики:
- Хватит! Хватит!
Раздавались аплодисменты, артист раскланивался, а девочка-гимнастка с кепкой обходила почтеннейшую публику, собирая актерский гонорар.
Представление продолжалось. Силач расстилал на траве коврик, ложился на него, на грудь ему клали большой, тяжелый камень. Молотобойцы из зрителей тяжелыми молотами били по камню, пытаясь его расколоть, и делали это до тех пор, пока собравшиеся на представление криками не заставляли прекратить это занятие. Циркачи заканчивали выступление пением и продажей текстов песен.
Наш густонаселенный дом жил напряженной трудовой жизнью. Обитатели его умели работать, отдыхали в выходные дни и с удовольствием справляли праздники, церковные и советские. В праздничные дни любили приодеться. Старики доставали из сундуков и укладок пропахшие нафталином наряды, молодые надевали модные костюмы, платья, туфли. Текстильщики старались одеваться по моде и со вкусом. Во многом отказывали себе, копили деньги и приобретали одежду и обувь. Костюмы покупали бостоновые, платья - шелковые, туфли - лакированные. Казарма любила пофорсить.
Праздник! С утра пекли пироги, блины, жарили, парили. К обеду из многих комнат неслись песни. Пели "Хаз Булат удалой", "Сама садик я садила, сама буду поливать", "Во субботу, день ненастный". К вечеру собирались в красном уголке и большом коридоре. Длинный, узкий и темный коридор словно расширялся и светлел. Мужчины играли в шашки, шахматы и карты, женщины грызли семечки, пели песни.
На огонек собирались музыканты. Широкоплечий, с большими пальцами рук-лопат Виктор Сибирев с гитарой. Гитаристом был Дмитрий Нестеров, а его брат Иван обладал красивым голосом. Подходили парни с балалайками, мандолинами, баяном. Перебирая струны, растягивая меха, подстраивались и ждали Федотика, самого искусного музыканта, скрипача, не знавшего, конечно, нот, но обладающего, как я теперь понимаю, абсолютным слухом.
Ласково-уменьшительным именем звали сорокалетнего, худощавого и невысокого ростом, с бабьим лицом мужчину. Работал Федот Сергеевич Рыжов истопником, имел большую семью, сам-шестой. За топку печей платили немного, жил истопник с большой семьей бедно, но нрава веселого не терял. Где Федотик, там всегда весело. Дома у него голые стены, старая, еще от Морозовых, казенная мебель. Единственной вещью, которую он берег пуще глаза, была старенькая скрипка, неведомо какими путями попавшая к нему. И хотя музыке Федот Сергеевич не учился, играл так, что ни одна свадьба в рабочем районе без него не обходилась.
Пришел Федотик, достал из футляра скрипку, обтер ее рукавом рубашки. Музыканты сели в кружок, настроили инструменты. Скрипач взмахнул смычком, и оркестр заиграл вальс. На музыку со всех сторон, словно бабочки на огонь, приходили люди. Поплыли в вальсе пары. Вальс сменил краковяк, потом танцевали падеспань. До позднего часа веселилась казарма.
В детстве мы, дети, ждали праздника Пасхи. Она обещала не только угощение, катание пасхальных яиц и игры, на которые нам отпускались мелкие монеты. Пасха - это приход весны. Мы распевали:
Скоро будет Пасха,
На столе колбаска.
Скоро будет лето,
На столе котлета.
До тридцатых годов религиозные праздники, несмотря на активность безбожников и атеистическую пропаганду, отмечались открыто. По коллективному договору, заключенному между Московским губернским отделом профсоюза рабочих химической промышленности и заводом "Карболит" на 1928 год, устанавливались праздничные дни - их пять - и сокращенный для женщин на два часа рабочий день 8 марта. Имелись и особые нерабочие дни, их было восемь - Пасха, Рождество и другие религиозные праздники. Десять лет спустя после революции традиции религии были сильны, и с ними нельзя было не считаться.
Положение изменилось в тридцатые годы, когда началось наступление на церковь. Закрывали храмы, велась антирелигиозная пропаганда, создавались общества воинствующих безбожников. Во всех клубах в пасхальную ночь устраивались бесплатные концерты, спектакли, киносеансы, танцы. Но традиции православия держались, в редком доме на пасху не было крашеных яиц, кулича и творожной пасхи.
В 1927 году в красном уголке казармы установили радио. Радиоточки ставили за плату и в комнатах. Мы жили бедно, у нас не было черной тарелки-репродуктора. Но, как говорится, голь на выдумку хитра. Я удлинил провода наушников, через форточку с помощью иголок, подключал их к трансляционной сети и вечерами слушал радио.
Городская газета "Колотушка" сообщала в заметке "Казарма слушает Москву": "Диву даешься! Отчего это вдруг казарма так изменилась, бабы на кухне перестали ругаться, даже карты забросили ярые почитатели "козла". А причиной всего - радио, которое поставил культотдел на проходной.
…Алло! Алло! Говорит Москва!
Стихла многолюдная казарма. Звучит "Интернационал"... Целый вечер говорила Москва с казармами. Все Орехово-Зуево слушало Москву".
Теперь трудно представить, каким большим событием была радиофикация страны. Я сразу полюбил радио и слушал его на проходной (там был красный уголок). Теперь, много лет спустя, вижу себя маленьким, стоящим на лавочке и прильнувшим ухом к черной тарелке репродуктора. По радио звучит музыка и, чтобы слышать ее в шумной проходной, я и вставал на лавочку.
В предвоенные годы местный радиоузел имел свою передающую аппаратуру и его передачи шли не только по проводам, но и в эфир. Кроме новостей и последних известий, в радиостудии выступали певцы, чтецы, хоровые коллективы.
...Ранней весной первой от снега освобождалась железнодорожная насыпь. Как только весеннее солнце прогревало и подсушивало землю, молодые люди отправлялись в выходной день по линии в лес за третью железнодорожную будку. Тогда столь интенсивного движения по железной дороге не было, ходить между рельсами не представляло большой опасности. Впрочем, в районе вокзала, где путей было много, ходить по ним запрещалось, и меня, подростка, однажды забрали за то, что я шел по линии.
В лесу парни срезали ветки сосны, очищали их ножом, оставляя зелень в конце палочки, и помахивая ими, возвращались домой. Вслед за железнодорожным полотном освобождалась от снега земля, вплотную примыкавшая к казарме. На оттаявшей и высохшей земле азартные играли в "стуколку". На кон ставили столбиком монеты, издали от проведенной черты бросали биту - тяжелый медный пятак. Кто метал ближе к кону, первым разбивал столбик монет, собирая себе те, которые повернулись "орлом". Азартная игра!
С наступлением тепла играли в клепень (чижик), в лапту, в волейбол, в городки. Жарким летом казарма перебиралась спать в балаганы или на лужайку под окнами.
Александра Ивановна Пантелеева рассказала мне, что во время войны лужайку между казармами и балаганами раскопали под небольшие огороды, каждый - под своим окном. Сажали картошку, и не было случая, чтобы украли клубни. После войны вернулся с фронта Илья Попов. Ему ампутировали в госпитале обе ноги, и он передвигался на дощечке с колесами. Его, немолодого инвалида войны (у Попова - двое детей, один - 1927 года рождения), избрали председателем совета содействия казармы. В состав совсода входила Галя Сухачева, она занималась с детьми. Председатель совета И.Попов призвал жителей посадить деревья на перерытой лужайке. Сказано-сделано. За каждым деревом ухаживали прикрепленные жители. Так возник небольшой парк, который порушили вместе со зданием казармы.
...Сейчас на месте моей и других казарм, снесенных и растащенных по кирпичику, буйно разрослась зелень. Бывая в этих местах, вспоминаю казарму, ее обитателей, свое детство и юность.
А. Коновалов, журналист.
"Мать" всех казарм
О "самомазке" я узнал лет пятнадцать назад, вскоре после приезда в Орехово-Зуево, невзначай услышав на улице Ленина разговор двух идущих впереди пожилых женщин:
- До сих пор не могу спокойно пройти мимо "Самомазки", ноги сами заворачивают.
- Так ведь полвека ты в ней прожила, привыкли ноженьки-то! Мои тоже около двадцать четвертой притормаживают.
Само название, чисто русское и по форме, и по содержанию, внимания не привлекло. Понял только, что речь о казарме идет, а уж как какую из них прозывали, не все ли равно: на что другое, на прозвища же русский народ мастак, это еще Гоголь подметил. Потом не раз в разговорах слово это слышать приводилось, и всегда оно мимо сознания проскальзывало, ни разу даже не полюбопытствовал, где та "Самомазка" стояла. И так до тех пор, пока в книге В.Н.Алексеева и В.С.Лизунова "Моя малая родина" не прочитал: "Двор фабричной конторы С.Морозова стал Двором стачки... В наши дни во Двор стачки к монументу "Борцам революции" каждый год 19 января приходят горожане... С конторой С.Морозова соседствовала контора В.Морозова с аркой для въезда во двор (ныне снесена). Напротив нее - квартал корпусов фабрик Елисея Морозова под общим названием "Самомазка".
Удивило противоречие: женщина та вроде бы обычную казарму имела в виду, а тут целый квартал! Но и тогда вплотную не заинтересовался, лишь заглянул внутрь того квартала, ничего похожего на казарму в моем представлении не увидел и решил, что снесли ту "Самомазку" вместе со многими другими вплоть до знаменитой 30-й. Всерьез же копаться стал после того, как от Б.А.Молодцова услышал рассказ, как он в "Самомазку" члена Политбюро ЦК КПСС А.Н.Шелепина водил и какую роль та экскурсия сыграла в принятии решения о расселении казарм (подробно об этом можно прочитать в книге "Годовые кольца истории", глава "Домостроительный комбинат"). Выходило, что одна из сохранившихся стен ее по прежним меркам вполне заслужила мемориальную доску с примерно следующим текстом: "Это здание в 1965 году посетил член Политбюро ЦК КПСС А.Н.Шелепин. Под впечатлением увиденного убедил ЦК КПСС и правительство принять историческое решение о расселении всех городских казарм, благодаря которому в течение непродолжительно времени Орехово-Зуево приобрело современный вид".
Так вот, стал копаться, и тут интересный факт всплыл: про "Самомазку" очень многие знали, что была такая, что выделялась она среди прочих и так далее, а вот на вопрос, чем выделялась - какие-то бытовые детали, особенности взаимоотношений и прочее, что живущих в ней отличало, ответить затруднялись, отходили стандартными фразами вроде: "Да кто их разберет", "Там как муравейник был", "С ними связываться не любили".
Как нарочно, все никак не выпадало встретить кого-нибудь, в ней жившего. Пока случайно (вот уж действительно за деревьями леса не видел!) не выяснилось, что мой хороший знакомый Ю.В.Бодров в этой самой "Самомазке" жил с сызмальства, здесь вырос и даже свадьбу сыграть успел. Мало того, школьником занимался он фотоделом в Доме пионеров, и до сих пор сохранилось у него несколько альбомов с фотографиями, на которых в числе прочего запечатлено немало "самомазовских" сюжетов! А еще неплохо играл с малолетства на аккордеоне и по просьбе в ней живущих "обслуживал" праздники да семейные события. То есть с житьем-бытьем многих семей знаком буквально "изнутри" - какие же секреты от гармониста утаишь!
Главным образом с помощью Юрия Васильевича и написаны эти зарисовки, за что ему большая благодарность от меня и, надеюсь, от читателей.
Когда-то это был действительно квартал чисто фабричных зданий, но никто из живших здесь в сороковых-пятидесятых годах того времени не помнили и только изустно пересказывали детям то, что сами слышали от стариков. Видимо, не зря в тех пересказах "Самомазку" именовали "Сама мать всех казарм" (как гласит предание, именно в результате постепенной трансформации этой фразы и возникло, в конце концов, слово "самомазка", никак не связанное со словами "сам" и "мазать"): судя по всему, это были первые капитальные здания, приспособленные под рабочие общежития. Четыре вытянутых двухэтажных корпуса, соединенных пролетами, внешне мало походили на построенные по специальным проектам в конце прошлого - начале нынешнего века остальные каменные казармы.
Это было своеобразное "государство в государстве" или, если хотите, "город в городе". Проживало здесь до четырех тысяч человек (если и не город, то вполне приличная деревня!). Разумеется, всякое случалось: и ссорились, и до драк, особенно среди подростков, доходило, но как только возникала "внешняя угроза", все внутренние распри откладывались, мужское население в возрасте до 25-30 лет сплоченно выходило отстаивать свою территорию. Простиралась она от ближнего угла сегодняшней Октябрьской площади до деревообрабатывающего завода (на этой территории располагалась еще всегда дружественная казарма 105-я), и горе было тем, кто появлялся здесь с враждебными намерениями или хотя бы подозревался в таковых. Случались и "профилактические мероприятия".
- Когда возвращались с танцев из горпарка, - вспоминает Ю.В.Бодров, - на перекрестке людская толпа делилась на три части: одна сворачивала налево через деревянный мост в Зуево, другая шла направо мимо "шестигранника" в Орехово, третья продолжала двигаться по улице Ленина в сторону Крутого. Вот здесь-то иногда и возникали беспричинные на первый взгляд потасовки, особенно часто с крутовскими. На самом деле причины были, конечно: иногда припоминались неотмщенные обиды, чаще же это была своего рода предусмотрительная демонстрация силы, если нам казалось, что к "самомазовцам" начинали терять уважение - мол, не забывай, кто тут хозяин. В последнем случае все обычно сводилось к нескольким несерьезным оплеухам и последующему шумному преследованию до границы "нашей" территории. Бывало и так, что противник, собрав превосходящие силы, шел сводить счеты. Тогда наше воинство занимало оборону на крыше и отбивалось всем, что было припасено на такой случай, вплоть до специально собираемых выброшенных дырявых ведер. Вот какую особенность тех "сражений " хочу отметить: дрались, как пел Высоцкий, "не по злобе", не было звериной ненависти к "противнику", неписаные твердые правила соблюдались в драках и с "чужими", и между собой. Конечно, и носы разбивали в кровь, и синяков хватало, но не припоминаю случая, чтобы кого-то лежачего добивали ногами или что-то в таком роде. Если уж случалась между кем-то вражда не на жизнь, а на смерть, счеты сводили иначе, в узком кругу и в других местах. А мы, детвора, могли и "темную" устроить нарушителю. Строго наказывалось, помню, если один из двоих поссорившихся вместо сведения счетов в честном поединке подбивал нескольких своих товарищей отловить и поколотить обидчика.
Надо сказать, что подобные сражения длились недолго, прежде всего, по той причине, что в "Самомазке" был опорный пункт милиции и вдобавок размещалось милицейское общежитие. До сих пор вспоминают старожилы участковых Серебрякова и сменившего его Сахарова. Они были частыми гостями, собирали народ в "Красном уголке" для бесед, рассказывали разные криминальные случаи из жизни города, помогали советом и делом. Их уважали, но и побаивались даже самые бесшабашные головушки независимо от возраста. Потому что знали участковые (по крайней мере, так казалось) в лицо всех жителей своего участка, тянувшегося от вокзала до Крутого. Правда, убежать от милиционера или любого другого преследователя для юного населения казармы особого труда не составляло, но вот скрыться было почти невозможно. В чем тут разница - убежать и скрыться?
Похоже на лабиринт, правда? Это сверху. Внутри она катакомбы напоминала, ибо все корпуса сообщались между собой не только пролетами, но еще и через подвалы (их пацаны знали, как свои пять пальцев), крыши и чердаки.
По крышам можно было обежать по периметру почти всю "Самомазку" и при этом в любой момент нырнуть на чердак, а спрыгнув во двор, либо затеряться в этих лабиринтах (закоулков в трех внутренних дворах было столько, что не то что мальчишка или взрослый - взвод солдат мог затеряться), либо через один из многочисленных лазов скатиться в подвал. Так что убежать труда не составляло. Скрыться же от милицейского, родительского или чьего другого гнева нашкодивший мог, только если его не узнали, с чем было сложнее. Потому что испокон веку в казарме за всеми детьми, дабы они не слишком хулиганили, присматривали те, кто не работал. В основном это были пожилые люди, знавшие всех ее жителей в лицо от мала до велика чуть ли не с рождения. Так что о любой провинности родители узнавали быстро, после чего возмездие оказывалось неминуемым. Мог такой "наблюдатель" и сам, если достанет, чем-нибудь вдоль спины протянуть. Родителям не пожалуешься - добавят. Да и неизвестно, что лучше: от немощного старика разово "схлопотать", после чего инцидент считался исчерпанным, или тяжесть родительской длани неоднократно всей кожей почувствовать.
- Я участковых своего детства хорошо помню, - развивает тему Юрий Васильевич. - Не стану утверждать, что всех нас поголовно, но всех мало-мальски хулиганистых они знали, это точно. Дело для них еще тем облегчалось, что шкодничали-то мы не в одиночку, и хотя бы одного он узнавал обязательно. Старики, те не то чтобы специально следили, но как-то так получалось, что в самый ненужный момент кто-то из них в коридоре или во дворе обязательно оказывался. В самом процессе убегания был, конечно, спортивный азарт, а еще это спасало от серьезной родительской расправы под горячую руку: к тому времени, когда ты, спустя много часов, приходил как бы с повинной, гнев родительский спадал и все ограничивалось парой легких подзатыльников или чем-то подобным. Если, конечно, грех был невелик.
Приводилось слышать, что "Самомазка" сообщалась с внешним миром подземными ходами. Не специально прорытыми, конечно, а оставшимися от давних времен коллекторами и прочими фабричными коммуникациями. Пользовавшихся ими или хотя бы очевидцев того не нашел, но все вспоминавшие "рассказы пожилых" почему-то ручались за их достоверность. У меня даже возникло впечатление, что некоторые из пересказывавших эти воспоминания знали больше, только говорить об этом предпочитали от третьего лица. Уверяли, например, что в двух местах на улице Ленина (координаты этих мест "не знали") можно было спуститься под землю, пробраться под всей "Самомазкой" и выйти на берегу Клязьмы. Попутно, если надо, через подвалы попасть в любой корпус. Рассказывали (не называя имени или хотя бы клички) об "одном мужике", который якобы через коллекторы пробирался внутрь отбельно-красильной фабрики и таскал оттуда товар. Понемногу, но регулярно. Может, попадутся эти строки кому-то знающему истину и не побоящемуся помочь отделить зерна от плевел?
И чтобы закончить с "конструктивными" особенностями "Самомазки", немного о территории, считавшейся всеми ее жителями своей. В отличие от молодежи, считавшей "своей", как уже говорилось, часть улицы Ленина и землю между нею и правым берегом Клязьмы от угла сегодняшней Октябрьской площади до деревообрабатывающего завода, все жильцы в целом неотъемлемой принадлежностью казармы считали только часть этой территории до пристани. Здесь располагались обустраиваемые сообща две футбольные площадки, взрослая на берегу сразу за мостом и детская перед юго-западным углом Дома пионеров, городошная площадка, тут же играли в волейбол, лапту, клепень, казаки-разбойники и прочие популярные тогда игры. Все это звалось стадионом "Дует ветер". В футбол играли все от мала до велика, сражались "коридор на коридор", "казарма на казарму". В последнем случае азарт был особенно велик, болеть приходили много горожан, размещавшихся как на трибунах на мосту, подходах к нему, иногда даже на противоположном берегу Клязьмы.
Плавать учились чуть ли не с того момента, как начинали твердо ходить на двух ногах. Делалось это обычно жестоким, но эффективным способом.
- Позади казармы на берегу была метра на два выступавшая над водой деревянная площадка, называвшаяся почему-то "тамбочкой" - вспоминает Бодров, именно так наученный плавать, - и ребята постарше или даже взрослые просто сбрасывали малолеток с нее в воду. Следили, конечно, внимательно, утонуть не давали, но и побарахтаться не мешали. Зато среди нас не было не умеющих плавать с малолетства.
Отношения взрослых в "Самомазке" строились так же, как и во всех казармах. Жили здесь по многу лет, знали друг друга прекрасно. Да и как было не знать при общих кухнях, кубовых, коридорах и, извините, туалетах? Это сегодня можно в своей квартире запереться и даже не всех соседей на лестничной клетке знать по имени-отчеству, а в казарменной "келье" такое автономное проживание было невозможно. С младенчества все дети росли вместе, запретить ребенку водиться с кем-то из хулиганистых сверстников не получалось. Правда, некое подобие иногда имело место, но в довольно своеобразной трактовке - когда не родители оберегали своих детей от "нехороших" товарищей, а наоборот, эти товарищи избегали таких детей. Были достаточно строгие папы, не желавшие, например, чтобы их дети увлекались картами или еще чем, на родительский взгляд предосудительным. Стоило такому заметить своего ребенка, допустим, играющим в карты, как он тут же ремнем или палкой разгонял всю компанию. Страдали от подобного родительского внимания, например, все три брата Бодровых, которых частенько просто гнали от себя ровесники-картежники, даже стоять близко не разрешали: "Давайте отсюда, а то опять вас отец искать будет, из-за вас и нам попадет".
В общем и целом быт "Самомазки" не отличался от жизни других казарм, разве что традиции были покрепче и соблюдались построже, поскольку все-таки "матерь всех казарм"... Как и во всех, жили дружно, двери, уходя на работу, не запирали, в радости и в горе человек не оставался в одиночестве. Вместе отмечали дни рождения, проводы в армию и другие достойные того семейные события, гуляли на свадьбах. Не всей казармой, конечно - где ж всем разместиться в казарме? - но застолье всегда было многолюдным, часто в коридоре (вот если торжество в один из дворов выплескивалось, а со свадьбами, например, всегда так случалось, тогда все население в тот двор собиралось, пели, плясали). Поскольку жили небогато, делалось это нередко в складчину, столы накрывали общими усилиями без особых разносолов, зато веселились от души. Бывали изредка и исключения, когда спонтанно по какому-то поводу "гуляла"' целиком вся казарма, хотя и не за общим столом. Вот пример тому, запавший в память Ю.В.Бодрову.
- Семьи в основном многодетные были, три-четыре ребенка - обычное явление. А у Степановых долго одни девочки рождались, по этому поводу подшучивали над дядей Сеней, он очень переживал. Наконец, шестым по счету, родился мальчик. Новость сразу облетела казарму, все взрослое мужское население искренне радовалось за товарища и дружно отметило это событие. Не остались в стороне и женщины.
Взрослые очень серьезно относились к работе, дело свое исполняли добросовестно, как все равно на себя работали, ни о каких опозданиях и речи не могло быть, все бросали, если пора идти на работу. Шли на свои фабрики и заводы не по одиночке, заходили друг за другом. И детей к тому готовили, настраивали идти в рабочие. Не то, чтобы образование не ценили, но хорошую рабочую профессию считали в жизни главнее. По рассказам учившихся в школах №5 (в войну) и №3 (когда в ней ликвидировали госпиталь), они в большинстве соответственно и относились к учению с прохладцей, хотя любимых учителей по сей день вспоминают по-доброму. Называли чаще всего директора школы №3 В.Е.Шишкова, не устававшего каждому объяснять необходимость образования и многих в этом смысле наставившего на путь истинный, любили уроки физкультуры, которые занимательно, с выдумкой проводил В.С.Герасимов, многим нравилась "географичка" А.Н.Мякиненкова, с удовольствием работали в школьном саду с учителем ботаники Е.В.Кузнецовой. Те, кто внимал советам директора, кто хотел учиться, после окончания школы продолжали обучение, стали хорошими специалистами. Мне называли Геннадия Мишина, ставшего конструктором авиационной техники в одном из московских КБ; Евгения Кузнецова, ныне начальника СМУ-2; известного в Москве хирурга Юрия Иванова; главного инженера геолого-разведочной партии в Сибири Станислава Ныркова; артистов цирка братьев Парашкиных; члена Союза художников Геннадия Бодрова; разностороннего спортсмена, окончившего институт физкультуры и работающего преподавателем в одной из московских школ Виктора Мартишина; генерального директора группы ленинградских оборонных заводов инженера-химика Альберта Барыкина. Наверное, есть и другие, возможно, более знаменитые.
Забота о подрастающем поколении была не показушной и не ограничивалась подзатыльниками нарушителям общественного порядка. В "Самомазке" работали драматический, рисовальный, хоровой и другие кружки, кому их не хватало, занимались в соседнем Доме пионеров.
Вовлекали в спорт, прежде всего, конечно, в футбол. Футболисты "Самомазки" считались одними из сильнейших в городе, уступали только команде 23-й казармы. Заслуга в том принадлежала Петру Митину, который был и игрок отменный, и тренер хороший, и с ребятишками возиться времени не жалел. Числились среди сильнейших городских футболистов Николай Мягков, Борис и Евгений Поляковы. Любимое зимнее развлечение - коньки. Днем катались на самими залитом футбольном поле стадиона "Дует ветер", вечером шли на "Динамо", "Торпедо" или "Знамя труда", где играла музыка, были теплые раздевалки. Поскольку коньки имелись не у каждого, катались по очереди: одни на льду, другие ждут в раздевалке, и так за вечер по нескольку раз менялись. Летом ходили в однодневные или с ночевкой походы, чаще всего по Клязьме - тогда обязательно варили уху. Возглавлял их непременно кто-то из взрослых. Много помогали шефы из профкома ХБК и старшие казармы.
- Среди любимых развлечений было кино, которое мы смотрели в кинотеатре "Заря" и у себя в казарме, - это опять Ю.В.Бодров вспоминает. – Причем, если в других казармах кино один раз показывали, то у нас из-за многолюдства киномеханику Ивану Дмитриевичу Иванову приходилось по 2-3 раза крутить один и тот же фильм в разные дни. Взрослые обычно один раз смотрели, а мы, ребятня, каждый раз. Поэтому фильмы своего детства я и сейчас чуть ли не наизусть помню. Потом дядя Петя Ивахин первым в казарме купил телевизор марки КВН (экран чуть больше мужской ладони, с линзой). Он выносил его в коридор, куда посмотреть передачи, шедшие тогда не каждый день и, в основном, вечерами, собирались все желающие.
В казарме регулярно были концерты художественной самодеятельности, в основном силами занимавшихся в кружках детей, и постоянно устраивали танцы зимой в коридорах, летом в "парадном" дворе (между первым и вторым корпусами), в ненастную погоду - под аркой. Из заводил этого дела чаще других называли Юрия Наумова, отменно игравшего на баяне, умевшего и сплясать, и песню петь. Были и другие хорошие музыканты, игравшие на танцах и выступавшие в самодеятельных концертах - Вячеслав Карпов, Борис Бодров. С появлением радиол чаще стали танцевать "под пластинки", так проще было: в любой момент выставили радиолу в окно и танцуй до упаду.
Собирал я материалы о "Самомазке", и чем дальше, тем больше настораживала слишком уж благостно складывающаяся в воспоминаниях ее бывших жителей картина, явно противоречившая не совсем благополучной, говоря по-научному, ауре вокруг "матери всех казарм". Понятно, что встречался я в основном с теми, кто жил там ребенком или, во всяком случае, молодым, а в воспоминаниях о детстве и юности плохое редко фиксируется надолго. Понятно и то, что даже если такое кто помнит, то вряд ли настроен оповещать об этом весь свет. Но кое-что все же проскальзывало. Из этой мозаики и сложилось то, о чем в почти протокольной форме пойдет речь.
Уже говорилось, что в "Самомазке" было великое количество ходов, переходов, закоулков, в которых несведущий человек не мог разобраться и благодаря которым всегда можно было избежать нежелательных встреч. Это привлекало вполне определенную категорию горожан, не желавших "засвечивать" свое общение. Слухи об этом, разумеется, ходили по городу, заставляя законопослушных граждан сторониться казармы и какой-то части ее обитателей.
Один из собеседников упомянул об "артиллерийских сражениях", организовывавшихся ребятами 15-18 лет, и в ответ на мой живейший интерес поделился такой информацией. Брали выброшенные за ненадобностью после ремонта трубы от батарей отопления, набивали их карбидом, снаряжали "чугунками" (мелко поколотыми кусками отопительных радиаторов, которые шли еще для стрельбы из рогаток - личного оружия каждого уважавшего себя пацана), устанавливали их на берегу Клязьмы и, в нужный момент, залив воду, открывали огонь по "скоплению противника" на противоположном берегу (чаще всего это были ни в чем неповинные любители купаться "у свай"). Физического вреда не причиняли, но панику наводили большую.
Не способствовала доброй славе и боевитость подрастающих поколений, умевших извлекать своеобразные удовольствия из очень стратегически выгодного расположения "Самомазки", миновать которую стороной было невозможно. Одной из любимых, хотя и строго наказуемой, забав подростков была такая: забравшись на крышу над аркой, бомбардировали прохожих гнилыми овощами и другими "подручными средствами". Не всех подряд, а чем-то не понравившихся, выбор которых составлял едва ли не главный смысл той "забавы". А что до наказания, так ведь попробуй поймай...
Случалось и более серьезное. Например, идущий в темное время мимо арки мог лишиться шапки. Это уже не детская забава, да и вообще, как правило, подобным промыслом постоянные обитатели "Самомазки" не занимались, тем не менее, все подобные случаи приписывались им. Один из ореховозуевцев, в ней не живший, но постоянно в том районе бывавший по служебным делам, сказал мне вполне серьезно, даже многозначительно: "Когда "Самомазку" расселять стали, не только жившие в ней, но и все вроде меня, так или иначе вынужденные вокруг нее вращаться, радовались". Как говорится - ни убавить, ни прибавить...
Завершение истории самой знаменитой казармы началось в конце 1965 года. Первые квартиры ее жителям выделили в двух кирпичных пятиэтажках, построенных хлопчатобумажным комбинатом на улице Бугрова, недалеко от "деревенского" магазина.
По мнению классика, москвичей испортил квартирный вопрос. К великому сожалению, не избежали его дурного влияния и жившие в "Самомазке". Причин тому, скорее всего, было несколько, но я приведу лишь две, которые упоминали все, с кем довелось говорить.
Первая разделила людей, работавших на разных предприятиях. Как было изначально, точно неизвестно, но с большой вероятностью можно предположить, что первое население когда-то составили работники текстильных фабрик, объединенных потом в комбинат. За прошедшие с той поры немалые года потомки первопоселенцев и вновь поселявшиеся оказались работниками едва ли не всех городских предприятий. Но поскольку расселение начинал ХБК, то вполне естественно, что в первую очередь ордера получали его работники, что вызывало не менее естественное негативное отношение работавших на других заводах и фабриках. Но этим дело не ограничилось.
Второе разделение шло уже среди работников комбината. Семьи-то были, как правило, многодетные, и получалось так, что и на четверых человек, и на шестерых давали одинаковую площадь - например, двухкомнатную квартиру. Появились обиженные, возникали подозрения, дело вроде бы доходило даже до угроз в адрес работниц отдела учета и распределения жилой площади исполкома горсовета и ЖКУ ХБК, иногда до слез их доводили.
В 1970 году "Самомазка" прекратила свое существование. Но пока еще целы составлявшие ее корпуса, и все желающие могут совершить нечто вроде экскурсии - поверьте, даже помнящим старое Орехово-Зуево стоит потратить на это десяток-другой минут.
Со временем, конечно, все стало на свои места, жившие там, как и большинство жителей всех казарм, вспоминают не трудности времен своей молодости, а, прежде всего, то хорошее, что было, по выражению одного из них, в "казарменном братстве". Но упущенного не вернешь: разделившие расселенных по всему городу "самомазчиков" обиды (особенно много недовольных было в четвертом корпусе, там дольше других держались те, кого чем-то не устраивали предлагаемые квартиры) не способствовали единению, организации каких-то памятных традиционных встреч и так далее. Впрочем, по моим сведениям, вроде бы на такие встречи до сегодняшнего дня собираются ежегодно 9 мая только жители бывшей казармы 212 на бывшей улице Сталина, теперь Пролетарской.
Э. Орлов, журналист.
Здесь мы жили
Вот уже сорок лет в жару и холод, в летний зной и осеннюю слякоть, я иду на репетицию или спектакль в наш народный драмтеатр, ставший моим вторым домом, мимо своего отчего дома, то бишь бесконечно дорогой моему сердцу, казармы №184 (ныне ЗАО швейные изделия "Оретекс").
И каждый раз, преисполненная огромной благодарности и любви, я мысленно низко кланяюсь замечательным людям, жившим в этом рабочем общежитии в пору моего детства и юности.
Очень хочется, чтобы о большой человеческой доброте, постоянной взаимопомощи, высокой духовности и активной жизненной позиции простых тружеников из казармы 184 узнало молодое поколение ореховозуевцев и поверило в то, что их бабушки и дедушки, вопреки житейским трудностям, старались сделать жизнь красивой и были по-своему счастливы.
С чего же начать? А, наверное, с начала, как только позволяет память.
1908-1941 гг.
Рабочее общежитие при фабриках Никольской мануфактуры Саввы Морозова "Сын и К°" (под №24) приняло своих жильцов в 1908 году, о чем свидетельствует дата, выложенная кирпичом над входом.
Моя бабушка Мария Андреевна Харламова вместе с 14-летней дочкой Евдокией (в 1894 году бабушка овдовела) была средь первых переступивших порог этого дома. Бабушка любила вспоминать этот день и с гордостью говорила: "Сами еще свежие стружки убирали!"
Казарма 24 была не похожа на ранее построенные Морозовыми рабочие общежития, и первым поселенцам казалась просто дворцом.
Широкий коридор с большими "итальянскими окнами". Пол во всех общественных местах, выложенный разноцветной плиткой, напоминал ковер. В кухне, комнате для умывания, туалете стены были из белого кафеля.
Просторная, светлая кухня, где для каждой семьи отдельный стол со шкафом, и так называемые общественные катки (столы, которыми мог пользоваться каждый) Шесть духовых печей, которые топились из подвального помещения, да еще большая "русская печь", которую топили по праздникам. Кухню обслуживала кухарка, которая по заявке жильца могла поставить в печь приготовленный обед и нагреть его к моменту возвращения с работы.
Роль современного холодильника выполняла "ларевая". В этой неотапливаемой комнате было очень холодно. Каждая семья имела свой двухъярусный ларь, где хранились продукты и даже запасы овощей.
Круглые сутки кипел на втором этаже общественный самовар, так называемый "куб". Для сушки белья на пятом этаже была сушилка с вешалами, а на первом этаже - банная комната.
В каждом этаже 54 комнаты. Как рассказывала бабушка, девятиметровую комнату давали на двоих, а если в семье появлялся третий, то их "выводили" в большую двадцатиметровую. В каждом этаже имелось 10 таких комнат.
Комнаты рабочие получали меблированными: стол, две табуретки, шкаф, дубовый сундук, где хранили, пересыпав нафталином, зимнюю и осеннюю одежду. Сундук нередко задвигали под кровать. Бабушка в ту пору работала на крутильно-ниточной фабрике, а дочь Евдокия - ученица проборщицы на ткацкой №3.
Жители казармы, чьи комнаты были расположены со стороны фасада, имели преимущество перед остальными, о них с завистью говорили: "У них комнаты с окном на башню". Поистине эти счастливчики могли не покупать часов для дома, так как перед их глазами была постоянно водонапорная башня, увенчанная огромными часами с боем, отбивавшим время каждый час. Точность часов была идеальной, ведь недаром ежедневно их верность сверялась с кремлевскими курантами специально для этого представленным человеком.
Здесь, в комнате 18, после роддома началось мое детство, окруженное теплом и заботой не только родителей, но и жителей общежития. Люди старшего поколения потом неоднократно рассказывали мне, что приходили в 18, чтоб посмотреть, как на редкость, на ребенка-кесаренка, появившегося на свет в 7 месяцев и весом в 2.5 фунта ( 1 кг ), на "личико со столовую ложку", лежащего средь ваты и грелок, на материнские старания Евдокии Харламовой, хорошо запомнившей слова врача Чебышева: "Лето. При хорошем уходе ребенок будет жить". Добровольных бесконечных помощников у Евдокии Ивановны оказалось очень много.
В первом этаже жили две сестры текстильщицы Евдокия и Наталья Щукины. Фото Евдокии было постоянно на доске почета лучших работников комбината. Это у них, сидя на "хозяйской" кровати, покрытой одеялом из лоскутков, я услышала впервые русские сказки, полюбила напевность народных песен, средь первых произнесенных слов были их имена - Тыль (Наташа) и Дуня. Это они, простые малограмотные женщины научили меня не ябедничать. А было это так. Мама растила меня по режиму, рекомендованному профессором Сперанским, строго соблюдала часы кормления. Дуне и Тале казалось, что ребенок недоедает, и в тайне от мамы они старались меня подкормить. Узнав об этом, мама сердилась и поругивала их. Решили они отучить меня от "ябеды". На потолке в каждой комнате был крючок для люльки. Как-то Дуня сказала: "Видишь крючок? Это для тех, кто тайну не хранит. Если еще раз скажешь маме, что ела с нами, повесим за язычок на этот крючок!" Урок был понят.
Из их рабочих рук я получила первую тряпку и детское ведерышко, чтобы мыть пол, и в свои 2-3 года делала это с превеликим удовольствием. К каждому дню рождения и праздникам эти труженицы делали мне подарки.
Не уступали меня сестрам Щукиным еще две добровольные нянечки - Катя и Маня (к сожалению, не помню их фамилий). Звала я их по малолетству Каток и Манек, прядильщицы, живущие в одной комнате, как говорили "на сторонке".
Что только они для меня ни придумывали! Устраивали качели под "хозяйской" кроватью. Держали клетку с поющим кенарем (попугаи в ту пору были не в моде), вместо аквариума большую стеклянную банку с вьюнами. Помню, что на рынке (там, где теперь памятник Ленину) купили мне игрушечную гитару и соломенное креслице.
А когда я подросла, купили настоящую гитару, и Катя учила меня играть: "Тетенька-голубчик, сделай мне свисток", "Когда б имел златые горы"... Все игрушки моего детства были подарены Катей и Маней. До чего же щедрые, бескорыстные были люди!
Как жаль, что они рано ушли из жизни, и я не смогла достойно отблагодарить за их доброту.
Таких добровольных нянечек в казарме было немало. В уважаемой семье Прасковьи Григорьевны и Павла Ивановича Карловых росли две дочки Верочка и Варенька (только так их называли жители), у которых были свои покровители. В комнате 19 жили бездетные муж и жена Гавриловы Мария Андреевна и Адриан Васильевич. Высокий, широкий в плечах, маляр по специальности, страстный рыбак. Его часто можно было видеть в коридоре с высоко поднятой вверх могучей рукой, на ладони которой, как очаровательная кукла, восседала его любимица Верочка. После получки Адриан Васильевич шел с Верочкой и Варенькой в городской парк. Там было и катание на каруселях и качелях, и сладкое угощение в кафе.
Когда же дядя Адриан уходил на рыбалку, тетя Маша забирала девочек к себе на ночлег. Любили они погостевать у доброй тети Маши!
В далекие предвоенные годы умели люди радоваться жизни, и в подтверждение тому - большие, дружные многодетные семьи.
В первом этаже в семье Адриана и Марии Логиновых было семеро детей. У Ивана и Елены Аксеновых тоже семь, у Анастасии и Павла Харитоновых - четверо, У Полины и Якова Соколовых - десять. В газете "Большевик" за 6 февраля 1947 года читаем: "Во втором этаже дома живет семья Султановых. Грудь хозяйки украшает "Медаль материнства II степени". Пятерых детей вырастила и воспитала эта простая русская женщина. Все дети получили образование".
То же можно было бы написать и о семье Титовых, воспитавших шестерых детей. Да разве о всех расскажешь! Очевидно одно: большой дружной семьей жила многочисленная детвора рабочего общежития 184/24.
Володя Муранов, собрав группу подростков, создал драмкружок. Его первыми артистами стали братья Костя и Гена Станковские, Вася Аксенов, Арсен Горностаев, Женя Силантьева, Наташа Скворцова. Со спектаклями "Выдай отца", "Фред" они обошли все рабочие общежития.
На спектакле в казарме 79, как вспоминает В.Н.Муранов. произошел курьез: неожиданно не пришла исполнительница роли Марты Наташа Скворцова. Выручил Андрей Бордачев. Переодевшись в женское платье, он достойно заменил Н.Скворцову. Спектакль не был сорван.
Зимой детвора не ждала помощи шефов (ткацкая фабрика №3), а вместе с первым снегом высыпала во двор и дружно лепила горку из снежных комов. А сколько было смеху и веселого задора, когда на фанерах, а то и просто на "попе" начиналось катание с тщательно политой и обледеневшей горки. Очень любили прогулки на лыжах под Войново и катание с горок. Это называлось "едем в лесаул" (только позднее узнала, что в тех местах жил есаул, а мы перефразировали по неведению).
А какое раздолье для игр было с весны до осени! Это скакалки на доске и через веревку, качели "гигантские шаги" и волейбольная площадка (на площади перед театром), игры: "казаки-разбойники", "хоронички", лапта и многие другие.
С 1 сентября до 1 июня два раза в неделю почти все девочки занимались в танцевальном кружке. Это был филиал студии художественного движения при ГОРОНО, которым руководила ученица студии Лида Харламова, а музыкальное сопровождение осуществлял специально подготовленный баянист В.И.Тихонов. Занятия велись по программе, разработанной педагогом, автором учебных пособий по музыкальному движению С.Д.Рудневой.
Знаменательным событием в жизни рабочего общежития была попытка создать коммуну. На общем собрании постановили: в помещении кухни 4-го этажа сделать общественную столовую, а во втором этаже кухню превратить в детский сад. Председателем коммуны ("коллектива") избрали Николая Шахова. Все желающие вступить в коммуну сдавали продовольственные карточки, взрослые платили за питание 16 рублей в месяц, дети - 9 рублей 60 копеек. Среди своих жителей нашлась отличная повариха, работавшая ранее у господ. Кормили три раза в день, и по воспоминаниям В.Н.Муранова, очень сытно, вкусно.
Недолго просуществовала коммуна (1931-32 годы). Трагически погиб ее первый председатель Н.Шахов. При новом председателе Иване Докукине и его помощнике Бирнбауме (артист, присланный из Рабочего театра в качестве шефа), коммуна стала распадаться, карточки на продовольствие были отменены. Свое отношение к незадачливому шефу жители выразили в частушке:
Бирнбаум нас опутал,
Уехал на Кавказ.
Если мы его поймаем,
Ему выбьем правый глаз.
В январе 1912 года впервые распахнул свой занавес Зимний театр, построенный по завету Саввы Морозова. Улица, где стоит казарма 24 (184), стала называться Театральной. Трудно переоценить роль театра в жизни рабочего общежития. После победы Октября театр стали именовать Рабочим, а его первыми и самыми преданными зрителями стали рабочие из казармы 24-й.
В.П.Карпова вспоминает: "За билетами ходили с утра пораньше, чтоб купить подешевле. Ведь мы не пропускали ни одного спектакля". В театр шли, как в храм, надевая самую лучшую одежду и, конечно, лучшие туфли. Особенным шиком считалось - без пальто в любой мороз, в модных туфельках пробежать из крыльца казармы до театра, благо он был через дорогу. Летом, как птицы на нашест, спешили занять место на большом бревне около башни и театрального сарая, чтоб насладиться зрелищем нарядной публики, идущей в театр.
Артисты театра считались шефами казармы. Прежде всего, они организовали в помещении бывшей сушилки школу ликбеза. И потянулись ткачихи и прядильщицы ликвидировать свою неграмотность.
Помню, как приходила к нам в комнату для индивидуальных занятий с бабушкой красивая актриса, и я не сводила глаз от ее рук с длинными ярко накрашенными ногтями, как бабушка научилась расписываться, читала по слогам заглавия газетных статей, а потом прочитала первую в своей жизни книжку "Ночь в лесу".
Наша добрая соседка баба Маша решила похвастать перед мужем своей образованностью. "А ну-ка распишись", - сказал дядя Адриан. И она написала Мава Гава, что означало Мария Гавриловна. И слегка подвыпив, он потом, любя, называл свою женушку не иначе, как Мава Гава.
Во время работы театра А.Л.Грипича ведущая актриса Валентина Федоровна Красницкая шефствовала над драмкружком, которым руководила Е.И.Харламова. Была поставлена и прошла с большим успехом пьеса "Шестеро любимых", в которой были заняты Вася Аксенов, Дуся Кидинова, Леонид Филиппов, Николай Коробов, Володя Муранов и Е.И.Харламова. Большой любовью всех жителей пользовался струнный оркестр под руководством Николая Ивановича Уголкова. И стар, и млад спешили потанцевать под звуки старинного вальса или развеселой кадрили, как только оркестранты занимали свои места во втором этаже около красного уголка.
Хор русской народной песни под руководством Татьяны Ильиничны Петровой был известен далеко за пределами родной казармы.
Центром культурной жизни стал красный уголок. Здесь можно было просто отдохнуть, почитать газеты. Здесь же проходили репетиции, сюда на шахматно-шашечные турниры спешили болельщики из всех соседних казарм.
С волнением вспоминаю, как бережно и любовно относились рабочие к своему жилищу. Этажи соревновались, кто лучше обустроит проходную - большой светлый коридор, ведущий от жилых комнат на кухню. Выставляли на окна лучшие горшки с заботливо выращенными цветами, в складчину покупали материал и шили занавески на окна.
Каждый день вечером, когда все укладывались спать, уборщицы добросовестно мыли полы, буквально до блеска во всех общественных местах, а медные раковины в умывальнике чистили тертым кирпичом так, что они блестели, как золотые. И не случайно в раннем детстве, когда меня спрашивали: "Кем ты, девочка, хочешь стать?" - я, не задумываясь, отвечала: "Уборщицей". Уж очень мне нравились до блеска натертые раковины.
Навсегда запомнилось почтительное отношение детей к взрослым, поддерживаемое в каждой семье. Не в моде был мат, а за грубые слова наказывали.
За порядком следил товарищеский суд во главе с судьей из народа Николаем Ивановичем Климовым. Однажды к ответственности был вызван глава большой семьи Адриан Логинов, неоднократно, будучи в подпитии, употребивший слово "полундра". Судили, рядили. На что в ответном слове подсудимый сказал: "Эх вы! Какие же вы все неграмотные! "Полундра" - это "берегись"! Какое же это нецензурное слово!"
Не давали у нас в казарме злых прозвищ. А если и перефразировали имя, то очень ласково. Например, в многодетной семье Логиновых Сережу звали "Се", Петю - "Пека", Павла - "Панока". Марию Андреевну Гаврилову - Адрианова, потому что муж был Адриан. Надежду Акимовну Макарьеву - "Надя Печникова", потому что муж был специалистом по выкладке печей. Не обходилось и без курьезов.
Однажды летом в продуктовой палатке, что была под башней, напротив казармы, воришка стащил бутылку водки. Продавщица обратилась к женщинам, сидящим на лавочке, с вопросом: "Кто видел вора?" Все ответили: "Надя Печникова". Составили акт. Но Надежда Акимовна не умела расписываться, потому вместо нее милиционер подписал - Печникова. И только когда ее вызвали для свидетельских показаний, выяснилось, что свидетельницы Печниковой не существует, а есть Н.А.Макарьева.
Как-то Павел Иванович Карпов увидел на коридоре очаровательную темноглазую девчушечку, на капорочке которой были крупно вышиты три буквы "СРЯ". Подхватив малышку на руки, он спросил: "Как тебя зовут, девочка?" В ответ молчание. "Так тебя зовут СРЯ?" И опять молчание. А расшифровать было просто: Соколова Римма Яковлевна. Но прозвищем это не стало.
К многодетной семье Соколовых у меня особенно теплое отношение, а дружбой с ней я дорожу и поныне. И не без оснований. В далекие довоенные годы у нас на столе, где совершалась трапеза, постоянно стояла Зингерская ручная швейная машинка. Бабушка слыла портнихой. В канун праздников она усиленно шила, комната была усыпана лоскутками. А когда я и мама спрашивали, когда же можно заняться предпраздничной уборкой, бабушка обычно отвечала: "Вот когда обошью всех детей Поли Соколовой, тогда и приберетесь!" Для меня праздничное платье шилось в последнюю очередь. Шила бабушка чужим детям безвозмездно. Но добро не пропадает бесследно. И Соколовы отплатили за добро добром в те минуты, когда мне было очень трудно. Тяжело заболели мама и бабушка, и все тяготы быта легли на мои хрупкие плечи. Вот тогда тетя Поля брала в руки большую бельевую корзину и отправлялась в Морозовскую баню, чтоб не знала я заботы о стирке.
Прошли годы. Ушли из жизни основатели рода Соколовых - Пелагея Афанасьевна и Яков Андреевич. Но живут и трудятся в родном Орехово-Зуеве их дети, внуки и правнуки. Собираются они по праздникам большой дружной семьей голосистые, лихие в пляске, добрые и хлебосольные. И есть среди них сбывшаяся мечта Пелагеи Афанасьевны: ее внучка - учительница Лидия Николаевна Агафонова, моя прекрасная тезка, отдающая все свои знания и теплоту души подрастающему поколению.
1941-1945 годы
22 июня в дом всех советских людей пришло страшное слово - война! Все, кто мог с оружием в руках защищать Родину, по призыву военкомата, а то и добровольно ушли на фронт.
Александра Ильича Веденеева военкомат на фронт не пропустил. Нужен он был как мастер на ткацкой фабрике №1. Работал с бригадой многостаночницы М.М.Волковой. А его единственная дочь Галя санинструктором ушла в армию и погибла в боях за Москву. Закончив школу в 1943 году, добровольно ушла на фронт и я. Осиротели многодетные семьи Аксеновых, Соколовых, Логиновых, Харитоновых, Лазаревых - все мальчики призывного возраста стали бойцами Советской армии и вместе со своими отцами пошли на бой с фашизмом.
В 1941 году была мобилизована Вера Карпова. Служила начальником аптеки в госпитале 2930, а затем в полевом госпитале. Валя Аксенова и Клара Свистунова закончили свой боевой путь с госпиталем в 1945 году на Дальнем Востоке.
Пенсионеры и подростки заменили у станков хлопчатобумажного комбината ушедших на фронт, чтобы не прекращать выпуск тканей, необходимых сражающейся армии.
Оставшиеся в тылу и голодали, и замерзали, но верили в Победу, не расслаблялись. Частенько в коридоре раздавался громкий голос кого-то из активистов и постукивание в двери: "Выходи! Все за торфом!" Не надо было агитировать, оказавшиеся дома выходили, впрягались в сани-розвальни и шагали на болото за торфом, чтобы потом истопить куб, нагреть печи. Женщины распускали теплые шали и кофты, вязали носки и варежки для отправки бойцам на фронт. Дети - участники художественной самодеятельности объединились в бригаду, обслуживающую концертами госпитали и воинские части.
Многие не вернулись с фронта. В десятом классе, где учился Миша Аксенов, выпускной вечер (школа №3), назначенный на 22 июня, не состоялся. Миша, призванный в армию со школьной скамьи, погиб в первом же бою. Такая же участь постигла и Сергея Логинова, закончившего накануне войны ПТУ. Весельчак, любитель потанцевать и попеть, отец трех детей Василий Григорьевич Гусев погиб подо Ржевом в августе 1942 года.
В боях за Харьков сложил свою голову летчик Герой Советского Союза Федор Иванович Лопатин. Да простят меня те, кого не назвала. Светлая память всем отдавшим жизнь за Родину!
Свыше ста жителей общежития 184 награждены правительством орденами и медалями Союза ССР. За мужество и храбрость, проявленные в боях с врагами нашей Родины, Владимир Николаев награжден орденами Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды и Славы. Боевые ордена украшают грудь браковщика ОКФ Ивана Васильевича Симонова, слесарей прядильной фабрики №1 Николая Ивановича Богатова, Константина Рубцова и многих других жителей.
(Газета "Большевик", 14 января 1951 г .)
1945-1952 годы
Настал долгожданный День Победы.
Общежитие 184 - одно из крупнейших в Орехово-Зуеве. Здесь проживает около тысячи трудящихся, учащихся, домохозяек. Небывало высокой активностью в общественной жизни характерен этот коллектив. Февраль 1947 года. Страна готовится к выборам в Верховный Совет РСФСР. В красном уголке избирательный участок №17. Здесь делают все, чтобы день выборов стал большим праздником, а явка избирателей 100 процентов. С утра звучит музыка, участники самодеятельности представляют свои концертные программы, организован буфет.
Настроение приподнятое. К полудню наш участок может уже рапортовать об успешном ходе голосования. В окружной избирательной комиссии есть достойный представитель общежития 184. Коммунист, секретарь комсомольской организации ткацкой фабрики №3 Владимир Николаевич Муранов. Это именем его деда, старого революционера-подпольщика, одного из первых организаторов Советской власти в Орехово-Зуеве, названа улица города - улица Муранова. Сам Владимир Николаевич в составе гвардейской минометной части прошел трудными дорогами войны вплоть до города Хайлар, что на границе с Японией. За участие в этой сложной военной операции Муранов был удостоен медали "За отвагу".
Общественную и культурную жизнь в общежитии организует и направляет культсовет. Бессменно с 1927 по 1947 годы председателем его являлась Анна Николаевна Панкратова. Это небольшого роста, очень аккуратная, с добрыми лучистыми глазами женщина, которую в народе с любовью называют "Анюточка". Университетов она не кончала, точнее, была малограмотной, но, опираясь на своих помощников, а, самое главное, обладая добрым сердцем и беспредельной любовью к людям, Анна Николаевна строила работу так, что культсовет общежития 184 был признан образцовым.
О ее конкретных добрых делах мог бы рассказать каждый житель. Она знала каждую семью и появлялась незамедлительно прежде всего там, где нужна была ее помощь. Помню, когда парализовало маму, а транспорта, чтоб срочно доставить ее в больницу, не было, Анна Николаевна без промедлений достала носилки, организовала мужчин, и мама вскоре оказалась в больнице.
Надо сказать, что чувство товарищества, взаимопомощи были присущи жителям нашего дома. У нас не было телефона, но коль случалась беда, достаточно было постучать в стену соседа (как это было у меня) - и тут же на помощь спешили справа баба Маша с дядей Адрианом, или слева - хлопотливая, ловкая тетя Настя Чуркина.
Разве можно забыть, как к моей свадьбе в казарме испекли пироги, наделали котлет, приготовили студень и доставили к месту торжества. А когда умерла мама, на помощь пришел культсовет. И, как говорят, обмыли, в гроб положили, домой принесли и почетный караул поставили. Разве такое забудешь!
Большинство жителей выписывает центральные и местные газеты.
В плане работы культсовета лекции, экскурсии, спортивные соревнования, связь с городским Домом пионеров, обсуждение статей из журнала "Семья и школа", встречи с интересными людьми".
Дом - это, прежде всего, люди, его населяющие. Орехово-Зуево по праву может гордиться многими выросшими и возмужавшими в рабочем общежитии 184 земляками.
На фасаде бывшего общежития есть мемориальная доска, свидетельствующая о том, что здесь жил (1917-1931) основатель первого Совета рабочих депутатов в нашем городе Игнат Васильевич Бугров, чьим именем названа улица, герой гражданской войны Николай Васильевич Зверев, первый в нашем городе Герой Советского Союза Федор Иванович Лопатин и его мама Татьяна Гавриловна.
Сергей Рыжов, завоевавший звание чемпиона России по городкам. Александр Павлович Харитонов, работавший сорок лет в правоохранительных органах, в том числе прокурором в Павловском Посаде и Орехово-Зуеве.
Карпова Вера Павловна, 46 лет прослужившая фармацевтом в первой горбольнице. Аксенов Александр Иванович - директор прядильной фабрики №1.
Иван Кузьмич Юдин - большевик, подпольщик, репрессированный в 1937 году, посмертно реабилитированный. Список этот можно продолжить.
Хотелось бы всех назвать поименно, так как это были честные труженики, в большинстве своем текстильщики, верой и правдой служившие родному Орехово-Зуеву, своей малой родине.
Низкий им всем поклон! Молодому поколению есть на кого равняться.
Л. Харламова, бывшая жительница казармы № 184.
Вспоминаю много хорошего
Мой отец Иван Иванович Марков родился в 1879 году под Суздалем, в селе Туртино. Семья занималась сельским хозяйством, а зимой собирали артель, в селе было много хороших каменщиков, и ехали на заработки по разным городам, в том числе и в Орехово-Зуево. В то время фабрикант Савва Морозов строил фабрики и жилье для рабочих. Так мой отец стал строителем казарм в Орехово-Зуеве. Еще мальчишкой слушал его рассказы о том, как они строили наш город. Вероятно, полюбив наш край, ему стало дорого то, что он делал своими руками, и переехал сюда жить в 1919 году, где родились мы: Николай в 1923 году, я - в 1924-м.
Отец продолжал работать каменщиком на фабриках, а мама была нянечкой в 1-й советской больнице. Жили мы в казарме 26. Напротив фасада, в сквере имени Барышникова, мы, мальчишки и девчонки, играли в любимые игры: хоронички, казаки-разбойники, лапту, чижика. А в рядом расположенный зимний театр ходили на детские утренники и постановки. Перед войной в театре была прекрасная труппа А.Л.Грипича, ставили пьесы Островского, Шекспира, Галича и других классиков, а к юбилею Морозовской стачки показывали пьесу "Морозовская стачка" и "Человек с ружьем", которые прошли с огромным успехом. На улице мы узнавали артистов театра в лицо и радовались встрече с ними.
Слева от казармы на большой поляне устраивались колхозные базары. Приезжали крестьяне на повозках с картошкой, капустой, яблоками и другими разными продуктами. А сзади казармы - большое футбольное поле, на нем проводились воскресные матчи между командами фабрик и заводов. В зимнее время поле заливалось, и получался большой каток. Со всех казарм взрослые и дети приходили по вечерам кататься на коньках, а днем здесь соревновались по русскому хоккею. Так что, и в то время все любили заниматься спортом. Затем на месте футбольного поля построили неполную среднюю школу №9, которую я окончил в 1939 году. И футбольные встречи стали проходить у часовенки, рядом с 1-й горбольницей. Там мы сами оборудовали новое поле. Играли казарма на казарму, и собиралось много болельщиков.
По нашему мнению, 24-я и 26-я казармы были самыми лучшими в городе. Полы на кухне и в местах общего пользования выстланы красивой плиткой, уборщицы два раза в день подметали и мыли их, чистота была идеальной. Да на такой пол грех было сорить. Например, кто нечаянно пропьет кипяток, жильцы, сами увидев нарушение, заставляли провинившегося сейчас же вытереть, что тот и делал. Жители сами следили за порядком и мы, дети, тоже придерживались установившихся правил.
Особой любовью пользовалась кухня: большая, просторная, теплая, большую часть времени, особенно в зимние вечера, проводили там. По трем сторонам и посередине стояли два ряда ларей, где хранилась посуда и на них готовили пищу наши матери. Играть на них не разрешалось, мы устраивались рядом, на полу. На втором этаже стоял куб, его топили в две смены и старались, чтобы вода всегда в нем кипела, особенно, когда люди спешили на работу, заваривая чай. Порой выстраивались и очереди. На кухне имелась одна русская и шесть духовых печей. В них всегда было жарко, и матери, уходя на работу, ставили в них горшки и миски, чтобы к приходу на обед пища была горячей. Это новшество в казармах, сделанное Морозовым для рабочих, было лучшим. На кухне же сушили и белье. В холодных ларях хранили продукты: мясо, молоко, масло и овощи. Все отлично сохранялось. Чтобы туалеты и умывальники тоже всегда были чистыми, также следили сами жители. Так приятно бывало вечером, после игр, умыться в больших и глубоких медных умывальниках.
К сожалению, жилые комнаты были очень маленькими - 9,8 квадратных метра, их называли каморками. Мебели в них почти не было: хозяйская кровать, укладка, комод, стол, несколько стульев с табуреткой и буфет для посуды - вот все, что могло уместиться. Мальчишками мы спали на укладке или на полу. Были каморки и побольше, на 20 квадратных метров, в них жили большие семьи, в которых было по 3-5 детей. Но ни теснота в каморках, ни тяжелая в то время жизнь, не делали нас озлобленными. Мы относились друг к другу с уважением, особенно к старшему поколению, помогали, чем могли во всех делах. А это случалось часто. Порой нет денег на хлеб, а до получки папы еще день-другой, шла мама к соседям. Вот так было в тридцатые годы.
Мы подрастали. В 1937 году брат Николай, а он был рослым парнем, пошел работать учеником слесаря в 1-ю прядильную фабрику. Стало в семье чуть полегче: как-никак, а приносил заработанные деньги. В то время многие мальчишки по окончании 5-6 классов шли в ученики на предприятия. Их прикрепляли к хорошим мастерам, и те добросовестно отдавали знания и навыки в работе будущему поколению рабочего класса. Особенно это пригодилось в годы Великой Отечественной войны.
После семилетки я тоже пошел учиться на токаря, в ФЗУ. В семье стало много легче, все четверо работали и получали зарплату. Да еще всем живущим в казармах дали земельный надел. С радостью взялись за обработку своих огородов, получая осенью урожай картофеля, капусты и других овощей.
Возле казармы располагались балаганы, тоже построенные для рабочих Морозовым. С хорошими погребами. В них хранили и урожай с огорода, и грибы, и другие продукты. А на широких полках, наверху, складывали вещи, которые не умещались в наших каморках, но были необходимы в хозяйстве. Верх балагана многие использовали и для сушки белья.
Очень любили посещать парк 1-го Мая. Там часто проводились большие гулянья, особенно по воскресеньям, приезжали артисты из Москвы, были папанинцы и другие знатные тогда люди. Проводились спортивные соревнования по футболу, волейболу, городкам, бегу на различные дистанции между командами предприятий. Хорошее было время, и народ с удовольствием и радостью занимался тем, чем хотел и что нравилось. В казармах организовывались кружки художественной самодеятельности, с постановками ходили друг к другу в гости. Подшефная фабрика, а у нас была 1-я ткацкая, тоже помогала нам. Летом от профкома давали волейбольную сетку, мячи, книги для библиотеки. Многие жители приносили и свои книжки.
В 1938-40 годах жизнь заметно улучшилась. В магазинах появилось много различных продуктов. Матери по воскресеньям пекли пироги с капустой, рисом и ягодами. В лес ходили далеко, к Малой Дубне, и все пешком, в то время машин было мало.
В казарме проживало много детей, и я знал почти всех. Вспоминая те дни, насчитал ребят 1923-25 годов рождения более сорока человек. Приближалась война. На нашем заводе организовали специальный цех, куда собрали все лучшие станки и начали выпускать боеприпасы. Известие о нападении фашистов на нашу страну мы, мальчишки, встретили так, как знали по кинофильмам "Если завтра война", "Чапаев" и другим: мы сильны, мы победим. Но вскоре поняли, что ошибались, увидев много раненых в больницах и школах, переоборудованных под госпитали, да и ленинградцы проезжали мимо нашего города в таком состоянии, что было страшно смотреть на них.
В сентябре-октябре 1941 года мобилизовали ребят 1923 года рождения. Брат Николай воевал под Москвой, был ранен и после госпиталя, в июне 1942-го погиб под Воронежем. Когда в казарму приходили "похоронки", матери вместе собирались в коридоре и оплакивали погибших, тревожились за еще живых, часго вслух читали письма с фронта.
Меня призвали в августе 1942-го. В полковой школе получил звание младшего сержанта, командира пулеметного расчета. Был три раза ранен, контужен, но дошел до Кенигсберга, до победы. Вернувшись домой в конце 1945-го, в казарме застал только женщин и подростков, да нескольких моих одногодков, демобилизованных по ранению.
1946 год был очень тяжелым, и люди в казарме, переживая тот период, надеялись на улучшение, ведь мы были победителями. И оно постепенно пришло: отменили карточки, снова появились в магазинах продукты, да и огород был большим подспорьем для людей. Но моих друзей, с которыми рос в казарме, учился в школе, играл в любимые игры, уже не вернешь, хотя матери по-прежнему надеялись и ждали. Из более сорока наших ребят вернулись с фронта не более десятка. Но подрастала другая молодежь, жизнь продолжалась. Они также играли в разные игры у казармы, особенно в футбол и волейбол, посещали театр и кинотеатр "Художественный", где перед началом киносеанса играл духовой оркестр, и устраивались танцы. Молодежь отогрелась душой от войны, работала на предприятиях и старалась делать жизнь лучше.
В 1948 году женился на девушке, с которой учился в одном классе, а в войну переписывались. Недавно отметили 50 лет нашей совместной жизни. После свадьбы нам предложили побольше на три метра комнату в шестой казарме, и мы переселились туда, где и прожили 13 лет. Шестая казарма была поменьше в размерах, да и несколько похуже: асфальтовые полы. А в остальном все также: народ жил дружно. В общей сложности в казармах я прожил 40 лет, и вспоминаю много хорошего из той жизни. Вырастил двух дочерей, которые получили высшее образование, сейчас растут семь внуков, четверо из них уже тоже заканчивают институты. Жизнь продолжается. Не совсем так, как нам мечталось в молодости, и обидно за наше поколение.
Вспоминаю, как праздновали в казармах Новый год, 1 Мая, 7 Ноября. Новый год считался самым лучшим праздником. Готовились к нему заранее. Выбирали совет содействия из самых активных. Они собирали деньги на подарки детям, в красном уголке устанавливали елку и там проводили утренник. Взрослые отмечали праздник все вместе. Всю ночь пели старинные песни под гармошку, балалайку, ходили ряженые. Хотя и жили не богато, но веселились от души. К 1 Мая родители обычно покупали нам обновки, ходили на демонстрацию по Ленинской улице. Так же проходил праздник 7 Ноября. Мы всю жизнь прожили в коллективе, и это нам всегда очень помогало.
С. Марков, бывший житель казармы.
К печати подготовила И. Чепарина.
Жила среди хороших людей
Люблю свой город Орехово-Зуево, люблю его добрых, простых людей и тех, с кем прошли годы детства и юности. А родные любимые места у реки Клязьмы, на Дубенке, где проходили дни отдыха, праздники, напоминают о них.
Детство и юность и большинства ореховозуевцев проходило в казармах, которые были построены фабрикантами Морозовыми, (позднее их стали называть общежитиями). В основном, эти здания располагались на Крутом и в Пролетарско-Воронцовском районе.
Наша казарма №16 была двухэтажной, в ней сто комнат. В первом этаже жил когда-то Петр Анисимович Моисеенко, о чем свидетельствует мемориальная доска. Рядом с казармой был магазин "Маленькая розничная", на втором этаже которого жила семья Сперанских. Александр Иванович заведовал этим магазином.
Родители работали на фабриках и заводах. Мы, дети, учились в школе №4, где теперь пединститут.
После прихода из школы казарма оживала. Каждый из нас состоял в каком-то коллективе и находил игры по душе. Весной, летом и осенью больше играли на улице. Около казармы были качели, "гигантские шаги", волейбольная площадка. Мальчишки гоняли мяч, чаще он был тряпичный. Любили играть в лапту, городки, "казаки-разбойники", прыгали через веревочку.
Зимой около казармы заливали каток. На лыжах катались вдоль железной дороги, затем лыжня простиралась к лесу.
А в Красном уголке занимались кружки художественной самодеятельности. Он располагался в большом помещении, где была установлена сцена. На ней занимался шумовой кружок (играли на гребешках через тонкую папиросную бумагу, на деревянных ложках, бутылках, был и металлический трензель, ну, конечно, и балалайка). Под этот "оркестр" пел и хор. А руководил художественной самодеятельностью Яков Ефимович Французов.
Были и свои танцоры: Лида и Тася Буравчиковы, Нина Сучкова, Валя Богатырева. Очень хорошо пела Лида Сперанская песни советских композиторов, позже полюбила арии из оперетт. Она и выразительно читала стихи.
В концертах я исполняла на полубаяне русские песни и вальсы. Иногда в концертах участвовали и взрослые - тетя Наташа Фадеева пела русские народные песни, Петр Малютин играл на скрипке, мой дядя Николай Герасимов - на домре и скрипке. С концертами выходили мы и на фабрики, где работали наши родители. А в годы войны выступали в госпиталях для раненых бойцов. Кто умел вязать, посылали на фронт теплые вещи, особенно варежки и носки.
Каждую неделю к нам приходил баянист Василий Иванович Тихонов. И начинались массовые танцы, затейниками которых были девушки Лида Буравчикова и Клава Мурманова. По выходным дням казарму часто навещал духовой оркестр, под музыку которого танцевали танго, фокстроты, вальсы.
Когда не занимались кружки, в красном уголке играли в шашки, шахматы, домино. Иногда отмечали праздники за общим столом.
Самыми активными в жизни нашего общежития были: Буравчиковы Лида и Тася, Фадеева Наталья, Мурмановы Клава и Тамара, Ремизова Мария, Сучкова Нина, Сучков Борис, Погодкин Вячеслав, Ямкина Руфина, Николаевы Таня и Мария, Королькова Рая, Наумова Валя, Богатырева Валя.
В годы Великой Отечественной войны многие жители ушли на фронт и некоторые из них не вернулись. Это Петров Алексей, Сучков Виктор, Погодкин Вячеслав, Николаев Александр, Макеева Галина, Мурманова Клава...
Работу с детьми Яков Ефимович Французов продолжал. Летом каждый год организовывался городской пионерский лагерь. Обедать ходили в столовую фабрики, днем, в часы отдыха, все спали в красном уголке. Продолжали занятия кружки - пели, танцевали, ставили сценки из детских спектаклей и сказок, участвовали в различных соревнованиях, которые проводились при Доме пионеров. Очень любили туристские походы по родному краю.
Большую помощь каждой семье оказывали огороды, которые выделялись всем желающим хлопчатобумажным комбинатом за торфяной станцией, и позже, не доходя до 47-го участка. В 60-е годы огороды превратились в садовые участки. Трудились здесь и взрослые, и дети. И почти на всю зиму каждая семья делала запасы фруктов, овощей. Хранили собранный урожай в погребах, расположенных в балаганах. Не ленились ходить в лес за грибами и ягодами.
Из ста семей, живших в казарме, большинство было многодетных. Самая большая семья Буравчиковых. Это моя бабушка Александра Гавриловна и дедушка Василий. У них было 12 детей, их них две пары были близнецами - Елена и Мотя, Тася и Ваня, но он очень рано умер. Осталось 11 детей, за что бабушка Саша была награждена орденом "Мать-героиня".
Хочется рассказать еще о многодетной семье Николаевых. Мама Федора Григорьевна работала на бумагопрядильной фабрике, отец Сергей Илларионович - сапожник. В этой доброй семье было шестеро детей. Самый старший Александр воевал. Родители получили извещение, что он пропал без вести. Другой брат Дмитрий шоферил на автобусе в ПОГАТе, за участие в Великой Отечественной войне награжден орденами и медалями. Брат Иван пошел по стопам отца и стал сапожником. А сестры Анна, Мария, Татьяна работали на ткацкой фабрике №3.
Особенно активной была Татьяна, занималась общественной работой, награждена почетными грамотами. Она сейчас участвует в хоре ветеранов, который выступал в клубе "Восход", а теперь - в кинотеатре "Мечта". Так что эта многодетная семья прожила честную, достойную жизнь и воспитала хороших детей и внуков.
Много семей в казарме, у которых было трое или четверо детей. Так Федор Иванович Ремизов работал мастером на бумагопрядильной фабрике, Пелагея Николаевна - на крутильно-ниточной фабрике. У них было трое детей.
В семье Денисовых, где росли четверо детей, особенно выделялась своими способностями Нина, была отличницей в школе, окончила институт.
Немного о себе. Я росла одна. А мама Евдокия Акимовна Герасимова работала на крутильно-ниточной фабрике мотальщицей, а в годы войны - в охране начальником смены. Часто ее отзывали в нарсуд как народного заседателя.
У мамы было два брата и две сестры - Михаил, Николай, Надежда и Мария. Я их очень любила, и всю жизнь мы были дружны. Я рано научилась играть на балалайке, затем на гитаре, позже на полубаяне. Затем в музыкальной школе училась играть на скрипке и позднее - на баяне. Играла на скрипке в симфоническом оркестре Дома культуры текстильщиков, пела в хоре "Комсомолия". В различных учреждениях города руководила художественной самодеятельностью.
Жизнь в казарме помогла мне оценить коллектив, любить людей.
Н. Герасимова, бывшая жительница казармы № 16.
Семнадцатая казарма
Небольшое предисловие. Что сегодняшнее поколение горожан знает о тех старых казармах, в которых еще тридцать с небольшим лет назад проживало почти девяносто процентов ореховозуевцев? Или вовсе ничего, или очень мало со слов родителей. Для молодых казармы - это громоздкие угрюмые здания, где люди жили по своим каморкам. Это общие кухни, общие туалеты. Словом, казармы - штука довольно не приглядная и неприспособленная для нормальной жизни. Естественно, у молодежи сложилось впечатление, что жизнь в казармах текла серо и буднично.
Но нет же, нет, все было не так, и не стоит судить о жизни своих родителей, мало что зная о ней. Смею утверждать, что казарменные быт, нравы, привычки отложили на характер нашего поколения своеобразный отпечаток.
Эти фрагментарные записки не претендуют ни на что прочее, кроме как стремление хоть в самой малейшей степени показать, как жили в казармах те, кому сейчас за пятьдесят. Почему выбрана именно семнадцатая казарма? Все очень просто: автор записок сам жил в той казарме.
Итак, конец сороковых и все пятидесятые годы. Пролетарский район, улица Сталина, казарма номер семнадцать.
Но сначала вот о чем. Ореховские казармы по своему внешнему облику во многом разнились друг от друга. Например, крутовские казармы. Они действительно выглядели настоящими крепостями кирпича, массивные чугунные лестницы. Эти казармы были вотчиной Викулы Морозова. Но что удивительно, при всей внешней тяжеловесности комнаты впечатляли какой-то легкостью и свежестью. Может, из-за размеров комнат - они не чета сегодняшним малометражкам: высота потолков за три метра, деревянные полы не из хилых дощечек, а из толстостенных досок шириной тридцать и больше сантиметров. Не случайно, когда начали рушить казармы, сметливые люди вывозили машинами именно древесину. Непременным атрибутом комнат были полати, то есть каморки были двухуровневыми. На полатях спали, хранили хозяйственную утварь, хотя мест для запасов было вполне достаточно. Например, возле каждой казармы были балаганы с прекрасно оборудованными погребами.
А теперь перейдем на другую сторону железной дороги. До революции это были владения Саввы Морозова. Еще недавно вдоль "железки" удобным рядком располагались казармы совершенно иного типа, чем на Крутом. Там они, как правило, четырех-, пятиэтажные, здесь же в два этажа: низ кирпичный, верх деревянный. Неизвестные нам тогдашние строители по самому высокому счету были мастерами своего дела. По сегодняшним меркам проектировщики и строители были удивительно неэкономными людьми. Ну зачем, спрашивается, на ореховской земле, где о землетрясениях знают лишь понаслышке, возводить такие толстостенные стены и даже перегородки делать из крепчайшего кирпича, а на лестницы тратить драгоценнейший во все времена металл, да к тому же украшать лестницы красивыми вензелями и завитушками? Но так уж строили тогда, строили на века. И простояли бы все эти викуловские и его брата Саввы казармы еще не один десяток лет, не коснись их разрушительная мания наших современников. Это началось в конце пятидесятых годов, когда в городе пошло массовое жилищное строительство. Посчитали, что реконструкция казарм - дело слишком дорогостоящее, и потому решили снести их с лица земли. Как бы сейчас пригодились тысячам семей те старые казармы. Вряд ли сегодняшние молодые супруги отказались бы до получения квартиры пожить в большой теплой комнате, да и различным городским службам, кооперативам помещения пришлись бы как нельзя кстати. Сколько сил и средств было угрохано на разрушение казарм, но дело так до конца и не довели - качество строительства старых мастеров помешало. Еще и сейчас в Крутовском и Воронцовско-Пролетарском районах высятся недорушенные стены казарм, своим видом напоминающие разрушенные бомбардировкой города.
Наша семнадцатая казарма была двухэтажной. Рядом мощенная булыжником автодорога, параллельно ей - железная дорога, а за ней корпуса прядильной фабрики №2 Ореховского хлопчатобумажного комбината. По другую сторону фасада - морозовская баня, школа, магазины "Теремок" и "Маленькая розничная".
Семнадцатая мало чем отличалась от своих соседей. Одна половина - фасадная - всегда звалась "большим вертикально фасаду, - "голубятником". Комнат было под сотню. Одни размером поболее (двадцать с лишним метров), другие поменее. Говорят, что до революции в каждой такой каморке жило по нескольку семей, и даже отдыхали в них фабричные люди по очереди. Все комнаты теплые, с высокими потолками. Общие кухни с длинными рядами деревянных ларей, где стояли десятки керосинок и керогазов, на которых в будние дни и готовилась пища. И была еще огромная русская печь, занимавшая большую часть кухни. Накануне праздников, и не только первомайских и октябрьских, но и, например, перед масленой неделей подвозились на подводе или стареньком грузовичке дрова и угли. Полыхало наутро пламя в подтопке, а наши матери лихо орудовали возле печей ухватами, переставляя с места на место кастрюли и чугуны со щами, борщами, кашами. И по всей казарме распространялись такие запахи, какие невозможны сейчас в наших квартирах, оснащенных газовыми плитами. Верхом праздника была выпечка блинов. Не успевал румяный, масляный, весь в дырочках блин соскочить со сковородки, он сразу же оказывался в руках снующих здесь же мальчишек и девчонок. Не от чувства голода старались мы побыстрее запихнуть в рот те блины и оладьи (в конце сороковых годов жизнь заметно улучшилась), а от обычной мальчишеской нетерпимости. И матери не отгоняли нас от печи, знали, что съедим мы по два-три ноздреватых блина и опять унесемся по своим делам. А матери наши, еще совсем молодые, красивые, раскрасневшиеся от жара-пыла духовой печи, еще долго продолжали орудовать своими ухватами.
Наши матери, женщины в большинстве своем уже ушедшие из жизни, искренне хочется сказать им вослед те слова благодарности, которые они так мало слышали при жизни. С чьей-то тяжелой и недоброй руки пошло-поехало гулять выражение "казарменская баба", подразумевающее при этом какое-то крикливое, злобное и необразованное существо. Да, бывало и ругались между собой наши матери, но уже наутро, встречаясь на общей кухне, мирно общались. Они были мудрыми, эти казарменские женщины, и эта мудрость не определялась образованием, а шла от самой жизни. Они знали, что делить им ровным счетом нечего.
С началом войны почти все взрослые мужчины ушли на фронт. Все тяготы легли на плечи матерей. Большинство работало на фабриках Ореховского комбината, а после смены, как ломовые лошади, впрягались казарменские женщины в повозки и везли с торфобрикетного завода или с торфоразработок топливо, чтобы не выстывали каморки и чтобы мы, дети, хоть на миг забыли, что рядом (1941 год) идет война. И как ни малы мы были тогда, но на всю жизнь запомнились душераздирающие завывания и причитания многих женщин, раздававшиеся в общих коридорах. И мы прекрасно понимали, что еще у одного нашего приятеля уже никогда не будет в жизни родного отца.
В нашей семнадцатой за все трудные военные и послевоенные годы не умерло ни одного ребенка. И это в первую очередь заслуга наших матерей, всех казарменских женщин, которые своим неимоверным трудом спасали нас от голода и холода, спасали собственным здоровьем.
Положа руку на сердце, утверждаю: казарменские женщины были по-настоящему милосердны и друг к другу, и к посторонним людям. Они знали - сегодня ты выручишь соседку горстью соли, завтра она не пожалеет для тебя двух. В первые послевоенные годы по казармам ходило много нищенок, многие были с детьми. В основном это были приезжие люди, которым просто-напросто некуда податься. И наши матери никогда не оставляли протянутую руку пустой. Пусть корка черного хлеба, пусть кружка кипятка (самим ведь многого не хватало), но все это давалось от чистого сердца, без показухи.
Ни в коем случае не призываю возвратить для исправления моральных устоев людей в казармы, а просто констатирую факт: тогдашние условия жизни отложили отпечаток на характер людей, и этот отпечаток далеко не темный. Люди умели жить сообща.
Мы, тогда малышня, уже сами стали дедами. Если есть по ту сторону жизни рай, то наши матери должны находиться там и, надеюсь, никто не зовет их в тех краях "казарменскими бабами". Спасибо, родные наши, за все, что сделали для нас, и простите, что не всегда были мы (даже повзрослев) заботливыми.
Во дворе между домами 27 и 29 на улице Гагарина гуляют дети. Два-три маленьких человечка виснут на раскачивающейся жидкой металлической конструкции, оставшейся от прошлых агитационных плакатов. Другие забрались на уродливый теннисный стол, третьи неторопливо бегают друг за другом. Эта картина не очень радует глаз. Девчонкам и мальчишкам просто нечем заняться, да они вроде и не рвутся занять себя. У моего внука есть отличная педальная машина, но она ржавеет на балконе. Как и у многих других во дворе, есть велосипед, но и он в простое...
У нас в семнадцатой казарме тоже была автомашина. Одна на всех. А хозяином ее был наш хороший приятель и сверстник Володя Чиканков (впоследствии он стал в городе неплохим организатором спортивно-массовой работы). С каким же нетерпением ожидали мы прихода весны, когда чуть подсохнет тротуар, и Володя под восторженные крики пацанов выкатит из балагана свою фанерно-дощатую чудо-машину. До сих пор не знаю, откуда взялась у нашего приятеля та просторная машина на подшипниковом ходу, но она доставляла нам, мальчишкам, настоящую радость. В ее кузов мы садились по очереди. Кто-то брался спереди за веревку, другие толкали сзади.
А весна в самом разгаре. Растаяли возле балаганов огромные кучи снега, в которые зимой мы, закрыв глаза, прыгали с трехметровой высоты. Сейчас вместо снега талая вода, а под ней еще не растаявший лед. Значит, рано убирать на полати зимние санки. Садись на них и, отталкиваясь лыжными палками или просто палками с вбитым гвоздем, скользи себе по весенней воде. Но смотри, ненароком не врежься в яму: купаться рановато, да и от матери влетит.
Детские самокаты сейчас не редкость. И что за чудо! Легкие, пластмассовые, на резиновом ходу. У казарменских ребят они тоже были в чести. Две неструганные доски, скрепленные крючком, ручка, два подшипника. Отталкивайся посильнее ногой да кати себе по тротуару, но поглядывай в оба: нарвешься на милиционера - считай, самоката нет. Стражи порядка грохали с размаху детской игрушкой об асфальт, и она разлеталась на кусочки. Зачем это делалось, кому мешали эти наши невинные забавы? Можно понять и принять наказание, когда оно справедливо. Например, за то, что многие пацаны, привинтив к валенкам или ботинкам "хаги", цеплялись длинными металлическими крюками за борт проходящей машины и таким способом отмахивали по городу километры. Были и несчастные случаи.
Небольшие, но все-таки хлопоты мы приносили охранникам открытого склада по ту сторону железной дороги, напротив второй прядильной фабрики. В числе другого имущества они охраняли и древесину - длинные тесовые доски. С риском быть пойманными мы бежали через "железку" с доской в руках, охранники кричали вслед какие-то слова, но, по-моему, это было понарошку. Доски эти нам были нужны позарез. Вдоль переднего фасада казармы под землей проходила теплотрасса, и полоска земли здесь метра в три шириной высыхала весной быстрее всего. На этой полоске мы и устраивали себе на радость отличный спортивный снаряд: середину доски клали на плоский камень, становились на край и взлетали высоко в небо, стараясь точно опуститься на свой край доски и как можно сильнее ударить по ней ногами. Кто первым слетал с доски, тот и был проигравшим.
Официальных соревнований у нас почти не проводилось (зимой иногда по шашкам-шахматам), но момент состязательности непременно присутствовал в каждой игре, и никто не скрывал, это именно он хочет и может стать самым-самым... И все игры - непременное движение.
Меньше четырех десятков лет прошло с той поры, многие детские забавы уже напрочь позабыты, и нет надежды на их возрождение. Одной из самых распространенных массовых игр была русская лапта. Вот уж поистине здоровое развлечение для любых возрастов - от пионера до пенсионера. А кто из сегодняшних мальчишек и девчонок сможет (если захочет) сыграть в "казаков-разбойников"? Это когда одна команда ("разбойники") должна прятаться, а другая ("казаки") по специальным отметинам разыскивать их. И это было далеко не просто, так как проходила-то игра не на дворовом пятачке, а на территории в несколько сот метров. А обыкновенные "догонячки" или, что то же самое, "салочки"? Ведь носились как угорелые, кажется, и устали не знали. Сейчас наши внуки и дети тоже играют во что-то подобное, но смотришь на семи-, восьмилетних акселератов и обидно становится за их беспомощность: пробегут десяток метров и на лавку садятся отдыхать.
Все детские игры, забавы на воздухе казарменские мальчишки и девчонки организовывали себе сами, ничего не требуя от взрослых. Каждую зиму, например, заливали катки. Пожарных шлангов не было, воду (непременно горячую) таскали из топящегося по этому случаю куба. Для нас это был тяжелый труд, но зато всю зиму был у нас собственный каток.
Взрослые не были равнодушными к нашим забавам, но они не вмешивались, давали нам полную свободу на выдумку и фантазию. Зато установка по весне "гигантских шагов" была заботой именно взрослых. Этот когда-то очень широко распространенный аттракцион сейчас не увидишь нигде. А ведь как все просто: на вершину столба крепится большой подшипник, приспосабливают три-четыре крепких каната с петлей на концах - вот и вся хитрость. Зарывай понадежнее столб в землю, поудобней (чтоб не резало) садись на петлю, и отталкивайся от земли ногами, и вот ты взлетаешь все выше и выше, кувыркаешься, переворачиваешься в воздухе. Дух захватывает от полета и совсем не опасно.
Но у казарменской ребятни были и забавы иного рода, сейчас бы их назвали играми на грани риска. Их, правда, было раз-два, и обчелся, но все же были. О езде на коньках, зацепившись крюком за борт автомобиля, здесь уже говорилось. А вот еще одна такая забава. Невдалеке от казармы, в парке 1 Мая, был тир (его только недавно ликвидировали), и возле него почему-то валялось много стреляных гильз от мелкашек. Мы набивали их серой от спичек, сплющивали края. Выбрав удачный момент, когда на кухне собиралось побольше женщин, оставляли в укромном местечке в трещину стены две-три спички, клали на них гильзочку, поджигали и быстро убегали на глазах хлопочущих на кухне матерей. Взрывалась гильзочка, издавая что-то наподобие громкого пистолетного выстрела. Женщины вскрикивали от испуга, кляли нас, а мы стояли рядом с самыми невинными лицами и в душе были очень довольны, что наделали столько шума.
Смотрю на детей за окном. Все так же виснут они на шаткой металлической решетке, доламывают теннисный стол, лениво бегают друг за другом. Тут же на лавках сидят их матери, бабки. Когда надоест им судачить, или кончатся семечки, кликнут они детей и отправятся по своим квартирам, к телевизору. И сами дети не могут придумать для себя ничего интересного, и нам, взрослым, недосуг. В лучшем случае купим завтра ребенку очередную заводную машину, которая в тот же день окажется в куче подобных игрушек в квартирном углу.
Недавно, уже в который раз, попалась на глаза газетная публикация с охами и ахами по поводу утраты интереса детей к чтению, да и всему прочему духовному развитию. Учителя утверждают, что осилить двести страниц серьезной книги для сегодняшнего подростка - задача непосильная. Не для всех, конечно, но для восьми человек из десятка - точно.
О причинах снижения интереса детей и подростков к книге пусть болит голова у тех, кто обязан этим заниматься, я же вновь возвращаю вас в свою семнадцатую казарму, точнее, в читальный зал детской библиотеки Дворца культуры Ореховского хлопчатобумажного комбината. По сегодняшним временам просто удивительно: мы, тогдашние подростки, все скопом, человек по десять-пятнадцать, раза по два-три в неделю в обязательном порядке (хотя нас никто не обязывал) отправлялись в читалку и часами просиживали в ее тишине над любимыми книгами. Поначалу это были, конечно, Жюль Верн, Майн Рид. Стивенсон - в общем, обычная любимая всеми подростками приключенческая и романтическая литература. Но постепенно казарменские мальчишки и девчонки приходили и к более серьезным книгам. Нас никто не гнал в читальный зал, не агитировал. В чем тут было дело, почему после школы, после всех этих шумных игр на воздухе нам еще было нужно отправляться в читалку? Не знаю ответа, но в одном уверен: если не приучен человек к книге с детства - считай, пропало.
Походы в читальный зал - это лишь одна из граней культурной и духовной жизни казарм. Выражение "красный уголок" пока еще не забыто, а вот смысл, суть начисто забыты. В культурной жизни казарм красные уголки играли исключительную роль. На Крутом "уголки" занимали просторные залы, в нашей семнадцатой под его нужды была приспособлена небольшая комнатушка: но дело не в размерах. Красные уголки работали под руководством домкомов, избранных всенародно в каждой казарме. Была какая-то наглядная агитация, подшивки газет, но нам было не до политики. Лишь перед большими праздниками нас привлекали к украшению фасада казармы. Самостоятельные художники малевали на красных полотнищах лозунги. Освежали прозрачным лаком большой портрет Сталина, чтобы вывесить все это на самом видном месте.
Ребятня же приходила в красный уголок, чтобы поиграть в шашки, шахматы, которые покупались на средства домкома. В их составе работали интересные люди, искренне заботящиеся, чтобы культурная жизнь казармы была на высоте.
Одним из лучших председателей домкома в семнадцатой казарме проявил себя участник Великой Отечественной войны Михаил Михайлович Голубев. Он часто болел от ран, полученных на войне, но продолжал работать на фабрике, а свободное время отдавал казарменской ребятне. Это была его идея организовать художественную самодеятельность. На всю округу славились казарменский оркестр народных инструментов и молодежный песенный хор. Азы музыкальной грамоты мы получили во Дворце культуры ореховских текстильщиков под руководством опытного педагога Кулагина (запамятовал, как звали его). Балалайки, домры, мандолины разрешалось брать на дом, а значит, репетиции проходили и в красном уголке казармы.
В те годы обычной практикой было приглашение самодеятельных артистов для выступлений перед началом киносеансов во Дворце культуры. Много раз выступали там и мы, но особенно запомнился первый концерт. Переодели наших казарменских девчат в нарядные широченные платья, слегка подрумянили им щеки, подкрасили губы. Они страшно смущались и краснели так, что, казалось, и никаких румян уже не нужно было. Может быть, именно на том концерте под ярким светом юпитеров мы увидели своих подружек по детским забавам совсем по-иному. Какие же они красавицы-раскрасавицы, наши казарменские девчата! И казалось, еще чище звучали наши мандолины и домры, и девичьи голоса были прозрачнее, чем вчера, и лица девчат были не такими, как раньше - лукавые, с искрящимися от счастья глазами. Может, именно в те минуты и затрепетали мальчишечьи сердечки, в ожидании поры влюбленности и первых душевных мук.
Домовые комитеты в жизни казармы играли очень большую роль. Они даже распоряжались деньгами, вырученными от сдачи колхозу помоев. Деньги, конечно, были небольшими, но все же у домкомов имелась возможность тратить их на культуру, на хозяйственные нужды, на материальную помощь малообеспеченным. И все это при широкой гласности, с согласия большинства жителей. И на жизнь детей, подростков домкомы оказывали очень большое влияние.
Однажды председатель домкома Михаил Голубев предложил нам обследовать нижнецокольную часть казармы. Оказывается, там были какие-то тайные ходы, о которых пацанье даже не догадывалось. Страха друг перед другом не выказывали, но по себе знаю, что опасения все-таки были: что-то мы встретим там. С трудом отваливали какие-то камни, веяло на нас из узкого круглого хода сыростью и спертым воздухом. Продвигались медленно, чуть ли не ползком. И вот неожиданно кончился узкий ход, и оказались мы в небольшом, метров на тридцать, зальце. Кругом грязь, мусор, плесень. Но уже неделю спустя мы превратили это подземелье в отлично оборудованную мастерскую кружка "Умелые руки". Мы пропадали там часами. Почему-то все были повально увлечены работой лобзиком. Редко в какой комнате не было тогда всяких шкатулок, сделанных нашими руками. Сейчас, думаю, уже на следующий день в это подземелье непременно пожаловал бы участковый и задал бы вопрос: чем вы это здесь занимаетесь? А то бы и просто опечатал помещение.
Недавно вновь проходил мимо своей бывшей семнадцатой казармы. Вообще-то ей повезло. От соседних уже давно и кирпичика не осталось, а в нашей разместились какие-то хозяйственные службы. Ушли из казармы люди, переселились в отдельные квартиры, и умерла казарма. А может, не совсем, может, тихо существует ее душа, и хранит она в своих старых стенах неслышимые нам отзвуки прошлой жизни. И не только в стенах, но и вот в этих уже взрослых деревьях заброшенного сейчас небольшого приказарменского скверика. О чем шелестите вы, березы, может, тоже вспоминаете свое детство? Я могу напомнить вам, березы, как появились вы на свет Божий. Ведь все имеет свою историю. Есть она и у этого скверика.
В середине пятидесятых на этом месте был пустырь и, как водится, был он любимым местом ребятни. Но однажды все тот же неугомонный на выдумки председатель домкома, израненный на фронте артиллерист Михаил Голубев предложил превратить пыльный пустырь в сквер. И заняться этим делом было предложено детям. Как же не хотелось нам расставаться с пустырем, но таких свободных пространств вокруг казармы было немало, и поэтому ребятня смирились с потерей. Откуда-то появились саженцы, лопаты. В несколько дней пустырь был перекопан. То ли с легкой руки солдата, то ли еще по какой причине, но ни одно высаженное дерево не погибло. У каждого из нас было собственное дерево. Мы укрывали его от морозов, поливали в жаркие дни, и деревья росли, как нам казалось, на глазах. Здесь мы встречались по вечерам с девчатами, и вы, березы, тогда еще такие же молодые, как и мы, были свидетелями наших первых робких поцелуев.
И еще одно воспоминание связано с этим сквером. Вскоре после смерти Сталина, но еще до XX съезда партии, возвратился из мест заключения наш с братом отец. Мы его почти не помнили. В 1941 году, как и все другое мужское население семнадцатой казармы, отец ушел на фронт. Был командиром расчетного орудия. Где-то в Прибалтике был ранен в голову и попал в плен. Намыкался по фашистским лагерям, а после войны, как и миллионы других подобных бедолаг, получил свою "десятку", и еще больше мучений пришлось испытать в лагере под Верхоянском. Позже был реабилитирован с возвращением офицерского звания и всех гражданских прав. До войны отец был профессиональным скульптором и художником. Казарменские жители знали это и потому-то обратились к отцу с просьбой вылепить для сквера бюст Иосифа Виссарионовича. Отец называл его самым великим преступником в истории человечества, но на просьбу жителей казармы все-таки откликнулся. Не знаю, с каким уж там камнем на сердце лепил он бюст человека, для которого не было в войне военнопленных, а были сплошь предатели - даже собственный сын. Вскоре бюст был готов, покрашен бронзовой краской и под звуки нашего самодеятельного оркестра народных инструментов водружен в молодом сквере в самом центре цветущей клумбы на небольшом кирпичном пьедестале. Впрочем, простоять ему долго не пришлось. Однажды поутру жители не обнаружили гипсового вождя.
А теперь разрешите пригласить вас на танцы, на танцы в семнадцатую казарму середины пятидесятых годов. Пожалуйста, не отказывайтесь. Сегодняшние молодежные дискотеки не идут ни в какое сравнение с танцами нашей молодости, и те, кому сейчас пятьдесят с хвостиком, это хорошо знают.
В каждой казарме всегда были общественные радиолы, богатый набор пластинок. Были они и в нашей семнадцатой. Началу танцев предшествовал определенный ритуал, который неукоснительно соблюдался. Хранитель общественной радиолы устанавливал ее, где надо, раскладывал пластинки, готовил иглы и, когда все приготовления были закончены, врубал звук на полную катушку, и звучала любимая "Рио-Рита". Участники спектакля не рвались с места в карьер, подходили постепенно, с этаким напускным безразличием. Так же чинно и благородно объявлялись и дамы. Все одеты в самое лучшее, что было в гардеробах. Зажигательную "Рио-Риту" сменяет утесовское "Утомленное солнце нежно с морем прощалось", но и теперь танцоры не спешат оторвать свои спины от стен. Но все прекрасно знают, что пройдет еще несколько минут, войдет в круг первая пара, будут сняты с лиц не обманывающие никого маски безразличия, и ничто уже не сможет остановить веселье.
Танцы в семнадцатой казарме! Они были бесподобны. И увлекались ими и стар, и млад. Зимой они проходили внутри казармы, а с приходом весны переносились на улицу. А любимым развлечением казарменской ребятни была такая забава: наполнялись холодной водой два-три ведра. С этим хозяйством мы крайне осторожно лезли на крышу и терпеливо ждали, когда шум наших шагов будет заглушаться проходящим поездом. И вот в этот-то момент опрокидывались ведра с водой на головы разгоряченных танцоров, а мы мигом скрывались с "места преступления" и через минуту уже слонялись в толпе продолжавшихся веселиться наших матерей, отцов, старших братьев и сестер. Принять ледяной душ - штука малоприятная, шуму и крику по этому поводу было много, но, по-моему, все это было понарошку. Ведь нас не трудно было вычислить и крепко наказать, но никто этого даже не старался сделать.
Зачастую танцы продолжались аж до самого утра. И приходили к нам в семнадцатую люди со всей округи. Здесь завязывались знакомства, назначались свидания, и мы, молодые, были постоянно в кого-нибудь влюблены. В связи с этим вспоминается одна девчонка. Несколько лет кряду мы с нетерпением ожидали конца учебного года, когда наступят каникулы, и из Москвы приедет к своим родственникам в нашу казарму Люся. Ее точеная фигурка, удивительно красивое лицо еще и сейчас стоят перед моими глазами, как будто было все это лишь вчера. Люся-Люсевна, если случайно попадутся тебе на глаза эти строки, вспомни дни своей молодости и тех ребят из семнадцатой казармы, которые наперебой назначали тебе свидания, но ты никому не отдавала предпочтения. Но нет, здесь я не прав. Конечно же, ты, Люся, была тогда влюблена в моего самого лучшего и единственного друга - Геннадия, сына нашего председателя домкома. И он в тебя втюрился по уши. И я завидовал своему другу. А потом ты, Люся, перестала приезжать на лето в нашу казарму, но, поверь, мы тебя не забывали. А Геннадий Голубев, когда пришло время, взял в жены мою одноклассницу Олечку Кареву, с коей и по сей день живет в мире и согласии. И Геннадий, и Ольга позаканчивали институты, воспитали детей, радуются внукам и чувствуют себя такими же молодыми, как и раньше. А работает Геннадий Михайлович Голубев главным инженером в строительно-монтажном управлении №3. Хоть и живем в одном городе, но встречаемся редко и все больше случайно, на ходу. Перекинемся двумя-тремя фразами и разбегаемся в разные стороны по своим делам. Но нет, не очерствели еще наши сердца, и мы обязательно как-нибудь сядем с нашими семействами за праздничный стол и по старой юношеской и самой чистой дружбе вспомним былые времена, помянем добрым словом наш союз, вспомним все то хорошее, что грело нас в те далекие годы.
Мой шестилетний внук на сегодняшний день имеет в наличии почти шестьдесят рублей собственных денег. У казарменской ребятни нашего детства таких денег, конечно, не водилось, но все же нам в праздники кое-что перепадало от родителей. Подрабатывали мы и сами. Например, в первые послевоенные годы, когда были отменены карточки, перед 1 Мая и 7 ноября в магазинах обязательно продавалась мука. Очередь за ней занимали с вечера, номера писались на ладонях фунсимовым карандашом. Так как в одни руки продавалось строго определенное количество муки, то ребятня охотно откликалась на просьбы взрослых выступить в роли их детей. Это чтобы дали побольше муки. За эту услугу ребятня получала пятерку или десятку. Разумеется, дореформенных. На мороженое хватало дня на три. До сих пор ощущаю вкус того мороженого. Стоит у магазина тележка, а в ней, на льду металлический цилиндр с мороженым. Берет продавщица вафельный стаканчик, накладывает в него ложкой вкуснотищу, взвешивает и, пожалуйста, ешьте на здоровье.
А еще мы экономили денежки на походах в кино. Подбирали возле Зимнего театра разорванные билеты и скрупулезно, корешок к корешку, склеивали билетики и предъявляли их на входе. Очень часто удавалось прошмыгнуть в зал. Тогда сплошным косяком шли в городских кинотеатрах фильмы, взятые в поверженной фашистской Германии в качестве трофеев, - "Тарзан", "Индийская гробница" и другие. Многие (и взрослые, и дети) копили деньги. И копилки были оригинальными. Например, пространство между оконными рамами. С осени окна заклеивались, так что копилку можно было открыть лишь по весне. К тому времени у многих накапливалось денег прилично.
Пролетел год за годом. Взрослели вчерашние мальчишки и девчонки семнадцатой казармы. Навсегда была поставлена на прикол в балагане безмоторная автомашина Володи Чиканкова. сломались "гигантские шаги" во дворе казармы, а девчата со слезами на глазах провожали своих кавалеров служить в армию. Эти проводы - тоже незабываемое зрелище той поры. На вечеринку собиралась вся казарменская молодежь.
Устраивались они и в красном уголке, но, как правило, в комнате виновника торжества. Люди понимали, что нет ни у кого таких запасов, чтобы хватало их на всю братию. И потом шла по кругу шапка, и складывали люди в нее, сколько могли, деньги, которые и вручались отъезжавшему. А тот в свою очередь большую часть пожертвованных денег отдавал родителям. А сколько прекрасных песен пелось на этих проводах в армию. Господи, да неужели все это было! И куда делось теперь! Ну, споют сейчас два куплета и запнутся, вспоминая слова. И не вспомнят. И опять врубят магнитофоны.
Вот и подходят к завершению эти записки о днях нашей юности, о семнадцатой казарме. Наверное, были в той нашей жизни и какие-то негативные стороны, но, честное слово, не могу припомнить ничего из этого ряда.
Ничего нельзя из того времени возвратить назад. Увы, так уж устроена жизнь. Очень бы не хотелось, чтобы наши дети, внуки когда-нибудь сказали, что их родители прожили серую и никчемную жизнь, и не стоит пытаться свалить на нас вину за сегодняшние трудности. Ведь мы свято верили, что вот-вот придет то светлое будущее, о котором мы мечтали. И пусть, как показало время, мы страшно ошиблись в своих мечтаниях, но уж лучше быть фантазером, чем ни во что не верующим Фомой из Нового завета.
Пролетарский район, улица Сталина, семнадцатая казарма! По-разному жили и живут твои старые обитатели, но, уверен, в сердцах, каждого из нас сохранилось тепло родного очага и не стерты из памяти дни и события нашей молодости. ...
А. РАСКАТОВ. Журналист
Ностальгия по былому
Казарма №79 стоит в центре города. Справа от нее располагался сквер с памятником Дзержинскому в центре. До войны был фонтан - место встречи влюбленных. Почти в центре сквера росла старая ива с огромным дуплом.
Через дорогу, на углу был магазин №9 с подвальным помещением, где продавали овощи и фрукты. От него до конца Ленинской в сторону вокзала располагалось множество магазинов, библиотека, картинная галерея, типография, парикмахерская, магазин №33 - "Обувь", посудо-хозяйственный, культтовары, электросбыт.
В конце улицы располагалась школа №16, а напротив ее была церковь, которую взорвали перед войной.
А по четной стороне улицы находились магазины "Динамо", Гастроном, который все называли "серым". Дальше был Банк и купеческие дома, в нижних этажах которых располагались магазины: "Детский мир", раймаг, "Рыба", "Табак", затем фотография и угловой магазин, в котором продавались ткани. А через дорогу к вокзалу была деревянная гостиница. Напротив 79-й казармы был парк, куда ходили мы играть в футбол, а, повзрослев, на танцы. После танцев все гуляли по Ленинской от казармы до бани и обратно.
Напротив Дома Советов привлекал внимание кинотеатр "Художественный". В ней посетителей обслуживали в ресторане, закусочной и пивном баре.
Перед началом вечерних кинофильмов играл оркестр под управлением М.Кулагина, желающие могли танцевать. Была отдельная комната, где на столах лежали свежие газеты, шашки, шахматы, домино. Одним словом, это был любимый кинотеатр, к сожалению, теперь таких нет.
Справа от казармы разместились аптека и сберкасса, а далее 4-й дом горсовета. Между казармой и аптекой были балаганы. Имелись частные огороды. Позади казармы находился сад. Он и сейчас существует. Здесь была баскетбольная площадка, заливался каток для игры в хоккей. В то время многие занимались спортом и почти все свободное время мы проводили там.
Казарма состояла из двух трехэтажных половин. На каждом этаже насчитывалось 35 комнат. Значит, всего было 210 комнат. В каждой комнате проживало по 4-5 человек. Из кухонного окна казармы были видны гаражи пожарной команды. А рядом с ними красовался 1-й дом горсовета.
Вот что рассказала одна из посетительниц нашей казармы Татьяна Киселева:
"Я не жила в 79-й казарме, но любила ее с детства. В ней жила старшая сестра моей мамы, моя тетя. С удовольствием маленькой я ходила к ней в гости. Там был совсем другой мир, и быт этой казармы поражал меня. При входе в здание встречала ажурная металлическая лестница, всегда такая чистая, блестящая. Пол в коридорах был темно-серого цвета. Я никогда не видела, когда его мыли и подметали, но он всегда был, как мне казалось, чистым, без пыли и мусора.
Комната у тети была длинная с одним большим окном, выходящим во двор. Разделялась она шторами и легкой перегородкой на две части - светлую и темную. Поражало своими размерами окно, где рамы были двойными, и между ними можно было свободно передвигаться. Это пространство между рамами служило и холодильником (свободно вставал бачок с капустой квашеной) и кладовой.
Я удивлялась тому, что двери комнат почти никогда не запирались (если не считать, когда хозяева уходили далеко и надолго). Ключ оставался в замочной скважине, и можно было свободно войти и дождаться хозяев. Так что комната без присмотра могла оставаться подолгу. Но, как мне помнится, в то время ничего не пропадало, воровства у них не было.
А какая прелесть была на кухне с ее огромной русской печью или печами, слитыми в одно целое. У определенной группы жильцов этажа была "своя печь" со своим шестком, своей заслонкой, своими ухватами. Было свое место на длинных общих столах, где хранились посуда, непортящиеся продукты. Печка весь день была горячая, и сваренный обед мог стоять там до вечера. А за печкой было самое теплое место - "сушилка", где всегда собирался народ просто посидеть-поделиться новостями, почитать газету, просто поболтать и, конечно, при необходимости, посушить белье.
Нравилось мне ходить за кипятком в кубовую, расположенную этажом ниже, где кубовщик постоянно поддерживал огонь, и из титана шел кипяток, которым пользовались все жители и для чая, и стирки, и мытья.
Особое место занимал в казарме "Красный уголок". Мероприятия разные там проводились. Но мне запомнились только новогодние. Тетя покупала билет на "елку" и мне. До чего же интересно, весело и радостно было там. Елочные украшения были сделаны руками детей с такой любовью, конечно, но без помощи взрослых.
Мне казалось, что в этой казарме, ей лучше подошло бы название общежитие, царила другая жизнь, чем везде. Меня поражала жизнь людей этого общежития, родных не кровно, а сроднившихся, их общие интересы, забота друг о друге, взаимопонимание, уважение к старшим, их взаимовыручка. Они знали о соседских делах, все вместе переживали горе, помогали друг другу, вместе радовались счастью".
В 1924 году был открыт детский сад. Он располагался в бывшей сушилке, где потом открылся красный уголок. Работали в нем бывшие гувернантки Саввы Морозова. Помню, как в красный уголок не раз приходил детский коллектив Дома пионеров во главе с Варварой Фокиевной Прохоровой - организатором и постановщиком спектакля "Красный галстук".
Самодеятельность не прошла даром в нашей казарме. После десятого класса поступила в студию МХАТа юная Татьяна Гундарева. Она с успехом выступала в спектаклях: "Юность отцов", "Красавец-мужчина", "На бойком месте".
Успехи спектаклей у публики заставили организовать в красном уголке наш театр. Руководителем его стал Г.Матвеев. Особенно успешно играли Зоя Дергунова, Мария Усова, Анатолий Барков. Помню, как Станислав Петров отбивал чечетку. Баянистов было двое - Макаров и Виктор Михайлович Билютин. Аккордеонистом зарекомендовал себя Володя Вагановский, солистами - Рита Валькова и Алик Синев. Еще помнятся выступления самодеятельного инструментального оркестра. В нем играли Евгений Соколов, Юрий Чумаков, Владимир Чугунов и Владимир Ильин. Помню руководителя оркестром Степана Гавриловича Кашицина.
Вспоминаю, как ездили каждый год в Москву на деньги, полученные за сбор помоев, с обязательным посещением столичных театров. Мы смотрели "Хижину дяди Тома" в театре Вахтангова, балет "Бахчисарайский фонтан" в Большом театре.
Вспоминает бывший директор школы №6 Р.И.Усов:
"В казарме №79 жил слаженный большой детский коллектив. В довоенные годы в ней работали различные кружки, в том числе математический, иностранных языков, художественного слова. Но особенно был развит спорт, в организации которого активно участвовала молодежь. На каждом этаже были команды по футболу, волейболу, баскетболу и плаванию. Каждая команда, несмотря на материальные затруднения, имела свою форму.
Между этажами проводились соревнования на первенство казармы. Разыгрывались кубки команд по футболу и волейболу. Соревновались и с другими горожанами, особенно с "Самомазкой", Воронцовско-Пролетарским районом.
В зимнее время молодежь заливала большой каток, на котором проводились даже городские соревнования по хоккею с мячом. К зиме строилась большая деревянная горка из досок и бревен. Много было любителей игры в шахматы. По ним проводилось первенство на лучших игроков между этажами, а также и на чемпиона казармы с вручением призов и наград.
В казарме, на самом верху, где раньше была сушилка, открылся красный уголок. В нем ставились небольшие пьесы. Например. "Пата-Паташон", роль Пата играл Толя Колыванов, а вторую Леня Степанов. На злобу дня давались очень хорошие музыкальные концерты, которые привлекали много народа. Следует заметить, что организационные начала проводились без участия взрослых, этим занимались, главным образом, комсомольцы - жители казармы".
Делится своими воспоминаниями В.А.Орлов:
"В любой казарме так же, как и в нашей 79-й, жители составляли большую дружную семью, где каждый знал друг друга.
Взять хотя бы праздники Нового года. За 2-3 часа до торжества все суетились на кухне, готовились к встрече. За 20 минут до 24 часов казарма как бы вымирала, все разошлись по комнатам. После полуночи люди выходили с музыкальными инструментами, организовывались танцы, исполнялись песни. Уже утром 1-го числа для детей красовалась елка с гостинцами, выступала художественная самодеятельность. Большую активность в этом проявляла Зоя Дергунова, а организатором культурно-массовой работы был Григорий Матвеев.
Если у кого-то случалась беда (кто-то умирал), организовывался сбор денег для помощи семье. На это время в коридоре была полная тишина.
Очень торжественно провожали парней в армию. В казарме хорошо велась спортивная работа. Сзади казармы в 1949 году появился спортивный комплекс: футбольное поле с беговой дорожкой, волейбольная площадка, имелись столб для "гигантских шагов", брусья, перекладины. В зимнее время в саду сооружался каток. В сооружении спорткомплекса участвовали жители старшего поколения - Вадим Дьячков, Роман Усов, Вячеслав Нестеров, Герман Игнатов, Сергей Богородский, Александр Исаев, Виктор Виноградов, Валентин Коровин. Большую помощь в материалах оказывал Петр Михайлович Шелухин.
Не могу забыть, как мы с Баклагиным Валентином плели сетки для футбольных ворот - это заняло месяца полтора в весеннее время. А уж какой большой радостью для детей стали качели-лодочки. Их изготовил у себя в балагане дядя Ваня Богородский. Его сыновья Геннадий и Сергей были перворазрядниками по стендовой стрельбе.
В те годы в нашем городе проводилось первенство по футболу уличных команд. Команда нашей казармы заняла первое место. За это мы получали подарки, но главным событием было то, что нас кормили, где питались футболисты команды "Красное знамя". Невозможно не вспомнить, что в нашей казарме жил призер Олимпийских игр 1952 года в беге с барьером 400 метров Богатов Вячеслав. Он очень здорово помогал нам в беге на эстафетах, которые проводились перед футбольным матчем".
Члены нашей семьи трудились на разных работах. Отец шоферил. Была и знаменитость: дед участвовал в русско-японской войне, награжден за заслуги Георгиевским крестом.
Завершая свой рассказ, не могу умолчать о самых трудных годах - нашествии фашистов на нашу страну. Погибших на войне из казармы было много. Только в нашей половине пали смертью храбрых восьмеро. Всего же получили "похоронки" 50 семей. Некоторые возвращались израненными, зато с орденами и медалями на груди. Были среди них и герои войны. В частности, Виктор Сергеевич Иванов, награжденный тремя орденами "Славы".
Его жена Мария Федоровна вспоминала: "До войны под нашим окном был сад. В нем росли цветы и фруктовые деревья. Каждое дерево за кем-то числилось. За Вячеславом Денисовым, например, слива. Он часто подходил к ней, за что получил прозвище "слива". Денисов заведовал библиотекой и телекомнатой в Красном уголке.
Иванова М.Ф. окончила биологический факультет пединститута, была направлена в школу №9, директорствовала в детском доме. А после его закрытия преподавала в школе №26. Не один школьный сад заложили юннаты под руководством Ивановой. Мария Федоровна неоднократно награждалась почетными грамотами.
По-разному сложилась судьба жителей казармы №79: профессор Герман Алексеевич Шилкин посвятил себя глазным болезням, работает в группе академика Святослава Федорова; Владислав Валентинович Кузнецов - кандидат физико-математических наук, доцент Орехово-Зуевского пединститута; Михаил Германович Игнатов - кандидат технических наук в области самолетостроения; профессор, заслуженный учитель России Станислав Петрович Столяров многие годы является директором государственного Бизнес-Колледжа.
В. Пугачев, житель казармы с 1937 по 1974 годы.
Тридцатая казарма - мой дом родимый
Не странно ли, что в нашем фабричном, рабочем городе Орехово-Зуево, где большая часть населения выросла в казарменных каморках, всегда было да и сейчас есть немало людей, с презрением относящихся к нам, детям пролетарских общежитий?
Помню, еще в школе плакала от обиды, когда чистенькая девочка Ирма, из частного дома, зло обозвала меня: "Казарма!". Эту чистюлю я, конечно, оттаскала за косички с бантиками, а подозрение, что и меня, и всех мальчишек и девчонок из нашей казармы считают недостойными уважения из-за места нашего жительства, осталось.
А мы гордились своей 30-й казармой! И не только потому, что она была самой знаменитой в городе, что в ней в 1905 году находился штаб революционных рабочих, что была при нем боевая рабочая дружина, ездившая на баррикады московской Пресни, - это был наш родной дом.
Было известно, что побаивались фабриканты и местные буржуи по-боевому настроенных ткачей и прядильщиков. Поэтому и учинили местные власти в ночь с 30 ноября на 1 декабря 1905 года штурм казармы отрядами полицейских и казаков.
В нашей родне более девяноста лет живет предание о том ночном штурме. Дело в том, что дед Ефим Иванович и бабушка Анастасия Михайловна Орловы - ткачи первой морозовской ткацкой фабрики занимали вместе с пятью своими детьми комнату 160 на третьем этаже казармы. Моя будущая мама - Мария Ефимовна была грудным ребенком и спала в люльке, подвешенной к специальному потолочному крюку. И надо же было так случиться, что в тот момент, когда готовящиеся к штурму казаки и полицейские вышли на исходную позицию перед броском к казарме, малютка в люльке заплакала, явно требуя поменять под собой пеленку. Поскольку мать девочки была в ночной смене на фабрике, встал и запалил керосиновую лампу отец. Но не успел он перепеленать ребенка, как по стеклам засветившегося окна ударили пули, одна из которых пронзила левое плечо Ефима Орлова.
В казарму между тем ворвались полицейские и конные казаки. В каморках и коридорах поднялся страшный переполох: устрашающе орали есаулы и хорунжие, храпели и цокали подковами о цементные полы кони, в ужасе голосили женщины, ревели во весь голос дети, хлопали резко распахнутые двери каморок. Ворвались вооруженные люди и к окровавленному Ефиму Орлову. Стали допытываться, зачем зажигал свет, кому хотел подать сигнал, но, заглянув в листок со списком неблагонадежных и не найдя в нем фамилии "Орлов", успокоились, но предупредили, что будут вызывать в жандармское управление по ходу следствия.
Рана оказалась легкой, скоро зажила. Но не всем так повезло. Один из активных социал-демократов Иван Иванович Воронцов был зарублен казацкой шашкой, дружиннику Балабашкину пуля раздробила колено, был ранен и агитатор из Москвы Федор Иванович Кононов, его увезли в тюрьму. Случайно были застрелены восемнадцатилетний парень и двенадцатилетний мальчишка.
Но это все исторические факты, а в памяти моей казарма запечатлелась четырьмя красно-кирпичными этажами со множеством высоких оконных проемов (на каждом этаже по 53 комнаты, в каждой из которых одно окно). По фасаду - два входа с навесами над дверями, а с задней стороны казармы был еще один вход, через который можно было попасть, минуя коридоры с жилыми комнатами, в кубовую, где постоянно подогревался кипяток, и - в просторные кухни с огромными духовыми печами.
Задумываясь сейчас над организацией жизни в казарме, понимаешь, насколько продуманно все было сделано. В каждой из 14-15-метровых комнат, расположенных по обеим сторонам сквозного стометрового коридора, проходила личная жизнь фабричных рабочих. Но в определенные часы двери каморок раскрывались, и из них выходили взрослые и дети. Все направлялись в серединную часть коридора, где на деревянных диванах, обитых коричневым дерматином, казалось, днем и ночью сидели старики и старухи, обсуждающие свои и чужие дела, как на деревенской завалинке. Направляясь в туалет, к умывальникам или в кухню, стариков невозможно было миновать незамеченным, поэтому они знали, кто когда поднялся с постели, к какому часу пошел на работу и приходил ли на обед.
То, что кухонная часть казармы и туалетная были удалены от жилых комнат, было прекрасно: часть коридора, где отдыхали пожилые люди, отделялась от кухни и уборных высокой стеклянной перегородкой с вращающимися стеклянными дверями. Так что запахи в жилые помещения не распространялись. Осталось в памяти, что стекла всегда были изумительно чистые и прозрачные, будто из хрусталя. А было это благодаря стараниям тети Поли Новожиловой, нашей уборщицы, которую тогда называли поломойкой. Все мы, девочки, с восторгом глазели, как она ловко с мылом ежедневно промывает коридорные цементные, с вкраплением разноцветных мелких камешков, полы. После ее уборки полы блестели, как натертые воском, в них отражался свет из двух торцевых "итальянских окон", расположенных на концах коридора.
На всех, приходивших в казарму впервые, производили большое впечатление стоявшие возле каждого окна по три деревянные кадушки с высокими веерными пальмами. Это для пролетарских детей было напоминанием о существовании где-то далеко-далеко тропиков и субтропиков. Мы гордились своими пальмами и любили играть возле них в куклы.
Как-то сложилось в городском общественном мнении, что все казарменные дети - хулиганы, озорники. А между тем, это совсем не так. Я, например, не припомню, чтобы кто-то из мальчишек разбил хоть одно стекло в перегородке или в рамах лестничной клетки. Старушки, сидевшие на деревянных диванах, не только судачили, но и приглядывали за поведением мальчишек и девчонок, не стеснялись они не только отругать озорника, но и за ухо дернуть. Кроме того, был в нашем общежитии Совет содействия, в который жители избирали наиболее уважаемых, авторитетных людей. Мне кажется, многие годы возглавлял совсод Алексей Фомин, рабочий человек, активный и смелый. Совсоды не давали распоясаться ни взрослым, ни детям, всех призывали к порядку. А кроме того, совсоды организовывали культурно-массовую работу в казарме: приглашали в "красный уголок" лекторов, беседчиков, лучших артистов художественной самодеятельности.
"Сушилка" тридцатой казармы славилась еще с дореволюционной поры, там устраивались окружные партийные конференции и собрания Совета рабочих депутатов. Сушилка - это фактически технический чердак, располагавшийся под самой крышей над четвертым этажом. Там было в любое время года тепло, даже жарко, площадь в двести квадратных метров позволяла не только иметь зрительный зал, но и самую настоящую сцену с кулисами и красивым занавесом.
В советское время на сушилке устраивались собрания совсодов и жителей, проводились лекции на самые различные темы. Разумеется, за прошедшие десятилетия многое из памяти ушло, но помнятся выступления лекторов горкома партии А.Г.Савина, В.Н.Андреева, Л.К.Шалаева, И.П.Голикова, преподавателей педагогического института И.А.Переверзева, С.В.Назарьева, А.А.Оглоблина, С.Ф.Вахонина, директора городского музея Т.И.Терещенко, старого коммуниста, бывшего "красного директора" отбельно-красильной фабрики П.К.Силантьева.
Эти уважаемые в городе люди несли в рабочую среду разные знания, расширяя кругозор жителей общежития, а у молодых зарождая мечты о получении высшего образования, тем более что Советская власть давала возможность людям бесплатно учиться. Среди моих казарменных современников не только мой брат Николай Шиков получил высшее образование. Мои соседки по коридору Лида Новожилова и Зина Скворцова стали преподавателями, Валентин Демин окончил ВГИК и был направлен на Ленфильм режиссером, его фамилию в титрах кинолент мы до сих пор читаем с гордостью. Галина Вавилина стала управляющей отделением областного банка, Вера Гусева выросла до должности директора школы, Александр Щекин стал полковником милиции и возглавлял уголовный розыск, Татьяна Яганова долгое время работала секретарем исполкома Орехово-Зуевского горсовета, Юрий Сафронов после института работал прорабом на строительстве, а Николай Кравцев стал главным инженером текстильной фабрики, его современник Виктор Семенов - главным инженером крупного автотранспортного предприятия, еще выше поднялась Галина Варнаева, она была назначена главным инженером областного управления местной промышленности, и живет теперь в Москве.
О всех, сделавших прекрасную карьеру, несмотря на свое "казарменное" начало, конечно, рассказать трудно, их гораздо больше, чем я помню, но и этого достаточно, чтобы убедиться: каких целеустремленных, трудолюбивых людей воспитывала казарма с помощью городских общественных организаций. Думаю, что о многом говорит и тот факт, что в нашей среде выросли профессиональные художники: Михаил Яганов, Анатолий Семенов, Борис Машков.
Уверена, что и эстетическому воспитанию художников способствовал наш "красный уголок".
"Старуший" хор нашей казармы славился в городе и районе, его приглашали выступить в самые разные аудитории. Под баян Ивана Романова бывшие прядильщицы и ткачихи изумительно трогательно пели: "У церкви стояла карета", "Летят утки", "На муромской дорожке", "Под окном черемуха колышется" и множество других русских песен. Среди хористок выделялись особым талантом Ольга Морякова-Новикова, Елизавета Крошкина, Ольга Сидорина, Мария Коптелова, Анна Полякова, Полина Новожилова, Мария Симонова, к сожалению, всех назвать затрудняюсь. Но от них во мне осталась любовь к народной русской песне, и поныне в моей семье мы поем то, что услышали еще в детстве в "красном уголке".
Непростое дело удержать молодежь от необдуманных поступков и хулиганства, здесь одними назиданиями ничего не достигнешь. А постоянная культурно-массовая работа с вовлечением в нее мальчиков и девочек давала неплохие результаты. Многие из нас занимались игрой на мандолинах, балалайках, домрах и гитарах в казарменном струнном оркестре. Были любители потанцевать и поплясать. Для них не только устраивались танцевальные вечера, но и работал танцевальный кружок, где можно было освоить искусство самых разных танцев под руководством Лидии Николаевны Харламовой.
Многие казарменные жители получили свои первые представления о драматическом виде искусства в драмкружке, которым руководила актриса городского театра Евдокия Ивановна Харламова, человек настолько преданный театру и детям, что даже когда она из-за болезни не могла подниматься на "сушилку", участники драмкружка подхватывали ее тележку и поднимали до самых кулис. Это было еще до войны. А в послевоенные годы часто веселили жителей приходившие по путевкам отдела культуры замечательные баянисты - братья Любичевы.
Да, трудные были военные и послевоенные годы, но унывать казарме не давали. Профком комбината старался, кроме того, общежития города обменивались своими концертными бригадами. А какие праздники для детей устраивались у новогодних елок! И к новому году, и к Первомаю, и к октябрьским праздникам - всегда для детей организовывались концерты, хороводы, вручались подарки.
И, конечно, любили в казарме кино. Тогда телевизоров не было, а потом и появились в некоторых семьях, но все равно народу в зал набивалось много, чтобы посмотреть на белом полотнище настоящее кино из киноаппарата, с которым раз в неделю приезжал киномеханик Александр Зверев.
Не редкими гостями у нас на сушилке были и городские поэты Александр Кривоусов, Константин Нажесткин, Виктор Хандышев, Виктор Хватов, Галина Куренкова, Евгений Глебов, Федор Румянцев. Они читали стихи, отвечали на вопросы слушателей. Во время такого поэтического вечера я впервые услышала стихи Евгения Глебова о казарме. Поскольку они очень точно передают атмосферу нашего общежития, приведу стихи полностью:
Дверью хлоп и вы - в казарме...
Бабушки сидят вдоль стен.
Вмиг просветят вас глазами,
Как не сможет и рентген.
Все известно в коридоре,
Все в казарме сообща:
Встанут рядом, если горе,
Надо - вызовут врача,
Если свадьбу кто играет,
Пляшет сразу сотня ног,
Ну а если умирает -
Вскладчину берут венок.
Здесь упрашивать не нужно
На субботники людей,
Сами все выходят дружно.
Не ссылаясь на детей.
Есть в казарме хор "старуший",
Без зубов, а между тем,
Запоют - развесишь уши,
Подивишься чистоте,
А кому взглянуть охота,
В "красный уголок" пройдут
В восемь вечера в субботу,
Им и лекцию прочтут.
Здесь в загашники не лезут,
Чтоб в ответ достать словцо,
Если скажут, как отрежут,
Да не в спину, а в лицо.
Хоть народ живет шумливо,
Не обидит никогда.
Уважаем справедливость
Дом родной людей труда.
Да, слово "справедливость" как нельзя лучше отражает дух нашего казарменного общежития. Люди смело, не боясь ответного зла, выступали на защиту обиженных. Мне никогда не забыть случай, который произошел в голодное военное время. Многие тогда группами ездили в "хлебные края" обменять свои пожитки на зерно, муку или сало. И вот один из наших парней - Николай Ярлыченков возвратился из такой поездки с мешком пшеничной муки. Но, как на зло, матери дома не оказалось, поэтому он, поставив мешок у двери каморки, пошел в кухню. А когда через несколько минут возвратился, мешка с мукой и след простыл.
Сидевшие на проходе женщины возмутились и предложили обыскать все комнаты. Целая толпа людей стала обходить комнату за комнатой, заглядывать под кровати, в шкафы, на полати, извиняясь, но стремясь обнаружить пропажу. Прошли почти все комнаты, кроме запертых, и вдруг с улицы приходит почтальон и спрашивает: "А почему у вас с третьего этажа тротуар мукой посыпают?"
Выбежали на улицу, определили, из какого окна летит мука. Одни стали прямо с улицы кричать слова упреков тем, кто так пытался избавиться от украденной муки, а другие побежали к этой комнате. Дверь наконец отворили, и пред людьми предстали женщина в осыпанном мукой фартуке и ее сын-подросток. Было много крика, много слез. Все осудили воров, хотя и понимали, что они голодные. Этот урок был не только для похитителей, но и для всех других жителей, независимо от возраста.
Мораль в рабочем общежитии была на очень высоком уровне. Без всякой примеси ханжества жители казармы осуждали половую распущенность, даже стремились не допустить ее среди своих соседей. Конечно, в дни демократизации и беспредельной свободы, когда стриптиз и половые акты ежедневно показывают по телевизору, многие могут сказать, что "казарма любила вмешиваться в личную жизнь".
Что ж, так оно и было, но вмешательства были исключительно в интересах людей слабых, неопытных. Надеюсь, рассказ, который я поведаю, подтвердит это.
В период восстановления народного хозяйства страны, разрушенного в годы войны 1941-1945 гг., почти все фабрики хлопчатобумажного комбината начало лихорадить из-за нехватки рабочей силы, так как многие ткачи и другие специалисты по текстилю разъехались по стране, переквалифицировались, поумирали от голода и погибли на фронтах. Возникла острая нужда в рабочих руках. Тогда уполномоченные от фабрик разъехались по разным краям страны, чтобы завербовать желающих стать текстильщиками.
Многие девочки Татарии, Мордовии, Удмуртии захотели поехать в город Орехово-Зуево, который совсем недалеко от Москвы. Комбинатовское руководство срочно организовало для них обучение текстильным профессиям, но чтобы их разместить, нужно было жилье.
ЖКО комбината прежде всего обратило взоры на вспомогательные помещения, имевшиеся в казармах. Так, в нашей 30-й казарме с морозовских времен у жителей были холодные лари, это специальные большие неотапливаемые комнаты, в которых для каждой семьи предоставлялся деревянный шкаф-ларь, в котором можно было положить соленые грибы, кильки, квашеную капусту, другие овощи, которые можно было по пути на кухню быстро достать и приготовить обед или ужин. Они располагались на проходе к кухне, против умывальников.
Всем предложили лари освободить, затем провели ремонт помещений, подвели отопление, наставили железных кроватей, посреди установили длинный стол. Таким образом было готово общежитие для приезжих. Так же поступили и с "красным уголком".
С интересом встречала казарма застенчивых нерусских девочек, и говорящих не на нашем языке, и одевающихся как-то непривычно, как торфушки. Все проявляли к новичкам не только внимание, но и заботу.
К милым простоватым девочкам, как мухи на мед, устремились юноши. Их ухаживания были настолько назойливы, прямо-таки наглые, когда слабую девочку хватали за талию и тащили куда-нибудь под лестницу или в тамбур, чтобы насладиться любовью.
Беззащитные девчата плакали, но ничего не могли поделать с настырными ухажерами. И тогда в бой за честь юных девушек вступили женщины казармы. Они буквально стеной вставали перед дверьми в общежитие, отталкивали парней, не давали им проникнуть в девичьи покои. А сделать это было непросто. Тогда привлекли на помощь родителей парней и даже участкового милиционера. И добились своего! Девушки смогли спокойно приходить с работы к себе в общежитие и жить так, как им хотелось.
Прошли годы, не все разъехались по своим домам, многие девушки обрели семьи, имеют квартиры, и каждая наша встреча с ними бывает очень приятной и радостной как с родными. А не защити их в свое время казарма, судьбы их были бы изломаны.
Честно признаюсь, мне самой до сих пор многое непонятно во взаимоотношениях жителей казармы. Вроде бы чужие люди, жили в довольно стесненных бытовых условиях, когда приходилось делить или уступать друг другу место на шестке печи, на кухонном катке, ждать своей очереди не только у коллективного рукомойника, но и в туалете, но не обозлились друг на друга, не возненавидели, а наоборот, всегда сохраняли чувство родства.
Когда в 1941 году пришли первые "похоронки" на молодых солдат Славу Фадеева и Славу Широкова, вся казарма переживала это горе, как свое собственное. Все жители ощущали чувство горя, когда пришли извещения о гибели Петра Новикова, Владимира Васильева, Александра Саратовского, Алексея Попкова, Павла Коптелова и многих других.
Зато сколько всеобщей радости и ликования было, когда с Победой стали возвращаться наши живые мужчины! Вернулись с войны Владик Коптелов, Иван Новожилов, Борис Мирошников и среди них Евгений Ильин, удостоенный звания Героя Советского Союза.
Гордились мы своими воинами. Еще перед самой войной среди авиаторов Московского военного округа оказался наш казарменный воспитанник Валентин Лапшин, все пришли в восторг, когда диктор с парада на Красной площади сообщил, что эскадрилью самолетов ведет Валентин Сергеевич Лапшин, мы будто обезумели: кричали "ура", поздравляли друг друга, побежали в соседние казармы, чтобы рассказать об удивительном сообщении. Видимо, Валентин Лапшин был отчаянный человек, чкаловской закваски: однажды он прилетел в наш город и сделал несколько кругов очень низко нал казармой. Все мы неистово махали руками и кричали, догадываясь, что известный летчик не забывает, откуда он родом. Это, пожалуй, для нас было посильнее, чем сообщение о полете космонавтов.
Отошли в прошлое, в область воспоминаний годы, десятилетия, нашу родимую революционную казарму разрушили до основания, хотя собирались сохранить на столетия в качестве памятника.
Жителям казармы предоставляли квартиры в разных районах города. Вначале многие проявляли нетерпение, хотелось поскорее стать владельцем индивидуальной квартиры. Но прошло некоторое время, и бывшие казарменные жители, встречаясь на улицах или в автобусах, стали с легкой грустью вспоминать, как жили в тесноте, да не в обиде. Многие установили между собой дружеские связи и ходят друг к другу в гости. Люди встречаются как родные, как дети одной многодетной матери, имя у которой - Казарма.
К. Глебова, бывшая жительница 30-й казармы
А жизнь продолжается
В начале двадцатого века Дрезна представляла собой захолустный рабочий поселок, отданный во власть фабриканта Зимина. Фабрика, три казармы, столько же церквей и молитвенный дом, четыре трактира и кабак, три улицы одноэтажных домов, где жили купцы и мещане. Школа на 15 детей, больница на 20 коек, две бани (одна для служащих и отдельная для рабочих) - вот и все здания, составляющие поселок до 1917 года.
Что из себя представляла четырехэтажная казарма? Помещение с очень маленькими и темными каморочками, расположенными по обеим сторонам длинного узкого коридора. Жить в этих казармах разрешалось не всем. В первую очередь жилье заселялось квалифицированными прядильщиками. Ткачи же и другие подсобные рабочие жили на частных квартирах.
"В каморках казарм жили по две-три семьи, - рассказывала текстильщица Огородникова, - это значит, что в каждой комнатке находилось до 10-12 человек. Иногда доходило до того, что рабочим негде было спать. Администрация ставила в казармы высокие кровати с таким расчетом, чтобы под ними можно было расположиться и другим. Спали под кроватями".
Работница Скачкова вспоминала: "Каморка у нас маленькая была, а народу жило в ней много. Днем-то еще ничего, а вот как ночь придет - так горе. Где ложиться спать? Спали везде: и на кроватях, и на полу, и под кроватями. Я сама все время спала под кроватью. А под ней душно, тесно, грязно..."
А вот что писал помощник мастера Каблов: "В 1900 году я приехал в Дрезну и поступил на фабрику Зимина. Поселился я в маленькой каморке. Кроме моей семьи там проживало еще две. Дети спали под кроватями. Жили в тесноте и духоте. Комната была сырая и темная..."
Смотрителя или так называемого "хожалого" каждой казармы боялись все. Перед ним дрожали. Приходилось ему угождать. Наряду с жандармами и казаками он неусыпно следил за жизнью рабочих.
Плохая кровать, старый стол, люлька, невзрачная одежина, коптящая лампа, несколько фотографий да куча грязи и насекомых - такова была обстановка рабочей семьи в те годы. В каморках всегда стоял тяжелый, спертый запах, пропитанный загнивающими лежавшими тут же продуктами, запахом детских пеленок и человеческого пота. Ни о какой санитарии, конечно, не могло быть и речи.
Позже девяти часов вечера выходить на улицу и в коридоры казармы рабочим запрещалось. Правила предписывали:
"В праздничные дни вечером дается два звонка: один через час после другого, первый в 8 часов весной и летом и в 7 часов зимой; после первого звонка все, у кого есть посторонние гости или родные, не работающие здесь на фабрике, должны тотчас же удалиться со двора фабрики; второй звонок дается в 9 часов весной и летом и в 8 часов осенью и зимой, после второго звонка выход со двора совершенно воспрещается. Кто к этому времени не удалит своих гостей, будет оштрафован в размере трехдневного заработка".
Но и в праздничные дни рабочие не могли дольше определенного времени побыть со своими родными, друзьями. Даже в разрешенное время они могли принять у себя родных или знакомых только с особого на то разрешения смотрителя казармы.
Несмотря на все эти запреты, текстильщики жили дружно и сплоченно, помогая друг другу в беде и других непредвиденных ситуациях: "Все за одного - один за всех".
При Советской власти казармы постепенно начали разгружаться. Началось строительство домов ФУБР (фабричное управление бытом рабочих). В них переселились десятки семей текстильщиков. Да и сами комнаты в казармах после этого начали преображаться: жители покупали новую мебель, различные ткани и другие необходимые для обустройства и хозяйства вещи.
Однако было непонятно, с одной стороны многие семьи с радостью переезжали на новое жилье, а с другой - в меньшинстве своем не хотели расставаться с казармой.
Жители казарм зажили по-новому. Стали возникать различные общественные организации, самодеятельные кружки по интересам. Возросла тяга к знаниям.
Текстильщики воспряли духом, стали работать не на капиталиста, а на самих себя. Зачинательницей стахановского движения на фабрике стала ткачиха Прасковья Ильинична Голубева, увеличив зону обслуживания ткацких станков в два с лишним раза. Она была награждена орденом Ленина и в 1937 году избрана депутатом Верховного Совета СССР. Разве могли мечтать об этом текстильщицы, работавшие на фабриканта Зимина?!
Редактируя многотиражную газету Дрезненской прядильно-ткацкой фабрики в 50-60-е годы, я часто бывал в казармах на встрече с рабкорами или по проверке писем, поступавших в редакцию многотиражки. Здесь мы организовали конкурсы на лучшую стенгазету. Многие жители казарм, особенно молодежь, занимались в кружках художественной самодеятельности, приобщались к физической культуре и спорту. Успехом пользовался хор кадровых рабочих.
В ноябре 1937 года открылся новый клуб и все творческие коллективы из казарм перебазировались туда, а спортсмены - на стадион.
Приведу такой пример. В 1951-52 учебном году я продолжил образование в десятом классе "А" Дрезненской средней школы рабочей молодежи. Нас обучалось 22 человека. Школу я окончил с золотой медалью. Получив аттестаты, каждый из нас не остановился на достигнутом.
Мои друзья по учебе, Константин Стенькин окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии. Последний раз с ним встретился, когда он был директором трехсерийного художественного кинофильма о Михаиле Васильевиче Ломоносове. Владимир Молошников, окончив юридический институт, работал следователем при Министерстве путей сообщения. Николай Фролов после окончания ШРМ поступил в Киевское военно-морское училище. Окончив его, служил на Тихоокеанском флоте, ходил на дизельных и атомных подводных лодках. Демобилизовался капитан второго ранга Фролов в 1976 году. Он сейчас возглавляет совет ветеранов города Дрезны...
Короче, в то время (50-60-е годы) мы побывали в одном из новых благоустроенных жилых домов города - доме 5 по 2-й Ленинской улице, в котором проживали 237 текстильщиков, многие из казарм. Здесь насчитали 27 человек с высшим, среднетехническим и специальным образованием. Среди них инженеры, учителя, медики и даже рабочие. В институтах, техникумах и школах учились 72 жителя, в том числе 59 детей. Каждый третий житель имел общественное поручение. Во многих семьях появились библиотеки.
Надо сказать спасибо руководителям города и фабрики за то, что они не только сохранили от разрушения казармы, не в пример ореховозуевцам, но и используют их под различные службы, начиная от магазинов и кончая отделением милиции.
Прошлым летом мне пришлось побывать в Дрезне. Если раньше, до так называемой перестройки, глаза ветеранов излучали радость, то теперь они выражают отрешенность от всего, печаль. Свой взгляд на теперешнюю жизнь мне высказал знакомый, просивший не называть его фамилии:
"То, что мы разделились за годы перестройки на богатых, бедных и даже нищих, - факт свершившийся. Более того, простой человек все чаще оказывается на задворках. И с совестью у нас напряженка. Пользуясь декларациями о рынке, которого на самом деле нет, многие наши руководители бросились в бизнес, забыв об основных обязанностях. Каждый стремится загрести, сколько сможет, благо отсутствие четких законов и нормативных актов позволяет делать, что угодно".
Гляжу на казармы. Они стоят, богатыри, на прежнем месте и в них продолжается жизнь. Мое личное мнение - они переживут так называемые хрущевские и многоэтажные панельные дома, многие из которых уже сейчас требуют ремонта и замены санитарно-технического оборудования. И не секрет, что у многих жителей возникает ностальгия по прошедшей жизни в казармах. Почему? Жизнь стала какой-то постылой и непредсказуемой. Текстильщики ощущают на себе неуклонный рост цен. Особенно пенсионеры и дети вынуждены бороться за выживание.
Но дрезненцы не падают духом. Надеются, что их жизнь станет лучше.
Ф. Круглов, журналист
Так и жили
В деревне Ликино у фабриканта А.С.Смирнова были построены рабочие казармы. Первая находилась на территории нынешнего Ликинского автобусного завода, в которой проживали казаки, а рядом находилась "Светелка" Смирнова. Казаки следили за порядком и охраняли добро фабриканта. 2-я и 3-я казармы также располагались в микрорайоне ЛиАЗа, между ними в 1910 году была построена церковно-приходская школа. Казармы №№ 4,5,6 и 7 были построены у фабрики хозяина "Ликинской мануфактуры".
Хозяева старались возвести казарму в теплое время года, и при строительстве для крепости добавляли в цемент яйца, а если не успевали завершить в теплое время, и их заставали холода, то в цемент добавляли спирт. Стены в казармах прочные, толщиной 60- 70 сантиметров . На общей кухне стояли печи, тепло от которых уходило в стену и они были теплые.
Вода в казармы поступала по деревянным трубам. Пол в комнатах не красился, так дети рабочих спали на полу. Хозяйки намывали пол с таким старанием, что он принимал вид желтого бархата.
Когда фабрикант Смирнов нанимал рабочих, видя их бедноту, то выдавал им кровати, стол, два стула и если был в семье мальчик-подросток, который работал на фабрике, он получал широкую деревянную лавку, на которой спал. Кровати были на высоких ножках, чтобы спавшие под ними дети не могли во сне удариться головой об них.
Комнаты в казарме называли каморками, потому что в 18-ти квадратных метрах живало по три семьи. На одной стороне - одна, на другой другая и на полатях третья семья.
Полати - это небольшой настил под потолком, в котором вырубалось отверстие размером 80x80 сантиметров и по деревянной лестнице жители поднимались наверх.
Вспоминает дочь бывшей работницы Ивановой, которая работала у фабриканта Смирнова: "наша семья проживала в шестой казарме в комнате 12. С нами в каморке проживали: семья Цыганковых - отец, мать и трое детей на одной стороне, на другой стороне - три девушки из деревни Кабаново. Мы же размещались на полатях. Разве можно сейчас представить, как жили совсем чужие друг другу люди в рабочих казармах на 18-ти квадратных метрах по 11 человек?!
У каждой семьи был сундук для хранения вещей и навесной шкаф или тумбочка для посуды. В углу всегда стоял ухват и деревянное корыто для мытья детей и стирки белья.
После революции было организовано соревнование на лучшую казарму. В нем участвовали все казармы и лучшие отмечались грамотами. Одной из лучших была признана казарма №6, построенная в 1908 году. В ней была своя футбольная и хоккейная команды, струнный оркестр, хор, в котором участвовало 60 человек, драматический кружок. Возле казармы был парк, в котором разбиты цветочные клумбы. Жители каждого этажа имели свою клумбу, за которой ухаживали, выращивая цветы, соревнуясь, у кого лучше и красивее клумба. Рабочие фабрики построили сцену, на которой проходили концерты и спектакли. Казарма №6 неоднократно отмечалась грамотами и считалась самой культурной. В настоящее время на первом этаже этой казармы расположились городской краеведческий музей и библиотека.
Казарма №10, получившая прозвище "Франция", построена в 1827 году под красильную фабрику. Это здание имело свою неповторимую архитектурную выразительность для того времени. А расположение казарм №№ 10,2,3 с прудом и вековыми деревьями создавало спокойный и величественный образ малой родины. Промышленник Смирнов создавал красоту ландшафта, строя здания в гармонии с природой. Теперь она нарушена.
В 30-е годы красильная фабрика была переоборудована под жилье. Так появилась казарма под номером десять. В ней проживало до 90 семей (450-500 жильцов, что можно приравнять к дореволюционной деревне).
Почему "Франция"? Одна из версий гласит, что в казарме было много молодежи, которая жила очень дружно. Когда ребята из 10-й толпой шли на танцы, говорили: "Французы идут". Почему-то окружающим они казались похожими на французов. А может, они щегольски одевались.
Кстати, воспоминания не только о ликинском поселении, но о Дулеве.
Почему казарма фабриканта Кузнецова называлась "золотой". Вот что об этом пишет в своих воспоминаниях В.А.Городничев: "Хозяин Дулевского фарфорового завода С.Т.Кузнецов перестраивал эту казарму четыре или пять раз, поэтому в народе ее и прозвали "золотой". А вот "прохоровская казарма", которая лишь недавно исчезла с лица города и на месте которой сегодня построили кооперативный дом "Старт", свое имя получила от фамилии ее жильца Прохорова, которому выдали первый ордер".
"Тюлевая" казарма была двухэтажной. В окнах ее горожане впервые увидели тюлевые занавески. Так оно и пошло: "тюлевая казарма".
А когда закончили строить "каменную" казарму, и ее приехал смотреть хозяин Кузнецов, управляющий Чернышов обратился к нему со словами: "А внизу мы сделаем склады, Сергей Матвеевич", - и указал ему на низенькие окна полуподвальных помещений в здании. "Ничего, пусть живут", - сказал Кузнецов. Да, жили и в полуподвалах и радовались, потому что с жильем было очень туго.
У фабриканта имелись казанские общежития: деревянная степановская казарма, в которой в 1832 году открылась первая живописная мастерская. Смотритель в ней был некий Степанов. Казарма № 8 располагалась рядом со степановской. Сейчас в этом помещении располагается нотариус.
Л. Комарова, директор музея.
О времени и о себе
Орехово. Милое мое Орехово. Город, где я родилась, росла на воле, пошла в школу, прожила трудное военное время, откуда уехала в институт и куда вернулась, окончив его, где начала взрослую жизнь. Где была счастлива естественным счастьем детства, отрочества, юности и узнала первое и самое страшное в жизни горе - смерть брата. Где вышла замуж, родила дочь, похоронила родителей. Город, куда я приехала с внуком, провела его по главной улице, показала все, что мне там дорого. О котором давно думаю с нежностью и тоской, куда стремлюсь и с радостью приезжаю. Который теперь стал совсем другим. Многое там сметено, перестроено. Неузнаваемы не только отдельные уголки, но и целые улицы. Там, где был густонаселенный район, сейчас малолюдно, тихо. Наши крутовские казармы превратились в молодежные общежития, учреждения. А за Клязьмой, на месте "песочков" и зарослей ивняка, вырос новый город - многоэтажный, панельный, светлый (после красно-кирпичных казарм). Незнакомый и уже не мой. И все равно мне родной. Потому и хочется вспомнить то, чего уж нет или почти нет.
В "Орехово-Зуевской правде" пишут, что создается история городской партийной организации. Есть в тамошних архивах большие книги в твердых переплетах - подшивки местных газет (у меня самой были такие), - чем не летопись день за днем? Есть в городе краеведческий музей. Но вот быт, мелочи, особенно своеобразная жизнь бывших морозовских казарм (позже их называли общежитиями, а потом даже домами) вряд ли где подробно описаны. Постороннему это не удалось бы.
Мне повезло: я родилась и выросла в казарме. Проживала в ней 26 лет, пока не уехала в Воронеж. И до сих пор тоскую по родным местам, нашим лесам с запахом елей и папоротника, мхом под ногами, с кустами можжевельника и ковровыми полянками черники. Здесь другие леса, другие в них запахи, а черника и можжевельник вообще не растут.
В далеком-далеком детстве я мечтала стать путешественником, даже спросила как-то на уроке географии, бывают ли те, кто пишет учебники, в местах, которые они описывают. Учительница ответила - да. И это представилось мне высшим счастьем.
Вдоль насыпи железной дороги образовались горы из выгруженного из вагона какого-то светлого бесформенного камня. Мы с Людой ходили по этим глыбам, и воображение уносило нас в неведомые дали.
Наш город не был для нас интересен. Ничего примечательного в нем не было, жизнь текла не спешно, однообразно и даже скучно. Особой любви к нему мы, дети, не чувствовали. Жили и жили. Живописные окрестности - речку, лес - воспринимали как само собой разумеющееся. Хотелось чего-то нового. Вот и появлялись в мечтах дальние страны, необитаемые острова. В середине 30-х годов дома у нас зашел разговор о возможном переезде в Среднюю Азию. Видимо, там, где выращивали хлопок, предполагалось развитие текстильной промышленности, и опытные кадры нужны были в Узбекистане или Туркмении. И понеслись наши мечты туда. Арыки, абрикосы и яблоки на каждом шагу (а мы и яблок вдоволь не ели), виноград. Девочки - будущие подружки с косичками, мальчики в тюбетейках. Никаких пальто и валенок, все-все другое. Здорово! Душа рвалась вон! И лишь потом проявилась эта неразрывная связь с родным городом. А первый раз я почувствовала ее в эвакуации, во время войны. Мне было 14.
Войну мы поначалу восприняли как взрыв нашей однообразной жизни, страха не было. Нам ведь долго внушали, какие мы сильные и как быстро одолеем любого врага - "малой кровью, могучим ударом" (из песни того времени).
В июньский солнечный день слушали выступление Молотова, через несколько дней - обращение ("Братья и сестры...") Сталина, первые страшные сводки "От Советского информбюро" - бомбежки, отступления, окружения, падение украинских, белорусских, русских городов.
Война. А я еще в августе отдыхаю в пионерском лагере в деревне Островище, от маминого "медсантруда" (до этого два лета была от папиной работы в деревне Грибово, в Петушках, самые лучшие воспоминания - о природе и ощущении себя: моя мечта - побывать там). Вернулась в город, а он какой-то притихший, потерявший свои краски. Стоят ящики с песком, окна закрещены бумажными лентами, и люди неразговорчивые, тихие.
В сентябре учеба в школах не началась. Нашу 1-ю школу и соседнюю с ней, соединявшуюся переходом и забытым за ненадобностью. 14-ю школу отдали под госпиталь. Нас перевели в 8-ю, кировскую.
Война подступала. В бывшей котельной нашей казармы оборудовали бомбоубежище. Туда приходили люди из соседних домов в надежде на прочные стены и перекрытия морозовской постройки. Тревоги были нечасто. Протяжные фабричные гудки напряженно-спокойные голоса по радио: Граждане, воздушная тревога, воздушная тревога!" создавали атмосферу нервозности, обреченности. Но разрывов бомб мы не слышали, и многие (мы в том числе), спустившись раз в бомбоубежище, потом оставались дома. Я лежала в постели с мыслью - "Авось!"
Приближался праздник Октября. Немцы у самой Москвы. Папа работал на своем месте, помощником мастера ленторовничного цеха бумагопрядильной фабрики №2. Однажды вечером он сказал за ужином, что его зачислили в истребительный батальон. В случае немецкой оккупации отряд, набранный из коммунистов, должен был уйти в леса и вести партизанскую борьбу.
Мама, как медицинский работник, считалась мобилизованной и работала в госпитале в моей школе. Им объявили, что предстоит эвакуация на восток. Разрешили взять с собой детей - дошкольников и школьников. Откуда-то появились у нас ящики из свежих досок. Наверное, папа на фабрике раздобыл. Два больших, один чуть меньше. Собирались основательно. Уже стало ясно, что война - надолго.
Отпраздновали годовщину Октября. Прошел военный парад на Красной площади, с которого войска шли на передовые позиции совсем рядом с Москвой.
И сразу же после праздников, числа 9-го или 10-го ноября, отправив заранее свои ящики с надписью крупно "М.Н.Монина", поздно вечером в темноте (соблюдалась светомаскировка) мы пришли к своим вагонам-теплушкам, стоявшим у пакгауза на станции Орехово. Внутри - двухэтажные нары. Боря и я забрались наверх, разместили в головах корзину плетеную с едой на первый случай ("сухой паек"), чашки-тарелки, вилки-ложки и поехали в ту же ночь.
Первая разлука с домом, с городом. Сердечко заныло, закралась смутная тоска. Что будет? Сомнений в исходе войны не было - глупы еще были: мне 14. а Боре 10. Мама с нами. За папу особенно не волновались - он же спрячется в лесу вместе со всеми... в обиду себя не даст. А на душе неспокойно. Куда мы едем (куда нас везут), никто не знал. Ехали в тыл, подальше от немцев, от фронта. Короткие перегоны и долгие стоянки на больших станциях, на запасных путях среди множества таких же составов товарняка: на маленьких полустанках, а то и в открытой степи, продуваемой ветром и поземкой. Почему-то запомнилось Сасово, где-то около Рязани; Куйбышев - мост через Волгу, тогда говорили: самый большой, два с половиной километра; Чкалов - на вагонах и цистернах читали "Оренбург", чему удивилась: ведь городу присвоено имя Чкалова, почему же пишут по-старому? Тогда мне было понятнее все новое, старина казалась ушедшей навсегда. Понятие память, видимо, совсем отсутствовало.
Вагонная жизнь продолжалась почти месяц. Ехали медленно, но спокойно. Нас не бомбили. Привыкли к своему дому на колесах. Железные печки топили углем - топлива было вволю, в вагоне всегда было тепло, только под багажной полкой в головах за подушками нарастал иней - зима была суровой. Вечером зажигали коптилку, светильник военных лет: фитилек в пузырьке с керосином или другой какой-то горючей жидкостью. На своих местах поворачивались головой к центру, ноги - под багажную заиндевевшую полку, и, глядя на огонь - дверца печурки открыта для свободного выхода тепла, - на раскаленные угли, пели песни.
Молоденькие девчонки - сестрички, сестры в возрасте моей мамы (а маме 38 лет) и старше. Мужчины - вольнонаемные работники госпиталя. Рядом со мной спал сосед по казарме, с 3-го этажа. Василий Васильевич Марков, высокий, худой, сутулый, с остатками седых волос на блестящей лысине, может быть, ему было за 70. Его жена - медсестра, он - бухгалтер госпиталя.
Такой вот хор. Пели русские народные песни и обязательно "Рябину" и "Лучину". Они были созвучны нашему настроению - грустные, тоскливые. Получалось хорошо, красиво. Кто-то вел первым голосом, кто-то вторым. А кто-то просто слушал. Под стук колес, в темной обжитой теплушке, отвлеченные от дум о прошлом, настоящем и будущем. Только мы в вагоне, и песня. Только сей час. Мы все еще не знали, куда едем. Так коротали время вечером. А днем - опять стоянка среди составов, терпеливо ждущих своего часа разъехаться или медленно трогающихся, звеня буферами и сцеплениями, или уходящих на полном ходу, без остановки.
Выбегаем, наскоро одевшись, подышать воздухом, посмотреть на мир. Свободно перебираемся через площадки тамбуров, перелезаем под вагонами у самых колес - так проходим "строй" поездов, нисколько не боясь, что состав тронется: пока-то он даст гудок, пока содрогнется от первого рывка, даже если покатит, набирая ход, вполне можно сделать под вагонами два-три шага, перешагнуть через блестящий накатанный рельс - и ты уже в полной безопасности. Состав пошел своим путем, а мы своим. Как будто, так и надо. Привычное дело.
В начале декабря 1941 года мы прибыли в Актюбинск. Получили приказ: выгружаться. Нас ждали освобожденные для нас дома. Пустые комнаты, где кроме черной круглой "голландской" печки да стола ничего не было. Дощатый некрашеный пол. Выдали госпитальные матрацы, одеяла, подушки. Все разложили на полу, так и спали. Нас в комнате две семьи. Детей 5-6 человек, трое взрослых (у Шивагорновых - тоже соседи по казарме-муж и жена работают в госпитале).
Белые заснеженные улицы, розовые, голубые, зеленоватые дома, двухэтажные, штукатуренные. Двухэтажное здание школы занято нашим госпиталем. Свою школу, где будем учиться, еще не отыскали, не определились. Мне надо в 7-й, Боре - в 3-й.
Открыв дверцу "голландки", на угольках (опять топим каменным углем, госпиталь снабжает) варим манную кашу. Продукты получаем в госпитале. За молоком ходим на базар…
Город совсем не похож на наш. Высоких строений нет, тихо, малолюдно. Узкоглазые лица казахов. Ослики, верблюды в основном около рынка. На улице запах дыма и чего-то кислого.
Все взрослые целыми днями в госпитале, а мы томимся от неопределенности и безделья. Скучно. Валя Шивагорнова - на год старше меня - утешает: "Зато увидим степь весной, она вся будет в цветущих тюльпанах". А я этого не знала, но согласна, что ради такой картины стоит многое стерпеть. Надо устраиваться в школу. Завтра пойду...
Но тут (опять же из черной тарелки радио) - сообщение. От Советского информбюро" голосом Левитана немцев разгромили под Москвой. Не разбили, не отбросили, а раз-гро-ми-ли! Разгром! Наша первая победа. Радость, ликование, подъем, надежды, мечты.
Через несколько дней госпиталь, так и не развернувшись полностью, стал сворачиваться, грузиться в вагоны, и опять продолжилась наша жизнь на колесах. Теперь мы ехали в сторону дома, а куда - опять неизвестно.
Путь на запад был чуть короче по срокам, двигали нас быстрее. Недели через две мы оказались около Горького, Арзамас. Вымыли голову, а на волосах - белый налет. Сказали: такая жесткая вода. Павлово-на-Оке. Страшный мороз. Железнодорожные пути далеко от города. Стоянка неопределенно долгая, и мы, тепло укутавшись, идем в город. Провода провисли под тяжестью инея. Улочки частных деревянных домов за сугробами - других не видно. В магазинах покупаем на память ножи. Их здесь большой выбор. Я купила перочинный в форме туфельки. Он и сейчас лежит в письменном столе, я им часто пользуюсь.
В новогоднюю ночь мы оказываемся на окружной Московской дороге. Куда дальше? Ничего определенного не говорят.
В Павлово-на-Оке прошел слух, что нас завезли не в то Павлово, надо было в наше, рядом с Ореховом, в Павлово-Посад. Вполне могла произойти путаница.
Теперь здесь, почти в Москве, недалеко от дома волнение наше росло с каждой минутой. Поезд тронулся, мы едем. Куда? Где остановимся?
Домой, так хочется домой! Только домой! В родной город! В Орехово! Ну, что им стоит послать нас в Орехово, а не в Павлово. Домой! Лучше дома нет ничего.
А поезд едет в неизвестность. Никто не спит, ждем решения. Едем по нашей дороге - это мы поняли. В сторону Орехова, до него рукой подать. Неужели остановимся в Павлове? Заглядываем в темноту, поцарапав глазок в залепленных снегом маленьких оконцах верхних нар. те. кто внизу, приоткрывают дверь, чтобы заглянуть в щель...
Скоро, скоро все узнаем, скоро решится судьба. А поезд идет, не сбавляя хода, и Павлово - мимо! Проехали!
Ура! В Орехово! Домой! Ура! Ликованию не было конца до самой остановки на путях родного вокзала.
Так закончилось мое путешествие в дальние края. Так поняли, как много значат родной дом, родной город.
Дальше - холодные, голодные, страшные и долгие военные годы.
В школу со второго полугодия. Мама продолжала работать в госпитале, который расположился на прежнем месте. Папа опять на броне в своей фабрике, а истребительный отряд существовал в списках еще долго.
Холод - это нетопленные комнаты. Бездействует клуб на втором этаже, прежде он был надежным подспорьем в хозяйственных делах: чаю ли попить, обед приготовить, уборку сделать, детей искупать - кипяток всегда к услугам. Перестали регулярно топить печи - кинулись собирать доски, палки, исчезли лавочки, железные треноги и кирпичи с решеточками, на которых водружались горшки, чугунки, кастрюли, под ними разводился "костер".
Еда готовилась немудреная, всего одно блюдо, да и то, если было что сварить сегодня. Великое счастье сварить картошку. Мальчишки возраста Бори одно время повадились ездить в Войново, собирать ржаные колоски на убранном поле. Дома их вышелушивали, зерна долго варились, но все равно оставались твердыми. Их прокручивали через мясорубку, заливали водой и опять ставили на костер или в печь на много часов.
Достали старинные самовары, о которых забыли до войны, каждый обзавелся собственной трубой для вытяжки, и к ужину обязательно был кипяток. Иногда к нему - только маленький кусочек хлеба с примесью гороха или кукурузы, только принесенный из магазина и отделенный от пайки с расчетом, чтобы было, что поесть завтра утром и перед школой. Вместо сахара - соль.
Чаепитие проходило при "коптилке": в пузырьке с гарным маслом, оставшимся от бабушкиных лампадок, горел нитяной фитилек. Кругом темнота, на столе неверный источник света, большие тени от предметов и от нас.
По коридору из комнаты до кухни ходили с горящими лучинами, окрикали друг друга, чтобы не столкнуться, не пролить - не дай Бог! - драгоценную похлебку, не обжечь себя и другого кипятком.
Первые годы были совсем темные - жилые дома отключили от ТЭЦ, позже свет давали только вечером, и это уже было благо: светлые коридоры, уроки при электричестве. Печки топились, когда было топливо, а его не всегда подвозили. Вот и организовали поездки за торфом самих жителей. По очереди, по порядку комнат. Кто не мог - менялся с соседом, но отработать нужно было непременно. За этим следил наш комендант.
У нас в семье очередь справляла я. Родители на работе. Боря еще мал. Была такая тележка - большие санки. Человек 6-8 впрягались в нее, как бурлаки, и ехали рано утром на болото. Довольно далеко от дома, километров 5 или 7, а может быть, и 10. Там нам показывали участок, откуда можно брать торф. Откапывали его (отдирали) от занесенных снегом, смерзшихся штабелей, набирали полные сани. Обратный путь давался труднее.
Складывали в общий сарай. Дальше уже было дело истопника - принести, затопить печь. Печь-то с утра затопят, а сырой, мерзлый торф не хочет гореть. Он долго тлеет и дымит без огня. Попробуй что-нибудь приготовь в такой печке. Поставишь горшок с тем же ржаным зерном - пусть стоит, сколько хочет. Согреется еле-еле, рука терпит, а дымом пропахнет сильно.
"Костры" все-таки надежнее, еда поспевала вовремя. Нужно было только иметь запас топлива. Эту заботу в основном брал на себя Боря. Найдет, принесет, нарубит. Мне оставалось только помельчить, подкладывая в огонь.
Когда были сожжены все окрестные заборы и не везло со случайными дощечками, шли в лес (в основном стайка девчонок). Набирали вязанку "палочек" и сухих веток сосны, других деревьев. Не толстых, не тонких, знали, что удобнее для наших костров. Иногда случалось найти на дороге кусок-другой торфяного брикета, упавшего с нагруженной машины. (Торфобрикетный завод построили перед войной напротив Крутовского полустанка за железной линией). Брикет - это спрессованная, чем-то пропитанная торфяная даже не крошка, а пыль. Длиной он сантиметров 20, высотой около трех, с закругленными боками, со специфическим резким торфяным запахом. Брикет всегда был сухой и давал много тепла.
Холод - это и старая изношенная одежда, из которой мы вырастали, и ее нечем было заменить. Летом носили веревочные тапочки - мама вязала их крючком сама. Зимой - ватные сапоги-бахилы. Предприимчивые люди наладили их производство, продавали на базаре, обменивали на продукты. Носили их с калошами.
Добро из бабушкиного сундука, остатки маминого приданого менялись на картошку, крупу, масло. Уплыли отрезы, постельное белье, скатерти, пропахшие нафталином. Ничего не осталось. На выпускной вечер в школу я пошла в платье Руфы Ильиной (ее мама была портнихой, шила людям за продукты и за деньги). В театр ходила в мамином жакете, давно не новом и явно мне не по плечу. И в институт поехала в пальто, сделанном в последнюю зиму перед войной в ателье напротив "Зари" в Зуеве по взрослому фасону из перелицованного тяжелого драпа, притом на вырост. Как я его ненавидела! И только на III курсе у меня появилось нормальное, из дешевого материала, но по мне. В школу бегала в какой-то папиной (наверное, времен его молодости) курточке, долежавшей до того времени в сундуке. Серый каракулевый воротник я закалывала булавкой, получалось что-то вроде стойки, и я казалась себе старинной девочкой, вроде гимназистки из пьесы "Голубое и розовое". Очень себе нравилась.
Боря ходил в длинном зимнем пальто Сережи Сафонова, двоюродного брата. Тогда он уже был летчиком, работал инструктором в аэроклубе где-то на Кавказе. Его детское пальто тоже дождалось своего часа.
Голод - это карточки на хлеб и на продукты. По категориям: рабочая, служащая, детская: иждивенца. Самая большая норма - у рабочих, были преимущества у детей до 10 лет. Меньше всех давали, конечно, иждивенцам - школьникам, старикам. По рабочей карточке получали хлеба 600 граммов в день, по иждивенческой - 300. Длинные-длинные очереди за хлебом. Магазин набит битком голодными людьми. А хлеб еще печется, его еще не привезли. Стояли с утра до вечера. И дождались. Хлеб с примесью жмыха, гороха, кукурузы, картошки - когда с чем. Горячий, влажный, тяжелый. В очередях в основном старики и дети. Временами кроме хлеба с солью и кипятка, никакой еды не было. Тогда собирали что-нибудь из "вещей" и ехали менять их на картошку в окрестных деревнях. Одну такую поездку совершила и я вместе с мамой и двоюродной сестрой Аней. Ехали сначала по узкоколейке в сторону торфоразработок, потом пришли пешком в Карабаново. Заходили в дома, торговались - за что сколько. Вернулись не пустыми.
Весной открывала картофельную яму тетя Марфуша из Маркова. Два-три ведра картошки доставались нам. Папа ездил туда, привозил. Тетя Марфуша предлагала не всегда охотно, чаще с оговорками: хватит ли самим на посадку, на еду, но гордости отказаться от такого "подарка" не было, к тому же и Марфуша, видно, считала себя нашим должником: дружили мы еще с довоенных времен - она лечилась в больнице, где работала мама, потом она и ее сестра, муж сестры - всех их я помню - останавливались у нас, когда приезжали продавать молоко на Крутовском базаре. Тетя Марфуша с детьми (было их двое или трое) жила у нас после пожара. Мама хлопотала о врачах, когда кто-то из ее детей болел. После войны папа помогал писать запросы в военкомат по поводу пропавшего без вести дяди Леши, ее мужа... Ну, в общем, выручала нас эта картошка, поддерживала в самое трудное весеннее время. Потом от госпиталя выделили огороды, сначала - за торфобрикетным заводом, а потом - в Войнове. На болоте картошка была плохая. Зато в Войнове, на высоком берегу Клязьмы целина уродила на славу - ели вволю, радовались. Но запасы эти к весне иссякли, и опять ломали голову: что продать, что повезти на обмен.
"Менять" ездили и далеко. Боря дважды ездил в Воронежскую область. Один раз совсем неудачно: отобрали все добро ребята постарше, такие же голодные и холодные пацаны. В другой раз привез пшено, масло - ужасно этим гордился. Ездил он, конечно, не один, а с ватагой своих сверстников. А было ему 12-13 лет. Мама ездила раз поездом куда-то на Волгу с тетей Нюрой Терехиной, другой раз - в Муром по большаку, кажется, ранней весной, с санками. И еще, когда без нее умер дядя Ваня, брат...
После 8-го класса в летние каникулы пришлось работать на одеяльной фабрике, иначе лишали карточки. Нас было много, таких девчонок - чуть старше, чуть младше. Работали мы моталками, а если правильно, мотальшицами: перематывали пряжу с бобин в пасмы. Не знаю, зачем. Сколько часов? Не помню, наверное, неполный день. Но все равно было очень трудно. Теплая, влажная духота, запахи хлопка (тюки его лежали рядом на складе), пряжи, шум ткацких станков, стоявших следом за нашими мотальными машинами. Сами машины примитивные, ручные: мы сами их вращали.
Выйдешь, после смены на улицу - не надышишься.
После 9-го класса меня взяла в городской пионерский лагерь Клавдия Семеновна Суворова, наша учительница физики. Она была там начальником. Родители ее жили в соседней с нами комнате, она знала меня с рождения. Так, что взяла "по знакомству" на хлебное местечко... Тут уж было и сытно, и нетрудно. Основная забота - считать все время детей, чтобы ни один не потерялся. Время проводили в городском парке в Орехове, а питались в нашей Кировской школе на Крутом. Три раза в день ходили парами туда-обратно.
За работу на "одеялке" давали рабочую карточку, платили немного денег. В лагерь мы свою (индивидуальную) карточку сдавали, денег, кажется, не платили, наверное, их вычитали за питание. Ну, и слава Богу, мы были сыты и довольны.
Страх. У нас в семье не было фронтовиков-мужчин. Но двоюродные сестры, Валя Монина, дочь папиного брата, и Зина Сафонова, дочь маминого брата, ушли на войну добровольно медсестрами. Обе нашли и потеряли там своих мужей, родили: Валя - дочь, Зина - сына, вырастили их, получая по аттестату за мужей помощь от государства. Обе потом вышли замуж вторично.
Были на фронте мой двоюродный брат Павлик (Павел Павлович) и ставшая потом его женой Тамара. Павел после войны долго оставался в армии вольнонаемным, жили они в Ровно. Приехали в Орехово, работал снабженцем на комбинате, потом на другом предприятии, но и пенсионером не знал ни одного дня отдыха, кроме отпусков. Его не стало (18.03.90 г.). Инфаркт, инсульт, гангрена. Похоронили его в одной могиле с дедушкой Гаврилом Николаевичем.
Тамара Алексеевна до пенсии и после работала в больнице. Потом осталась одна в трехкомнатной квартире. Хорошо, что рядом живут дочь с мужем и внук.
Приходили известия о гибели ребят из нашей казармы. Пропала без вести где-то в партизанах Лида Шивагорнова, пропал Слава Ломтев. Погибли Шурик Максимов под Лиепаей, Борис Воробьев, старший Лобцов (Лера). Погибли отец Руфы Ильиной, дядя Ваня, Леонид Челноков.
Как-то весной военкомат поручил нам разносить повестки со страшными вестями - "похоронками" на погибших солдат. Помню маленькую старушку в бедной комнате "у Мороза", плохо одетую, еле передвигавшую ноги. Наверное, погиб сын... Как она доживала свой век?
Через Орехово везли ленинградцев после блокады. Говорили: страшно смотреть. На кладбище появились холмики с краснозвездными пирамидами - умирали в госпиталях раненые. По радио сообщали о душегубках, расстрелах, казнях, угонах в Германию. Когда же конец? Когда перестанем ждать новых страшных вестей? Когда перестанет "сосать" желудок и не будем думать о еде? Когда снимем темную штору и смоем бумажные кресты?
В школе учимся трое-четверо по одному учебнику. Вместо тетрадей пишем на чем попало, перо цепляется за щепки серой оберточной бумаги. На большой перемене дежурный приносит на всех по маленькому кусочку клейкого теплого хлеба с горкой сахарного песка на нем. Вкусно - невероятно!
Мимо хлебозавода пройти и сладко, и больно. Исходишь слюной от этого вкуснейшего на свете запаха.
Особенно трудными были первые две зимы, во всех отношениях. Когда радио и газеты стали приносить хорошие вести, легче стало на душе. Хотя мы по-прежнему были чаще всего и холодными, и голодными.
А для меня всходило солнце - театр.
Из эвакуации возвращался Московский театр имени М. Н. Ермоловой. Здание в Москве разрушено бомбежкой, и временно театр обосновался в Орехове.
У нас пустовал театр, построенный еще Саввой Морозовым с участием Шехтеля. Своей труппы не было. Вот это помещение Зимнего (как его называли) театра и заняли ермоловцы, игравшие у нас целый год.
И еще один прекрасный коллектив - Ленинградский новый ТЮЗ.
Все труппы были сильные, спектакли интересные. Много талантливых актеров. Редко какой спектакль смотрели один раз, некоторые знали чуть ли не наизусть по тексту. Были, конечно, и кумиры.
Тогда и заболела я театром, и эта "болезнь" определила мою жизнь.
Каким-то нюхом нашла я свой театроведческий факультет. Сначала услышала по радио - ИТИС. Мой институт?! Источников информации было мало, но все-таки и ко мне в руки попал "Справочник для поступающих в вузы". Государственный институт театрального искусства имени А.В.Луначарского. ГИТИС! Это он и есть, тот самый, о котором слышала по радио. И, театроведческий факультет - просто специально для меня. На актерский не решусь, смелости не хватит, хоть и очень, очень хочется. Попробовать себя раньше не могла, негде было. От бедности реальных жизненных ощущений так хотелось прожить много других жизней. Это ведь дано актеру. Мои двойники в мечтах - Надежда Дурова, Катерина из "Грозы", "Бедная невеста" Марья Андреевна, Варя из пьесы Симонова "Парень из нашего города", подлинная Зоя Космодемьянская, чеховские Ирина, Соня, Раневская. Так и не сделала я к ним ни одного шага. Не осмелилась. Значит, это было не для меня.
Ухватилась за театроведческий. Готовит специалистов по истории и теории театра, заведующих литературной частью, музейных работников. Тут уж можно за что-то спрятаться, не выставлять себя напоказ. Это мое.
Но и туда пошла не сразу, так страшно было поступиться. Съездила вместе с подружками из класса в институт тонкой химической технологии - химию я не знала, и знать не хотела. С кем-то за компанию побывала в институте связи - не учат ли там на дикторов? Нет, институт инженерный.
Постояла на лестничной площадке Полиграфического института, там запустение, вроде ремонт, даже приемную комиссию не нашла. А редакторская работа была бы приемлема на худой конец. Но только на худой. А тут решалась судьба, будущее. Так я сказала себе: будь, что будет! Пусть все как во сне. Ничего не боюсь!
И приехала на Арбатскую площадь, нашла Собиновский переулок и подала заявление на театроведческий факультет.
А потом стала студенткой, в чем помогли мне моя наивная и горячая любовь к театру, книга К.С.Станиславского "Моя жизнь в искусстве" и счастливая встреча с Зоей Владимировной Фельдман, руководителем наших консультаций, моей первой наставницей, ставшей потом покровительницей и другом. Через 30 лет она помогла при поступлении в ГИТИС и моей дочери.
Пять лет в Москве, а Орехово - в ста километрах. Как магнит. Не представляю, как бы я прожила эти годы, если бы не было возможности каждый выходной приезжать домой, к своим стенам и вещам, к родительскому теплу, а в каникулы - к Дубенке, "Мельнице", Клязьме, Трубочке. Будь все по-другому, не вынести бы суеты огромного города, жизни в общежитии сначала в Сетуни (на 1-м курсе), потом на Трифоновке (остальные четыре года).
Самый трудный, конечно, первый курс - первый послевоенный год. Совсем другая (после Орехова) жизнь. К голоду и холоду прибавился неуют. Два-три раза в неделю, а то и чаще, ходили в театр. Нужно было набирать багаж, чтобы найти тему своей семинарской работы и быть в курсе того, о чем писали сокурсники. Да и просто интересно было смотреть спектакль. Не пропускали любой возможности: были дешевые билеты в профкоме, официальные "отношения" с администратором с просьбой выделить места для студентов, покупали билеты "на ступеньки" во МХАТ. А иногда платили по 100 рублей за билет, покупали с рук у входа - только бы посмотреть легендарные "Три сестры", "Вишневый сад", "Дядю Ваню", "Враги" с Качаловым, Хмелевым, Тарасовой, Добронравовым. Не пропускали генеральных прогонов, просмотров - на них ходили с особой гордостью, сознавая свою причастность к делу.
Утром были лекции в тесных аудиториях, потом обед в консерваторской столовой - вход в нее рядом с подъездом Малого зала. Потом занятия в институтской библиотеке, чтение бесконечных пьес, подготовка к семинарам по общественным наукам. А вечером - театр.
К полуночи приезжали на Белорусский вокзал, отыскивали поезд на Звенигород, Одинцово, Кубинку, и он вез нас до рабочего поселка или Сетуни, паровичок с двухъярусными полками в вагонах. Фили, Кунцево были тогда пригородами Москвы, а Рабочий поселок и Сетунь - деревушками без дорог и света.
В осеннюю распутицу, в дождь и снег лезли по оврагам, по липкой глине, чтобы добраться до дома, снятого под общежитие. Общежитие - это одна большая комната, рассчитанная человек на 20, и небольшой тамбур - сени. В комнате обитала женская часть татарской студии, которую набрала О.И.Пыжова. Выделили там несколько коек для студентов других факультетов. Среди последних была я, и еще одна моя сокурсница из Саратова, которую отчислили после 1-го курса. Конечно, иногородних в институте было гораздо больше, но многие имели возможность снимать углы, комнаты, некоторых приютили родственники, знакомые. У меня же не было в столице ни родных, ни знакомых, а снимать жилье и в голову не приходило - у родителей не было на это денег.
В подсобном помещении стоял огромный самовар, которым ведала наша комендантша, по-доброму относившаяся ко всем нам. К вечеру был кипяток. Нормальные студенты пили горячий чай в ужин и к нашему приходу почти все спали.
Мы с Ириной являлись за полночь. Самовар был чуть теплый, еда, привезенная из дома (чаще всего это была мятая картошка в пол-литровых стеклянных банках) совсем ледяная, а иногда уже прокисшая.
И так недели, шесть дней московской круговерти. Суббота - самый прекрасный день - еду домой!
После лекций сразу на Курский. В одном из тупиков, каждый раз на новом месте, стоит петушинский поезд, тоже с паровозом. Поезда шли редко, а желающих уехать было много. Не помню случая, чтобы, придя к поезду, я нормально вошла в вагон и села на какое-то место. Часто удавалось лишь встать на ступеньку и ухватиться за поручень. Лишь бы уехать. Ведь следующего поезда нет смысла ждать: все равно будет такая же толчея, домой приедешь ночью, а несколько часов ожидания на вокзале, где не удается даже присесть, совсем испортят настроение. Поэтому цепляешься, за что придется - потом утрясемся, утрамбуемся, протиснемся. После Железнодорожной продвигались в проходы, но стоять по-прежнему приходилось впритык, руки по швам. Еще легче после Фрязева, Павлово-Посада, а уж к Орехову, Крутому можно было и посидеть.
Спрыгиваешь с высоких ступенек вагона и вдыхаешь полной грудью. После московских бензинных улиц и душного вагона воздух кажется просто необыкновенным, почти целебным. В нем естественные запахи земли, зелени деревьев, снега или дождя, мне мил даже запах дымка торфобрикетного завода.
Дома ждут и всегда рады. Никогда не видела сердитого взгляда, не слышала раздраженного злого слова.
Была ли у родителей тревога за меня в большом городе, среди чужих людей? Поздние дороги в общежитие, трудные поездки домой...
Может быть, они и не представляли всех обстоятельств моего бытия, но относились к этому просто, естественно. У всех ведь были свои трудности.
И все-таки я не выдержала напряжения новой жизни и общежитского быта. Показалось, что не смогу. Собрала чемодан с пожитками, привязала к нему подушку (она была собственная) и уехала домой. С каким-то очень поздним поездом. Потому что с вечера я так и не разобрала чемодан, оставив его вместе с подушкой посреди комнаты.
Утром окно оказалось открытым, то ли с вечера его не закрыли, то ли папа открыл спозаранку, когда рассвело. Только все мы еще в постелях услышали шум, а когда поднялись, увидели, что кто-то влез в окно, и чемодана с подушкой нет. Папа бросился к окну, закричал, потом выбежал на улицу, помчался за вором. Чемодан валялся на тротуаре через дорогу, папа его принес. А от меня все узнали, что я больше не поеду в институт, не хочу, не могу там жить.
Ну что ж! Никто меня не ругает, не уговаривает. Сама поступила - сама решай. Решаю, раскидываю умом. Как же так? Стремилась, рвалась, уже слушала лекции, там мои новые знакомые. Пройдут пять лет, будут театроведами Муся, Кира, Маша. А я? Нет, не могу и от них отделиться, отстать.
Через несколько дней опять собрала чемодан, взяла подушку и в очередной понедельник поехала в свое общежитие, в свой институт. Больше таких отчаянных порывов не было. Втянулась, вошла в колею. Но, может быть, и выдержала потому, что была у меня эта отдушина - Орехово, родной воздух, родной дом.
Дома можно расслабиться, отмыться, отоспаться, отогреться, поесть вволю - в выходной мама могла уже приготовить что-нибудь повкуснее, когда карточки отменили и жить стало легче. Но понедельник был тяжелым днем: очень рано надо вставать на поезд, часов в 5, начале 6-го. Заводила будильник, но редко когда он звонил: часто просыпалась, смотрела на часы, успевала отвести рычажок звонка, чтобы не тревожить всех.
На полустанок идешь в темноте, в разную погоду. Опять предательская мысль: выдержу ли? Ведь только первый, а впереди второй, третий, четвертый, пятый курс.
А ноги идут, судьба несет... И так все пять лет. Редкий выходной не приедешь, тогда уж следующего ждешь - не дождешься. Орехово было и духовным, и материальным подспорьем. Стипендии хватало только на две недели, две другие жила на деньги родителей.
Обратная дорога в Москву была хоть и неприятно ранней, но более удобной в другом смысле. Вагоны на Крутом еще не загружены, можно сесть у окна и поспать, уткнувшись в воротник пальто, притулившись головой к стенке. На Курском выходила несколько обалдевшая от сна. На первую лекцию я опаздывала. Гуляла по Арбату, выжидая время, чаще всего заглядывала в магазин изопродуктов, а в перемену потихоньку пробиралась в аудиторию так, чтоб не увидела наш строгий секретарь декана Роза Яковлевна Баянова, немолодая красивая женщина с карими бархатными глазами, ярко подведенными губами, рыжеволосая, всегда держащаяся с достоинством, завоевавшая себе цену. Бывшая артистка вспомогательного состава МХАТа. Мы ее боялись.
В Орехово ко мне приезжали подруги - мои однокурсницы и соседки по общежитию. Чаще всего Ина, с которой рядом мы поселились на Трифоновке, на 2-м курсе, и остались самыми близкими друзьями на всю жизнь. Ины уже нет четыре года. Ездили Маша (она и теперь мой нежный и любимый друг), Муся, Клава Андреева - режиссер с курса Завадского, болгарка Юля Огиянова, которой очень хотелось посмотреть, что ж это такое - средняя полоса России. Всех я водила в наш лес, в нашу баню, всем в доме находилось место для ночлега и еда.
Все студенты, ехавшие в понедельник в Москву, а в субботу домой в Орехово, старались сесть в один вагон. Это был условленный спонтанно, кажется, третий от хвоста. И ехали мы, как правило, без билетов. Когда нас много - контролеры нам нипочем, и они, действительно долго были к нам снисходительны: не выгонять же целый вагон, а брать-то что со студентов? Придут, посмотрят на нас и уходят.
В поезде мы досыпали, делились новостями, а еще пели. Хорошо, красиво. Гитар еще не было - без сопровождения, стихийно. Догорит свечка в фонаре, темно за окнами и в вагоне. А песня звучит, объединяет всех.
Так держало Орехово на короткой привязи все годы учебы. Каникулы само собой тоже дома. Ехать некуда, не на что. Да и не было это принято. Опять окрестные леса, книги. Борин велосипед. Один раз папа купил мне путевку в дом отдыха комбината, а моей подружке Мае на тот же срок (по уговору) путевку взяла ее мама, преподаватель текстильного техникума. И мы с Маей отдыхали две недели в Усаде, купались в реке Киржач (в одних названиях этих - древняя старина). Домом была школа, спали в классах. Чудесное время, хорошо нам там было.
В студенческие годы я старалась отмечать свой день рождения: ездила за цветами в Войново, готовила торт из кукурузных хлопьев, приглашала подруг.
Но вот институт позади. В районной газете "Большевистское слово" нашлась работа для молодого специалиста - театроведа. Ох, и трудно было входить в новую жизнь. В моем характере явно не доставало смелости, общительности, настырности (в хорошем смысле). А нужно постоянно встречаться с людьми, вступать в контакты, куда-то идти, ехать в поисках материала. Как я завидовала нашей кошке, лежавшей в уголке за шкафом! Но душа страшится, а голова работает, руки делают. Ехала, шла, писала. Клубы, заводы, школы, фабрики, общежития, комитеты комсомола, парткомы, колхозы, библиотеки - куда только не заносило литсотрудника отдела культуры и быта. Передовая статья, информация, "организованная" статья (за другой подписью), отчет о собрании, рецензия, тематическая страница, очерк на праздничную или будничную полосу - кажется, освоила все жанры, кроме фельетона.
Полюбила газетную работу, до сих пор считаю ее тем делом, которое мне было по плечу. Из меня мог бы выйти журналист.
Писать о жизни мне показалось интереснее, чем только о театре, и я не жалела о несостояшейся карьере театроведа.
Хотя профессиональный театр и большое искусство было со мной. В Орехове проходила декада искусств, нам показали "Вассу Железнову" - знаменитый спектакль Малого театра с В.Н.Пашенной, я брала у нее интервью в маленьком номере старой гостиницы у вокзала (которой теперь нет). Тогда же слушала симфонический оркестр, дирижер Вероника Дударова (теперь народная артистка СССР). Писала о других московских гастролерах. Но прямой постоянной моей обязанностью было освещение работы самодеятельности, в том числе и театральных коллективов, которые ждали и совета, и, главное, рецензий в газете. Лучше положительных, на отрицательные очень обижались.
В разных уголках района - Дрезне, Ликино-Дулеве, Демихове, Губине, на Верее, в Ожерелках - завязывались знакомства, дружба.
Много было и "неинтересной" работы: худые крыши, непорядки в торговле, разбитые тротуары, неосвещенные улицы, жалобы на врачей и благодарности им (последние шли в "обзор", который я почти всегда делала дома, так как в рабочее время не успевала). Были дежурства по выпуску номера в редакции, иногда в типографии. Влажные, пахнущие керосином полосы, только что набранные, еще теплые гранки. Редакционные будни, журналистская текучка.
Но судьба распорядилась иначе: вышла замуж, приехала в Воронеж. Попасть в газету больше не удалось.
Случилось то, чего в детстве мне очень хотелось: я уехала из Орехова. Вот уже тридцать лет живу в прекрасном городе Воронеже. Благодатный край. Культурные традиции. Театры, филармония, музей.
У меня хорошая квартира, садовый участок. Здесь дочку вырастила, внука выходила, они считают Воронеж своим родным. Здесь Женя отработал на своем экскваваторном положенный срок, теперь пенсионер. Я тоже пенсионерка, по состоянию здоровья пришлось оставить работу в 36 лет.
В газетах места не было. Райком партии предложил мне должность инспектора отдела культуры центрального райисполкома, но я с презрением отвергла ее, посчитав канцелярской. Много позже поняла, что сделала ошибку: там ведь я могла располагать информацией для газеты, это был бы мост. Но ждала дочку через запреты и опасения врачей. Думала о том, как справлюсь с ней и с собой в недалеком будущем.
Спустя 5 лет я оказалась на телевидении. В этот промежуток писала рецензии о кино, приносила в областную газету, писалось легко, получалось. Но со временем попасть туда стало совсем трудно - были свои авторы, друзья, знакомые.
Согласившись на режиссерскую группу, я считала, что мне повезло.
Новая работа никак не связана с журналистикой, с письменным столом, который меня всю жизнь притягивает. Но освоилась. Быть бы мне со временем режиссером (уже прошла стадию помощника режиссера и ассистента), в свое время выйти на пенсию с приличным содержанием, но приключилась болезнь, инвалидность.
Туда приезжала погостить к родителям. А еще оставались там две женщины, которые меня очень любили: Ревекка Яковлевна Марягина, Женина сестра. Оставались подружки. Я любила всех навещать, они всегда с радостью встречали меня.
Первые годы моего отсутствия Орехово оставалось прежним. Это потом его взрыли, снесли, перевернули, переиначили, построили заново. Теперь это уже другой город. Наверное, лучший по сравнению со старым, в нем удобнее жить. Другой, но все равно мой. Мое Орехово. Я его так же люблю. Я всегда туда хочу.
Орехово вытянулось вдоль двух изначально важных для любого города жизненных артерий, одна из которых естественная - река Клязьма, другая рукотворная - железная дорога, бывшая Горьковская. Между ними улица, ставшая главной, до революции - Никольская (так ее называла моя бабушка Федосья Алексеевна и изредка папа), а после революции естественно, переименовали в Ленинскую.
Были когда-то Орехово и местечко Никольское, точных географических границ которого я не знаю - это у железной дороги. И Зуево за рекой.
В Орехове и Зуеве были построены церкви, вблизи каждой - кладбище. Ореховскую церковь в конце 30-х годов сначала разорили, а потом взорвали. Зуевскую удалось сохранить, она действует по сей день.
Городом Орехово стали называть, оказывается, только в 1917 году. Мощный толчок к росту будущего города дало развитие текстильной промышленности в прошлом веке усилиями семьи Морозовых. Выросли свои, по-теперешнему можно сказать, микрорайоны, которые существовали довольно автономно.
Выстроились фабрики на пространстве между Клязьмой и железной дорогой, за ними рабочие казармы. Это - "у Викулы", одного из последних собственников мануфактуры. Наверное, это был район Никольского, который потом стал называться Крутое.
У Саввы, другого хозяина, по правую сторону железной дороги - свои фабрики, свои казармы, своя баня, своя больница и даже театр. Это все "у Мороза".
В Зуеве, на Подгорной - фабрика Зимина, промышленника и мецената, поклонника оперы. Там тоже свой мир. Фабрики Зимина были и в Дрезне - еще один текстильный городок.
Уже в 30-е годы на моей памяти появились Кировский поселок, примкнувший к крутовским казармам, термолитовый поселок в Зуеве...
Процесс разрастания шел постоянно в довоенные годы. А теперь начинаются прогулки по Орехову.
Вот оно, лоскутное одеяло моего родного города, такое, каким вижу его из дальних лет и теперешних воспоминаний.
Главной его частью для меня было, конечно, Крутое и кусочек Ленинской улицы, ее последний отрезок, если считать от вокзала. До этого отрезка фабрики, фабрики, фабрики. После него Кировский поселок.
Крутое, по моим понятиям, начиналось от деревообделочного завода и его склада на той стороне улицы, что ближе к реке. В ряд с ними перед войной фасадами на Ленинскую вытянулись два "стахановских" дома. Очевидно, жилье там получили лучшие работники, большинство - по комнате на семью, и квартиры сразу стали коммунальными, Рядом с ними торцами на улицу - два двухэтажных деревянных дома с дощатой обивкой. В одном из них жила моя одноклассница Нина Кудряшова с мамой - учительницей в школе для умственно отсталых детей и младшей сестренкой. У них была квартирка из двух крошечных смежных комнат, там все было, как игрушечное. В узком темном коридоре на керосинках готовили еду.
Следом за ними, немного дальше, от дороги, разместилась казарма - 10-я служащая. Там жила, выйдя замуж, моя школьная подружка Надя Курова (Надя Матвеева). Комнаты там были тоже небольшие, с выгороженной спаленкой, отчего получилась и маленькая прихожая. Как и во всех казармах - коридор, проход в кухню, печи (топившиеся внизу и дававшие тепло на два этажа в течение всего дня).
Печи топились, как деревенские "русские" печи, то есть с вечера в печь закладывалось топливо (обычно торф кусковой или брикетный). Рано утром часов в пять печь растапливала специальная кухарка. Жители готовили пищу на угольках, которые выгребались из печи, а часов в 10, когда печь догорала, угли загребали в правый угол и можно было в такой печи кипятить или, как мы говорили, топить молоко, печь пироги, варить каши и разогревать пищу.
После войны перед фасадом сами жители разбили красивый сквер: деревья были старые, а цветы сажали и за газонами ухаживали. Зимой в нем заливали каток, проводили освещение, кататься выходили и дети, и взрослые, играли в хоккей. Надин муж, Саша, был азартным хоккеистом.
Дальше по Ленинской, также чуть в глубине, но ближе к дороге, стоял добротный кирпичный дом, в котором поселилась интеллигенция: Селины, Хазовы, Шиповы, Балинские, Силантьевы, Барковы.
Папа моих одноклассников, Тани и Миши Селиных, был инженер, мама - учительница начальных классов в нашей школе. Их соседи Хазовы: он производственник, она - учительница немецкого языка, я у нее училась. С Надей, их дочерью, мы стали одноклассниками в войну. Шиповы - оба учителя, он математик, она в начальных классах. Прасковья Яковлевна Силантьева учила до 4-го класса Леню Марягина. В этом доме - настоящие просторные квартиры, высокие потолки. И два хода: "парадный" - с улицы, "черный" - со двора. Как нигде.
Дальше - 6-я служащая. Там, сколько себя помню, жили папины братья - мои дядя Павел и дядя Ваня с семьями. Свои последние семь лет там жили моя мама, которая переехала в комнату старшего брата Павла уже без папы, после расселения нашей 5-й служащей. Дядя Павел с тетей Настей получили квартиру на улице Урицкого вместе со своим сыном, моим двоюродным братом Павлом Павловичем. Это 3-этажное здание, кирпичное. Внизу продовольственный магазин, в котором выстояно столько очередей и до войны - то за пшеном, то за сахаром, то за маслом, и в войну - за карточными пайками и хлебом.
Через дорогу с левого края шестой служащей, ведущую к реке, опять казарма, последняя по Ленинской, а позади нее еще группа казарм, доходившая до самой Клязьмы. В одной из них родилась и жила до замужества моя мама с моей бабушкой. Между казармами - баня.
За 10-й служащей до войны на берегу Клязьмы построили школу, которая стала называться Кировской, в память о С.М.Кирове, незадолго до этого "злодейски убитом". Открыли ее в 1936 году. Туда перевели Людин класс из 14-й школы, туда пошла в первый Милка Черкасова, которая была на год младше меня. В войну, когда многие школы были отданы под госпитали, сюда приходили старшеклассницы со всего города - из Зуева, Орехова, с Ленинской "от Мороза". Там состоялся мой выпускной бал…
На пустыре перед школой построили детские ясли - два светлых розово-голубых корпуса в два этажа. В этом месте на реке издавна возводили временный летний мост, старые люди называли его "лавы". Без него нельзя было представить нашу жизнь: по нему бегали купаться на свои "песочки", ходили "за домики" и на "Мельницу", на огороды, которые нарезали для жителей нашей казармы на почти бесплодной песчаной земле, в основном там сажали картошку. Осенью мы бегали помогать уборке, жгли ботву. У нас там огорода не было, но я ходила с подружками. Оттуда дорога вела к "большаку", к черничным местам. Через лавы можно было пройти и в Зуево, если держать влево, и в Войново, если идти вправо дальше "Мельницы".
Если идти от фабрик на Крутое по правой стороне, то надо пройти мимо комбинатовской поликлиники (предвоенная постройка), на этом месте когда-то стоял небольшой деревянный домик - Борин детский сад, мимо детского сада, вдоль забора склада хлопчатобумажного комбината, занимавшего обширную территорию (которого сейчас тоже нет в помине, на его месте - высотные дома). В этом месте Ленинскую улицу пересекала железнодорожная ветка, соединявшая два склада - этот и деревообделочного завода.
Двухэтажный деревянный дом назывался "ящички". Коридорная система, опять крохотные комнатушки, рассчитанные, вероятно, на одиночек, но заселенные, конечно, семьями. Это совсем рядом с нашей казармой, и мы бегали сюда за кипятком, когда куб не топился по причине ремонта. Нас встречали не всегда приветливо, иной раз попадешь на сварливую тетку - оговорят, отругают, а то и вовсе прогонят: вас, мол, тут не хватает пачкать и лить воду. Это были неприятные хождения, поэтому всегда сначала узнаешь у тех, кто сходил раньше, как там: много ли народу, не ругаются ли. Если гонят, идешь в другое место.
Рядом с "ящичками" еще один деревянный дом, квартирный. В 30-х годах построили два "итеэровских" дома - "инженерский" и "технический" ("итеэр" - инженерно-технический работник, принятое в те годы сокращение). Первым был возведен "инженерский", с Ленинской его не было видно, он - во втором ряду, наискосок. Тыльной стороной он смотрел на наши балаганы, топливные сараи, волейбольную площадку. Из белого кирпича, 4-этажный. Квартиры заселяли одной семьей, но позднее и там образовались коммуналки. В основном жили специалисты комбината - инженеры, люди образованные. Детей они называли именами, какие среди нашей компании не встречались: Эмма, Ада, Сарра. В 1937 году в круговорот страшных событий из этого дома попало больше людей, чем из других.
"Технический" был попроще, подешевле, лестницы в подъездах, кроме одного (почему-то), деревянные, глухие.
От "инженерского" дома в сторону железнодорожного полотна раскинулась "Англичанка" (позже - улица Степана Терентьева). "Англичанкой" она была названа потому, что здесь жили настоящие англичане, которых фабриканты Морозовы приглашали работать на своих фабриках в качестве специалистов. Еще при Морозовых для них и были в этом месте построены дома. Один большой, двухэтажный - стоял за высоким плотным забором. Когда открывалась высокая сплошь из досок дверь калитки, просматривались густые зеленые заросли - сирень, акация. Высоченные стволы тополей раскидывали ветви в свободном небе, на них много грачиных гнезд. Говорят, что в этом доме жил управляющий фабриками с семьей. После революции англичане уехали к себе, и в 30-е годы в этом доме устроили детские ясли. Туда водили маленького Борю, а когда он болел и оставался дома, меня посылали туда за питанием, и я приносила полный обед, все было очень вкусным или казалось таким.
На остальном пространстве разместились еще с десяток двухэтажных деревянных домов, в них жили самые разные люди. Одно время - мамин брат дядя Ваня с женой и детьми, моими двоюродными сестрами Зиной и Аней и братом Сережей.
Улица была тихая, транспорт появлялся редко, детям привольно. Рядами расположились высокие тополя, в палисадниках густые шеренги сирени, желтой акации.
Из письма Люды (Людмила Ивановна Макаркина - любимый и верный друг с ранних лет. Долгая переписка с ней и ее пристрастная память дали много пищи моим записям): "С Васей посещаем Крутовский район частенько... Деревянные дома все подвергаются сожжению... сожгли несколько домов на "Англичанке", на Ленинской, на Крутом "ящички", два дома между "стахановским" и 10-й служащей. Теперь спалили 10-ю служащую, осталась от нее большая печь с трубой. С Ленинской открылся вид на Кировскую школу". Позже: "Сейчас уже опять и школу не видно, и печи давно нет - стоит многоэтажный стандартный дом".
От Ленинской, перпендикуляром к ней, сразу за "техническим" домом шла улица Энгельса, небольшая, упиравшаяся в железнодорожное полотно. И в конце ее, слева, стояли две школы четвертая (впоследствии четырнадцатая) и первая. До 1936 года в них обучалось все школьное население Крутовского района. Четвертая школа была начальной, потом переводили в первую. Так был переведен наш первый "3-й" (всего было восемь "первых"), продолжать учебу отдали в школу №1, где мы и учились, пока не потеснила нас война.
Достопримечательностью Крутовского района была баня, самая большая и самая удобная в городе. Бани на Ленинской и "у Мороза" ни в какое сравнение с ней не шли.
Двухэтажное здание из красного кирпича такой же добротной постройки, как и казармы. Толстые стены, высокие потолки, чугунные лестницы - износа им не было. Баня стояла на берегу Клязьмы, недалеко от реки и использовала речную воду. Два входа в углублении боковых крыльев - в мужское (налево) и женское (направо) отделения. На втором этаже - касса. Коридорчик ведет в раздевалку, где снимали пальто. Проходишь в большой зал, весь уставленный широкими лавками, - ищешь место, чтобы раздеться совсем. В более ранние мои времена белье оставляли в кучках прямо на лавках. Банщицы следили за порядком. Позже поставили на лавки небольшие шкафчики под номерами. Раздевалку при входе ликвидировали - верхнюю одежду стали тоже вешать в шкаф. Приносили с собой замочки, специально для этого купленные. Ключики привязывали к ручке таза, чтобы не потерять. Забудешь замок - банщицы выручали, у них были запасные. Или знакомые, уходившие домой. Не найдешь - свяжешь петельки шкафа веревочкой. Потеряешь ключ - ищешь, ходишь по рядам, у кого такой же, как у тебя замок. Зал этот чуть ли не с футбольное поле. В моечное отделение, находившееся под ним и такое же большое, спускались по лестнице в неотапливаемом предбаннике. В парах воды и гуле вентиляторов мойки - опять ряды широких скамеек: две вместе - проход, две вместе - проход. Деревянные скамьи были позже заменены на каменные, проходы справа, слева, посередине - по всему периметру. У стен с боков - краны холодной и горячей воды. Если надо набрать воды - смотришь, где поменьше очередь, иногда идешь и к дальнему крану. По возможности стараешься занять место поближе.
Пол асфальтовый, черный (мокрый). На полу возле кранов и на лавках - стопки тазов - большие, маленькие, средние. Наличие дырок проверишь, посмотрев донышко на свет. Обычно было два "банных" дня в конце недели. В то время дни недели считали по номерам: первый, второй и т.д. Не было ни понедельников, ни вторников, ни тем более, воскресений (кому же воскресать, если Бога нет?) Один день назывался "выходной".
Все спешили вымыться, потому что следующие два дня в банях проходила стирка - в женском отделении стирали со своими тазами и корытами (приносили с собой), а в мужском - с тамошними. Всю неделю они хранились в специальной комнатушке, а в дни стирки их выставляли для пользования. Ребристые стиральные доски - кто их любил-приносил с собой.
Сухое белье при входе на лестничной площадке взвешивалось на больших напольных весах - платили за каждый килограмм. Бельевая корзина - большая, овальная с двумя полукруглыми ручками по бокам, к ним пришит широкий брезентовый ремень, который удобно держался на плечах, - корзина оказывалась за спиной. Эти же корзины служили мужчинам в их походах за грибами. Полную корзину грибов, как и выстиранного белья, принести было нелегко.
Стирать в баню ходили не каждую неделю. Уходили на 3, 4, 5 часов, а то и больше. Так как белье не замачивали дома, его приходилось стирать два раза. Потом два раза полоскать. Белье было разное - легкое (простыни, наволочки, рубашки) и тяжелое (брюки, спецовки), белое и темное - разложено и стирано по видам и сортам. Сколько раз надо сменить воду, сколько простоять, согнувшись над корытом. В духоте, среди паров. После стирки - вымыться самой с последними силами. Потом тащить корзину с мокрым бельем по лестнице вверх, где одеваются. Снова спуститься и уже тогда добираться до дома.
Мужчины, кто был свободен, приходили встречать, поджидали внизу под лестницей. Были это отец или взрослый сын. Тяжелую ношу от бани до дома несли они. Но это еще не конец. Белье нужно было подсинить. В коридоре ближе к кухне, где источник воды, на широком подоконнике в большом тазу (в котором нас купали в детстве, еще до того, как стали брать в баню), мама разводит синьку (воду принес папа). Операция закончена, вместе они идут в балаган вешать. Вот теперь все. Можно выпить чаю и отдохнуть.
Баня была важной частью обихода и большим удовольствием. В голову не приходило пропустить банный день. Ощущение "чисто" - "грязно" культивировалось в бане. Вдоволь воды: намоешься, наполоскаешься, не можешь остановиться. Не хочется уходить. Старались, чтобы кто-то другой потер тебе мочалкой спину. Если пришла без подружки, без мамы, ищешь знакомых или подходишь к соседке: "Давайте я вам потру, а вы мне", - обмениваемся услугами.
Наверху после мытья детей одевали в первую очередь, сажали на лавке, дав в утешение яблоко, печенье, конфетку. Надоело сидеть - бегали возле матери, боясь потерять ее из виду, - румяные, завернутые в косынки и чепчики.
Когда-то рядом с общим отделением была и небольшая парная, скамейки там располагались ярусами. Потом ее прикрыли. Рядом с парной был большой мокрый туалет.
Иногда случалось непредвиденное: вдруг "вставала" вода - горячая или холодная. Намыленные, недомытые, ждут, когда наладят. Для этого приходил слесарь - мужчина в полном рабочем одеянии с набором гаечных ключей в руках. Никого это не смущало.
Хуже, когда гас свет. Подымался гвалт, детские крики, плач. Затыкали уши пальцами.
Баня перед праздниками становилась ловушкой. Хоть и увеличивались дни мойки, но очереди выстраивались на улице и в течение дня становились чуть короче или намного длиннее. Нужно было выбрать момент, когда очередь поменьше. Спрашиваешь у себя в коридоре или по дороге - много ли народу, долго ли искали тазы.
Очередей не было у мужчин. Их меньше, да и мылись они быстрее, детей с собой малых не брали.
Вот мужчины идут в свою свободную баню и подсмеиваются над женщинами:
- И охота вам стоять? Пойдемте с нами!
Еще две достопримечательности Крутовского района - полустанок и рынок. Наш полустанок - деревянное (дощатое) строение - стоял на насыпи. Между ним и улицей, смотрящей на него, был большой ров. Летом он зарастал травой, одуванчиками. Зимой там, естественно, получались горки и лыжные трамплины - мы приезжали сюда кататься. Деревянный помост через ров переходил через боковые галерейки в здание полустанка и на площадку под навесом, у которой останавливались поезда. Касса находилась внутри, сразу за дверью. Деревянных платформ не хватало на все вагоны, приходилось с трудом карабкаться на высокие ступеньки.
На полустанке останавливались не все поезда, а только пригородные Петушинские - до Москвы и обратно. Крутовских жителей это устраивало, на главную станцию в Орехово редко кто ходил. С нашего полустанка уезжали летом грибники с большими бельевыми корзинами - в Усад, Покров, Омутище, Костерево. Ехали дачники в Войново - традиционное с дореволюционных времен. Отсюда я уехала в свой институт, сюда приезжала каждую субботу. Отсюда проводили Борю навсегда - мама до Орехова, папа до челябинского поезда на Казанском вокзале.
На Крутое приезжали из деревень продавать молоко, картошку. Рынок был тут же, рядом с полустанком. В покупателях недостатка не было. Привозили молоко в больших бидонах, литров на 10-12. Попутно прихватывали творог, сметану, яйца. Продавали молоко кружками из белой жести емкостью пол-литра. Потом - стеклянными пол-литровыми банками. Покупательницы наливали его в молочные (только для молока) ведерочки - у всех были похожие: жестяные цилиндрические, литра на три, не больше. Их покупали не в магазине, а с рук, у каких-нибудь умельцев. Крышек к ним не делали. Ручка из толстой проволоки на ушках. Прежде чем купить - молоко принято было пробовать: не кислое ли, нет ли какого привкуса. Молочницы наливали немножко в крышечку своего бидона, и женщины, отхлебнув глоток, сосредоточивали на нем свое внимание. Спрашивали - откуда. Войновских не жаловали, предпочитали из дальних деревень, с "болота": то ли молоко там было вкуснее, то ли люди совестливее.
Позже деревенские сообразили торговать не на рынке, а прямо в казармах. Оказалось, это всем удобно. Продавцы не стояли на морозе или жаре, а хозяйкам не нужно было убегать от дел и детей. Но эта форма торговли не поощрялась, а, наоборот, преследовалась. Продавцов гоняли - комендант или милиционер, делавшие специальный обход: ведь наносился ущерб казне - не заплачено за "место" в торговом ряду.
Освободив тяжелые бидоны и продав остальную снедь, деревенские женщины шли в окрестные магазины, покупали продукты, хлеб. Увозили их в мешках. В те годы и городские частенько ездили в Москву то за маслом, то за сахаром, детей брали с собой, чтобы получить лишнюю норму "в одни руки". А в деревне, видно, было еще хуже.
Кировский поселок - стройка 30-х годов. Название дано, конечно, в увековечение памяти С.М.Кирова. В обиходе всегда было это словосочетание - Кировский поселок. Много лет спустя я узнала, что улица, которая стала продолжением Ленинской и вокруг которой строились дома "поселка", она-то и называется улицей Кирова: от сквера Дворца культуры (по правую сторону), от дома с почтой в подвальчике, потом - от дома со сберкассой на месте рынка (слева) и дальше к лесу. С правой стороны фасады двухэтажных деревянных домов чередовались с 4- и 5-этажными из кирпича, универмагом, во второй шеренге дома стояли перпендикулярно к проезжей части. По левой стороне кирпичные дома фасадами обращены на проезжую часть.
Впрочем, Кировский поселок по сей день, кажется, наименее потерпевшая от переделок часть города. Позже он расстроился в сторону леса, ореховской заводи, появился холодильник и дома, для работающих там, построили дома на берегу реки.
Квартиры новых домов заселялись несколькими семьями. Одна комната - на семью. В кухне - три-четыре стола, свой у каждой хозяйки. Над столом полка, на ней кастрюли, сковородки, другой кухонный инвентарь. Дровяная плита, которую, оказывается, никто не хочет (или не может топить): надо иметь запас дров, торфа. На первых порах делали такие запасы, были для них сараи, а потом перестали. На плиту водрузили керосинки и примусы. Стоит прочный запах перегоревшего и пролитого керосина. Есть ванная комната, но ванной не пользуются: опять же - нет дров, да и проще сходить в баню, она недалеко. Комната становится складом хлама. Типичная коммунальная квартира. В такой жили мои тетя Маня и дядя Сережа. Кажется, поначалу это был кооператив. Крохотная комнатка метров 10-12, в ней они прожили до конца своих дней, так и не найдя лада с часто менявшимися непутевыми соседями. Кто-то пил, кто-то ругался по пустякам, а под конец одинокую тетю Маню просто обворовала очередная любительница спиртного.
На Кировском поселке был магазин №20, в обиходе просто "двадцатый". Настоящий универсальный: внизу - продукты, на втором этаже - промтовары. В подвальчике с одной стороны - овощи, с другой - хозяйственные товары. Замечательный был магазин - с просторными торговыми залами, многочисленными отделами, удобными витринами. В "двадцатом" было все: тетрадки, карандаши, чернила, заколки, ленты, брошки, игрушки, обувь, одежда, ткани, парфюмерия, музыкальные инструменты, спортивный инвентарь.
От двадцатого магазина нужно пройти несколько деревянных домов, чтобы попасть в аптеку. Это уже казалось далеко. Посылали нас заказать лекарство или получить его, с другими мелкими поручениями - купить вату, термометр. Долго работали там одни и те фармацевты, а заведовал один и тот же человек - Скегин. Маленький, полный, с круглой лысой головой. Он был известен всему городу. Его сын Гриша сразу после школы попал на фронт и скоро был убит. Единственный сын. Успел только жениться на своей однокласснице, она родила дочь от него. Об этом тоже знали все - так бывает в небольших городах.
Дворец культуры примыкал к домам Кировского поселка и крутовским казармам - центр всей нашей культурной жизни до войны. Архитектурная постройка в стиле времени не имела никакой красивости. Громадный зрительный зал с ярусом, который назывался "второй", хотя первого не было. Просторный гардероб. Фойе небольшое с широкими окнами. Отдельный вход имела таинственная и притягательная клубная часть, там были билетные кассы, кабинеты администрации, комнаты для занятий кружков, библиотека.
В маленьком фойе второго яруса стояло чучело бурого медведя на задних лапах, с годами на наших глазах терявшего клочья своей коричневой шерсти. Этот отголосок прошлого стыдливо символизировал в углу богатство советских профсоюзов.
До войны был во Дворце популярный оперный коллектив, поставивший "Евгения Онегина". Значит, и оркестр был. Мы все ходили смотреть (еще не говорили - слушать). Татьяну пела Зоя Кузнецова из нашей казармы. Она потом стала учительницей, но петь не переставала, участвовала в концертах. Ее подруга Юля Вельтищева (тоже жила у нас) уехала в Москву и – говорят - пела в хоре театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.
Руководителем музыкальной студии уже в послевоенные годы был Сергей Никанорович Корсаков, его тоже знал весь город. До войны он преподавал в музыкальной школе. Своим первым учителем его называет Яков Флиер, известный музыкант, пианист. Сын Сергея Никаноровича, Борис, окончил консерваторию, стал скрипачом в оркестре Большого театра. Внук его Андрей - скрипач с мировым именем, лауреат международных конкурсов. И вышла на большую арену правнучка - Наталья Корсакова, недавно видела ее по телевидению.
Дети лучше других коллективов знали ТЮЗ. Руководил им энтузиаст художественной самодеятельности Н.С.Прохоров. Спектакль "Приключения Буратино" существовал несколько лет, меняя исполнителей. Наверное, не было моих сверстников, которые не посмотрели бы его и не один раз. Лису Алису играла наша соседка Люся Ломтева, мы ей завидовали и любовались. Хороший был спектакль, и Люся была талантливой девочкой. Она еще долго выступала в концертах с чтением детских стихов, подражая Рине Зеленой. Но во взрослой жизни стала она бухгалтером.
В ТЮЗ поступали и мы с Людой. С небольшой эстрады в фойе нужно было прочитать стихи. Люда, всегда очень застенчивая, не смогла преодолеть страха и не вышла на сцену. А я прочла. Помню до сих пор:
Сталин мой любимый,
Сталин мой родной,
Шлю тебе подарок,
Вождь наш дорогой.
Яблоко выращивал
Я у нас в саду.
Яблоко я выберу
И тебе пошлю.
Яблоко то красное,
Спелое, прекрасное,
Сочное, румяное,
Как заря багряное.
Я цветок выращивал,
Вырос он большой.
Я тебе его пошлю,
Сталин дорогой.
Специально, что ли, выучила на этот случай? Почему? Откуда? Может, из "Пионерской правды" или из учебника. Таких гимнов было много.
Бойкий голосок, хорошая дикция - приняли! Но я там не прижилась - растерялась сразу на уроке ритмики, что-то не так делала. И больше не пошла, может быть, из солидарности с Людой.
Театральные коллективы собирались, работали, распадались, возникали вновь. В конце 40-х годов театральный коллектив под руководством Н.С.Прохорова (ТЮЗа к тому времени уже не было) поставил к 150-летию со дня рождения А.С.Пушкина его драматические произведения - среди них были "Скупой рыцарь" и, кажется, "Русалка". В начале 50-х годов уже с новым коллективом другой энтузиаст самодеятельного искусства Иван Игнатьевич Логинов показал "На дне" Горького. Наша соседка А.П.Бахленкова играла Анну.
У меня есть фотография, на которой кружковцы сидят вокруг В.Н.Пашенной - встреча состоялась после спектакля "Васса Железнова", привезенного Малым театром и сыгранного на сцене нашего Дворца.
Во Дворец к нам приезжали московские артисты. Для детей - утренние спектакли и концерты, для взрослых - популярные мастера. Помню, как родители собирались на концерт Утесова. В послевоенные годы большая аудитория собиралась на лекции о международном положении, которые читали лекторы из Москвы. Очень любили М.М.Свердлова (брата Я.М.Свердлова). Мы с папой старались не пропускать таких лекций. Но чаще всего дети бегали во Дворец "на кино". На Кировском поселке был и медицинский центр - амбулатория. Небольшое здание вмещало все мыслимое здравоохранение: там принимали врачи всех специальностей, в том числе и педиатры. Детей лечила очень милая маленькая женщина с ласковым голосом и доброй улыбкой Адель Яковлевна. Она умела договариваться со своими несмышлеными капризными пациентами. Позже я узнала, что она - сестра известного эстрадного музыканта и композитора Александра Цфасмана, познакомилась с ее детьми Лялей (Далилой) и Суликом (Саулом) в пионерском лагере "Медсантруд", а еще позже - и с ее мужем Ш.М.Рывлиным, врачом-терапевтом, с ним работала моя мама, Ляля стала врачом, живет сейчас в Орехове, муж ее тоже врач. Про Сулика ничего не знаю. А Адель Яковлевна очень рано умерла, совсем молодой. Дети выучились уже без нее.
В амбулаторию меня привезли с обваренными коленками: (уронила чайник с кипятком возле куба). Здесь выдавали справки в пионерский лагерь и однажды мне сказали, чтобы я не занималась физкультурой, потому что у меня - порок сердца. Это было в ясный летний день, а мне показалось, что кругом стало темно, и я долго горько плакала. Думала, что скоро умру... Вот так просто - без больниц, без анализов, без рентгенов. Не родителям, а мне - порок сердца. Лечить ребенка? Ни-ни. Только физкультурой не заниматься. А это определило всю мою жизнь. Тогда же я скоро свыклась с этой мыслью и приспособилась к своим возможностям.
За последними домами Кировского поселка начинался лес: большие сосны, орешник, ветлы. Под ногами густая трава. Ответвилась от Клязьмы ореховская заводь - озерцо-болотце, пополнявшееся в половодье, заросшее осокой, кувшинками, но все-таки дававшее малышам возможность поплескаться в теплой воде. Левее - еще один мост через Клязьму, но в иной год его не возводили, тогда обходились одним Крутовским.
На другом берегу этот мост подходил к "мельнице". От завода немного вперед - и упрешься в высокую насыпь железной дороги. Это часть ветки Москва - Александров, идущей от нас на Киржач. Ее звали киржацкой дорогой, или - более старое название в просторечье - гусляцкой. Сам поезд, ходивший очень редко (раза два в сутки), звали "гусляк". Мост через Клязьму (железнодорожный) тоже назвали киржацким. Насыпь с колеей (была одноколейка) и мостом как бы отсекали Орехово, служили восточной границей города. Дальше шло Войново, леса, звавшиеся "за мельницей", - уже не освоенный нами для повседневной жизни мир.
Отделив Орехово от остального мира с востока, пойду опять "от печки", то есть от центра моего детского мироздания, Крутого, в обратную сторону, на запад. По Ленинской улице. Этот маршрут был исхожен, знаком до последнего камня, и хотя автобус соединял Крутое с Ореховом, мы редко им пользовались. Собирались вдвоем-втроем и шли в Орехово пешком за какой-нибудь небольшой покупкой, а летом в каникулы часто наведывались в книжный, узнать, нет ли учебников для следующего класса. С интересом листали их тут же или по дороге - непременно новые, пахнущие краской. Покупали цветные карандаши в больших коробках (несколько оттенков одного цвета), дорогой подарок, тоже с необыкновенным запахом деревянной оболочки и самого стержня.
То вдруг узнаешь от соседей, что в "подвальчике" есть вкусная хамса. Просишь у мамы деньги и сразу в коридор или на улицу искать попутчика. Вместе веселее. Отправляешься в Орехово.
Миновали Крутое. Левее Ленинской остались вторая прядильная, одеялка. Вступили в коридор фабрик - шумный, с живыми картинками за окнами. Стучат ткацкие станки, и видно, как вытекает медленно белая широкая полоса рождающейся ткани. Подходит и склоняется над ней женщина в фартуке, в косынке. Что-то подправила - отошла. Монотонно гудят прядильные цеха. Длинные ряды машин, перематывающих пряжу. Пушистая ровница, разматываясь, ложится эластичными кругами в железные коробки. Большие ящики со шпулями подвозят мужчины.
После ОКФ - двухэтажное здание, где разместилась администрация Ореховского хлопчатобумажного комбината. С тыльной стороны получился еще один "двор" - Двор стачки, знаменитой Морозовской, 1885 года, вошедшей в историю революционной борьбы как одно из первых организованных выступлений рабочих. В центре - памятник Петру Моисеенко. руководителю стачки, там же он и захоронен. К стачке и памятнику всегда относились почтительно.
Со Двора - вход в управление. Там же размещалась техническая библиотека комбината, о которой я и понятия не имела, только много лет спустя узнала, что заведовала ею долгие годы Н.В.Поспелова.
Было там несколько магазинов, а неподалеку, если идти к железной дороге, совсем особенное предприятие - хлебозавод.
Опять вышли на Ленинскую. Деревянные дома, соединенные высоким забором из планок. Поворот во вторую советскую больницу. Больница - целый городок еще дореволюционных времен. В числе строений, вперемежку деревянных и кирпичных, большей частью двухэтажных, каждое из которых имело свое назначение (терапевтический корпус, кожный, гинекологический, лаборатория), был и роддом, где потом появилась на свет моя дочь.
Снова забор вдоль улицы, за ним в глубине два таинственных дома, куда нет свободного доступа. Во втором, кажется, детский туберкулезный санаторий. Густая зелень деревьев и кустов - оазис в центре города.
Высокая, добротная, незатейливая коробка почты. Внизу - подписка на газеты, продажа конвертов, отправка и получение посылок. В те времена наша семья посылок ни от кого не получала и сами не посылали - вся родня жила рядом. Посылки вошли в наш быт, когда я уехала в Воронеж. А на газеты папа подписывался регулярно. В доме всегда была "Правда" и городская "Колотушка" (потом "Большевик", "Орехово-Зуевская правда").
На третьем этаже здания почты была радиостудия. Метров 30 квадратных комната - стены в драпировках, на полу ковер. Окна наглухо закрыты, зашторены. У передней стены, где окна, микрофон на высокой стойке - прямая трансляция в эфир, о магнитофонах никто не слышал. Такой была студия до войны. Несколько раз здесь выступал детский хор нашей казармы, в котором и я пела.
В войну нас пригласили с литературной композицией - уже из школы (9-й класс, наверное). Я читала "Прозаседавшиеся" Маяковского. В годы работы в "Орехово-Зуевской правде" меня иногда просили за отсутствием по какой-либо причине штатного диктора прочитать обзор местной газеты или передовицу, или последние известия.
Рядом - кинотеатр, лучший в городе, где и фильмы идут новые, и звук хороший, - "Художественный". Здесь смотрелась вся довоенная кинопродукция. Мечта о мировой, счастливой жизни в трудные военные годы совмещалась с воспоминанием о добрых и светлых фильмах "Моя любовь", "Антон Иванович сердится", "Сердца четырех", и слышалась, знала, все обещала мелодия - "Все стало вокруг голубым и зеленым". На большом балконе над входом в кинотеатр в праздничные дни была гостевая трибуна. Лозунги и призывы произносились городскими руководителями с балкона Дома Советов - напротив, а отсюда только смотрели.
В другом крыле этого же здания открылся "Нарпит". Или фабрика-кухня. Это 30-е годы. Нарпит - народное питание? Наверное. Давали обеды на дом. Мои родители тоже пытались к нему приобщиться, но быстро отказались. В общем, эта идея с "народным" питанием быстро себя изжила. Обеды по-прежнему мама готовила дома сама. Были там столовая и ресторан.
Дальше - городской парк, горпарк. Много зелени, аттракционы. Танцы по вечерам под духовой оркестр. Среди молодежи случались и хулиганские выпады, так что мы, дети, горпарка немного побаивались, заходили туда только днем и то ненадолго.
Дальше - седьмая школа, вечерняя, в ней фильмотека, о чем извещала вывеска. Остальной отрезок - почти сплошь магазины: гастроном, по прозванию "серый" (его открыли в новом доме, имевшем серую облицовку), по-нашему он был "коммерческий" - там были лучшие товары и более высокие цены, "Детский мир", раймаг, обувной, рыбный, ювелирный. А между ними - Дом колхозника и банк, уцелевшие по сей день. Как и серый дом с гастрономом. Вместо мелких магазинов сейчас поликлиника для железнодорожников.
От ювелирного (ранее "торгсина", потом еще какого-то, потом "Тканей") - поворот на вокзал, мимо железнодорожного магазина, мимо гостиницы. Которых теперь тоже давно нет.
Ореховским вокзалом мы пользовались редко, нам всегда хватало Крутовского полустанка. Это сейчас я еду до Орехова, чтобы сразу пойти на кладбище (оно рядом) или сесть на автобус до Мониных (в Зуево), или к Люде (за первую советскую). А раньше всегда ездили с Крутого. Ну, а если на вокзал не сворачивать, а идти дальше прямо, то, пройдя фуражный магазин, придешь к Ореховской церкви, а еще чуть-чуть дальше - кладбище Ореховское. Для меня этот конец города был нелюбимым, я его боялась.
В церковь меня приводила бабушка. Приподняла над какой-то витриной, подержала и опустила на пол, высказав неодобрение. Оказывается, нужно было поцеловать икону, находившуюся под стеклом, а я этого не сделала. А еще меня напугал гроб - привезли отпевать покойника... Больше бабушка в церковь меня не брала. А на кладбище к дедушке изредка водила.
В этом-то безрадостном месте, между церковью и кладбищем, на пустыре, огороженном высоким забором, находился детский дом для сирот. Бедные сироты! Мне казалось, что там хуже тюрьмы, потому что рядом кладбище, каждый день похороны. Позже этот дом разрушили, слава Богу. Не стало и церкви - ее сначала закрыли, а потом разрушили постепенно вместе с верой в Бога.
На Ореховском кладбище сейчас в двух оградках похоронены все мои ореховские родственники: дедушка, бабушка Монины, дядя Сережа, тетя Маня, дядя Паня, тетя Настя. И мои родители. Недавно к ним присоединился Павлик Монин, его двоюродный брат. Павел Павлович. У кого стоит крест, у кого плита в ногах с надписью. Все они были крещеные, но не все верующие. Неверующим был папа, коммунист с 20-х годов.
Потеряв близких, я научилась спокойно посещать могилы. Даже чувствую потребность в этом. Но чувствую, и облегчение, уходя оттуда. Благодарный поклон, вечная память им, они всегда со мной, вернее, во мне. Но жить надо с живыми людьми и их заботами.
Если идти в Орехово с Крутого по правой стороне улицы, то среди коридора фабричных строений пройдешь мимо здания текстильного техникума. Здесь учился по вечерам папа, его окончила Люда. Здесь преподавала русский язык и литературу Шура. Александра Ивановна Андрианова. Это она привела меня к своим ученикам, и я впервые выступила перед большой аудиторией с лекцией-докладом "Горький и Художественный театр" (тема моей дипломной работы). Сама удивилась, что могу общаться с аудиторией, что чувствую себя свободно и уверенно, сидя за учительским столом, рассказываю, едва заглядывая в конспект, и что меня слушают с интересом и студенты, и сама Александра Ивановна, и ее коллеги, преподавательницы русского языка и истории.
От техникума - снова цеха фабричных служб и еще одна прядильная фабрика №1 имени Волкова, сподвижника Моисеенко. Незадолго до войны на этой фабрике был большой пожар. Случилось это летней ночью, но многие и даже мы, дети, поднялись с постелей и побежали смотреть. Зрелище страшное: из оконных проемов двух верхних этажей многоэтажного здания вылезали наружу желтые языки пламени. Белые стены покрыты черной копотью. Что-то рушится, летит вниз. Мы прибежали, когда огонь уже утихал. Постояли оторопело на Ленинской и ушли досыпать. Сгорели только верхние этажи. На нижних работали по-прежнему. Руины стояли несколько лет, потом все восстановили.
Такой же пожар, но меньшего масштаба, чуть позже произошел и на БПФ 2. Подозревали диверсантов. Кто знает? Могло быть и так. Могла быть провокация с целью оправдать репрессии, внушить подозрительность. А до эпохи гласности было далеко. На тротуар выходили окна казармы под названием "самомазка". Она была еще менее удобной, чем крутовские, гуще населена. Там часто случались скандалы, драки, о которых говорил весь город.
Через дом-другой торговый центр города - 1-й магазин, такой же многопрофильный, как наш 20-й. Дальше по Ленинской - бывший Дом профсоюзов. В войну в этом доме временно размещался "молодой" учительский институт, где по приглашению студентов выступал однажды Вл.Яхонтов. Я была на этом концерте. После войны ветхое это здание, основательно отремонтировав и перестроив, отдали детям, стало оно городским Домом пионеров.
Несколько деревянных построек (следом) занимали первые в городе детские ясли. Здесь начинала свою трудовую биографию моя мама: молоденькой, почти девочкой она определилась туда няней.
Рядом с яслями - небольшой сквер с чугунным заборчиком. Скамейки, клумба с фонтаном без воды, старые липы. В глубине - двухэтажный деревянный дом добротной постройки с высоким крыльцом.
Этот дом станет мне очень дорог, я буду там частым гостем, подружусь с людьми, которые войдут в мою жизнь, я стану их родственницей, выйду замуж за брата Александры Ивановны, с которым и познакомилась здесь, в этом доме 87 по улице Ленина.
Сейчас этого дома нет, на его месте начали строить новый Дворец культуры текстильщиков. В дальние довоенные годы я ничего не знала о его жильцах. К Щукиным в мои студенческие годы меня привела родная сестра Владимира Михайловича Надежда Михайловна, дочь которой Наташа поступила в ГИТИС два года спустя после меня.
Владимир Михайлович и Александра Ивановна занимали небольшую квартирку на первом этаже. В прихожей, кроме вешалки, старинный умывальник с мраморной плитой. Вода наливалась из ведра, сливалась в другое. Много позже подвели туда водопровод, а старинный умывальник заменили обыкновенной раковиной. Большим платяным шкафом от прихожей отгорожена спальня. Столовая заставлена старинной мебелью, над массивным столом низко свисает абажур с бисерными ниточками.
Щукины жили здесь с дореволюционных времен. Была большая семья, много детей. Глава ее Михаил Михайлович - врач. Он умер рано, его жена намного его пережила.
Владимир Михайлович был одним из напрасно пострадавших в годы сталинских репрессий 30-х годов. Из московских застенков он вернулся оправданным, восстановлен на работе. Но до конца жизни был на вторых ролях, подчиняясь профанам, недоучкам, человеческим ничтожествам. От него я никогда не слышала о том, что пришлось пережить.
Александра Ивановна, Шура (по паспорту она Андрианова) стала для меня одной из трех женщин, у которых я невольно училась жизни, набиралась ума-разума житейского, хозяйского, нравственного.
Первой была, конечно, мама. От нее у меня любовь к дому, к детям, аккуратность, стремление к порядку, чистоте. Все то, без чего я - это не я. Впрочем, это было и у Ревекки Яковлевны, и у Шуры.
Ревекка Яковлевна, мама Рика, как называла ее моя дочь, а следом за ней и я, после мамы - самый близкий мне человек. С ней я познакомилась в редакции газеты "Большевистское слово". С первых дней знакомства она относилась ко мне как к дочери (у нее был сын, а ей всегда хотелось еще и дочку). Столько тепла она мне дарила: заботилась, как я выгляжу, во что одета, целый день возила меня по московским магазинам в поисках пальто или туфель, шляпки или шарфика.
В доме Щукиных веяло стариной. Старый дом, старинные вещи, старинные люди. Культ дружеского теплого застолья. С удовольствием - не в спешке здесь накрывали на стол, красиво подавали еду. В этом участвовала не только хозяйка, но и хозяин. Помогали гости. Все спокойно. Никто не спешит, никто не раздражен.
Расписной фонарь высоко под потолком в маленьком коридорчике при входе. Свет низко склоненной настольной лампы над письменным столом под висячей резной полкой с томами Брокгауза и Эфрона. Стеллаж с книгами. Шкаф темного дерева для посуды, такой же для белья - низкие с резными дверцами. Картины с романтическими женщинами, морскими волнами в старинных темных широких рамках.
Жаль, что все это было так недолго. Низкий поклон дому 87.
Тут недалеко за углом, а если дворами, то наискосок - поворот на большой мост. Там за Клязьмой - Зуево. Но еще пойдем вперед по Ленинской в собственно Орехово. Опять деревянные двухэтажные дома, баня (Ореховская), сквер. В глубине сквера жилье 30-х годов - большой дом - сквозь штукатурку видна дранка с паклей. Квартиры - коммуналки, керосиновые кухни. Постройки идут вторым рядом, частично просматриваясь с тротуара главной улицы. Впереди жилых построек - Дом Советов.
Красно-кирпичное с белым здание в четыре этажа. Центр довоенного города. Здесь все главные учреждения, вся советская власть, как мы ее понимали. Про умных людей тогда говорили: "Не голова, а Дом Советов". Когда хотели найти на кого-то управу: "Вот пойду в Дом Советов". Потом это звучало и как шутка, но когда-то, видно, все было всерьез.
Здесь начинались моя трудовая жизнь. Окошко той небольшой довольно скучной и неуютной комнаты, где стояли три видавших виды письменных стола с чернильницами, регулярно пополнявшимися чернилами из бутылки, перьевыми ручками и пресс-папье (мой внук уже и не знает, что это такое), смотрит на Ленинскую с третьего этажа. Здесь я написала свою первую статью "Спектакль... без зрителя", о том, что смотр самодеятельности в Дрезне проходил при закрытых дверях. Здесь отработала три года, "пережив" четырех редакторов: А.И.Бершадского, А.С.Брызгалина, А.М.Леонтьеву и Г.А.Шеленкова. Настоящими газетчиками были А.И.Бершадский и А.С.Брызгалин, а журналистом, который мог научить и направить, редактором и организатором - только первый.
У А.С.Брызгалина было заочное прозвище "баламут" из-за его неуравновешенного нрава, крикливости, суетливости. Писать он умел, был корреспондентом ТАСС по Орехово-Зуевскому и соседним районам.
А.М.Леонтьева, кроме отчетов с пленумов и совещаний, ничего никогда не писала. Руководителем тоже была слабым, коллектив вез свой груз сам.
Г.А.Шеленкова, профсоюзного лидера хлопчатобумажного комбината, горком направил редактором, когда А.М.Леонтьева уехала учиться в партшколу. В газете он брался за все, не зная сомнений: писал, руководил, проводил внутренние реформы.
Ко мне все они относились хорошо. Я не испытывала трудностей в общении ни с дотошным Бершадским, ни с суетным Брызгалиным, ни (тем более) со спокойной, благостной (лишь бы сдавали материал) Леонтьевой, ни со старательно-деловым Шеленковым.
Здесь весной 1953 года на газетной летучке я услышала от последнего редактора о том, что в высших инстанциях решено коренным образом реконструировать Орехово - строить дома за рекой, газифицировать жилье, выселить людей из казарм в отдельные квартиры. Это казалось фантастикой, теперь же - давно свершившийся факт, новое Орехово, жизнь целого поколения.
Здесь началась наша дружба с Ревеккой Яковлевной, машинисткой редакции и стенографисткой высочайшей квалификации. Для меня и дочери она стала мамой Рикой, а для внука - бабой Рикой.
Здесь я становилась человеком, училась общению с людьми. Здесь узнавала устройство нашей жизни, ее руководяще-административное звено - райком, исполком, отдел культуры, райздрав, собес. Заводы, фабрики, колхозы, школы, больницы, клубы, Дворцы, библиотеки - быт во всем многообразии - каждодневные объекты внимания.
В книжном киоске Дома Советов пополнялась моя библиотека. Пожилая киоскерша оставляла хорошие книги.
Основная часть здания была неухоженная, с узкими, темными коридорами, утлыми кабинетами. Зато партийные организации благоустройством себя не обделили.
Спустилась со ступенек Дома Советов на тротуар и иду дальше. Рядом с домом, где главная аптека и главная (центральная) сберкасса, - 79-я казарма, вдали от всех прочих и в одиночестве. Там жила бабушка Бори Шуршалина. Сюда переехал текстильный техникум, здесь было последнее пристанище - на час! - Шуры, где простились с ней ученики, коллеги, друзья, родственники.
Ну, а дальше бывшее купеческое Орехово: магазины, магазины. "Подвальчик" - овощной, галантерейный, культтовары. "Электросбыт", книжный (МОГИЗ), мебельный. В этом ряду - парикмахерская, мастерская головных уборов, лучшее в городе ателье. И типография, где проходили мои дежурства по газете в ответственные дни выборов и праздников. Какое необычное чувство - увидеть свою статью на влажной полосе с мазками типографской краски и поправками корректоров, с запахом керосина, свинца линотипных отливок и опять той же краски. И фамилия в конце - твоя и не твоя, странно!
За Клязьмой - Зуево. В детстве бывали там не часто и знали немногое изо всего старинного района. Интересовал кинотеатр "Заря". Первый советский цветной фильм "Соловей-соловушко" мы смотрели там. Наверное, тогда еще и не было "Художественного" на Ленинской. Там же до войны смотрела (и не один раз) "Человек из ресторана" с Михаилом Чеховым в главной роли и артисткой Малиновской, звездой дореволюционного кинематографа.
В "Заре" шла и "Путевка в жизнь", первый звуковой фильм. Позже этот кинотеатр стал чем-то вроде кинотеатра повторного фильма. Любили его за хорошую акустику.
Время от времени мама ходила в Зуево на большой базар. Зачем-то увязывалась с ней и я, а потом изнывала от скуки, пока она ходила по рядам, выбирала мясо и другие продукты. Главным образом покупалось мясо, так как на нашем Крутовском рынке мясо не продавалось.
В войну там образовалась "толкучка". Желающих совершить быструю сделку было так много, что пришлось дополнительно выделить место для торговли промтоварами.
Особенно большой приток на рынок был в выходные дни. А в обычные хватало места на пустующих прилавках основного базара.
Здесь меняли буханку хлеба на платье или кофточку, покупали необходимое или, позже, желанное, чего еще не было в магазинах. Мне там в студенческие годы купили отрез шифона на блузку.
В Зуеве была церковь, улицы частных домов. Недалеко от рынка стояли две казармы, в одной жила тетя Матрена, бабушкина сестра, и семья ее дочери - Козловы. Галя Козлова, моя ровесница, шила мне свадебное платье из легкого кремового в пестрых цветах китайского крепа. Тетя Маня постоянно навещала Козловых, рассказывала об их жизни. С Галей "свела" нас тоже она.
Был там диспансер (по-нынешнему - поликлиника). Сюда мама меня, уже взрослую, студентку, приводила "за ручку" к врачу ухо-горло-нос Александровой: мама была с ней знакома по прежней работе и обращалась к ней при необходимости.
В бывший диспансер, ставший 3-й городской больницей, я приехала к маме за 9 дней до ее конца.
Вместе с Шурой ходила я на Зуевское кладбище, на могилы Владимира Михайловича и Миши. Там же похоронена и сама Шура в 1976 году.
В детстве мы знали, что дальше Зуева есть Подгорная фабрика, а еще дальше - "Карболит", недавно построенный завод, где делали электроосветительные розетки, вилки, абажуры для настольных ламп. Собственно, "Карболитом" и кончался город. Но я знала еще, что за ним - деревня Демихово, куда ездили к родне соседи Карташовы.
Летом, в августе, в День Военно-Воздушного Флота СССР город устремлялся на Исаакиевское озеро. На берегах водоема свободно расположилось летное поле аэроклуба. Поднимались в небо планеры, спускались парашютисты. Здесь делал первые шаги мой двоюродный брат Сергей Сафонов. Уже в войну он окончил летное училище, а потом стал инструктором, где-то в Закавказье. Сейчас он живет под Владимиром, давно расстался с летной профессией.
С первых лет жизни мы знали "чугунок". Если от казармы по нашей тополевой аллее пройти мимо забора хлопкового склада, то очень скоро и выйдешь на "чугунку". Сначала упрешься в "игрушечную" ("узкую") колею, по которой время от времени ходит "лягушонок", покрикивая придушенным некрепким голоском. Вдоль колеи и между рельсами растут трава и одуванчики.
Было у нас место за линией. Иногда мы шли на "чугунку", гуляли там. А за керосином ходили "за линию". "За линией" же был стадион - там мы тоже просто гуляли. Под высокими соснами при входе и по зеленой траве футбольного поля - никто не запрещал. Забирались под высокие деревянные трибуны, находя там, среди всякого мусора, кое-какие полезные для себя вещи: мячик, зеркальце, монету. Особую популярность стадион приобрел в 50-е годы, когда команда "Красное знамя" (а стадион был комбинатовский) занимала высокие места. Мимо наших окон, как на демонстрации, шли мужчины разного возраста и с ними немало женщин. Папа с товарищами-соседями заранее покупали билеты, снаряжались плащами, зонтами на случай дождя. Футбол был праздником.
Территорию слева от стадиона занимали курятники - многочисленные сарайчики, в которых энтузиасты-труженики держали разный скот. У родителей моей подружки Зои Евстигнеевой там жила коза. После окота маленькие козлята подрастали дома - симпатичные живые игрушки. Держали кур, свиней, коров. Сараюшки были чахленькие, дощатые, слепленные кое-как впритык друг к другу - целый городок. Пахло скошенной травой, под ногами лужи, сдобренные навозом. Хозяйки приходили к своим подопечным не один раз в день. И, пожалуй, не только с Крутого. Козье молоко у одной женщины из соседней казармы покупала иногда мама, чтобы поставить тесто с вечера. Пить его нам не нравилось.
Правее стадиона - завод, который, меняя свой профиль, постепенно стал заводом "Торфмашоборудование" Ореховского треста, пока они существовали.
Недалеко от него построили торфяной техникум, пользовавшийся популярностью у мальчиков, кончавших семилетку, - там было отделение механиков. Потом техникум стал называться индустриальным, утратив свою первоначальную направленность, опять же по причине угасания торфодобычи.
Улица Красина, бывшая Зиминская полоса - приземистые темные домишки, постройки барачного типа - вела к эстакаде, снабжавшей ТЭЦ торфом, добываемым на трех предприятиях: Ореховском, Озерецком и Губинском. связанных с городом еще одной веткой узкоколейки - тут уже были не только грузовые, но и пассажирские поезда. По своей газетной работе я потом не раз ездила этим путем на Верею - в детский дом, на Озерецкое - в школу, в Губино - в клуб.
От эстакады подымались вагонетки с торфом, плыли в вышине на своих роликах в ограде едва заметной металлической сетки над Зиминской полосой, пересекали линию железной дороги и скрывались в чреве ТЭЦ. Оттуда выплывали опрокинутые вверх дном в сторону эстакады.
Рядом с улицей Красина находилась керосиновая лавка: многие готовили на керосинках и примусах еду, в ходу были керосиновые лампы - электроснабжение часто барахлило. Продавали и гарное масло - для лампадок: много старых людей, несмотря на гонения, еще сохраняли веру, держали иконы, а в праздник перед иконой должен гореть огонек...
За лавкой, как огромный медведь, укрытый толстыми шубами, - большой погреб-ледник, очевидно, с запасами льда для всего города. Дворец прямо от земли. Заросли травы по насыпи.
Мимо керосиновой лавки, мимо погреба петляет дорожка, по которой мама ходит на работу. Она идет по диагонали к казармам, выходит к стоянке машин "Скорой помощи" (за высоким забором) - к проходной будке первой советской больницы. Впрочем, слово "больница" можно и не добавлять: всем понятно, что когда говорят "первая советская" - имеют в виду только больницу.
Мама работает в первой советской. Громадные двухэтажные корпуса расположились компактно, на небольшой территории: приемное отделение, хирургия, терапия, глазные и нервные болезни, физиолечебница (парафин, грязи). Возле корпусов много зелени - сирень, жасмин, желтая акация, высокие кусты с черно-красными съедобными ягодами, бузина. Скамейки для больных и посетителей среди травы с выглядывающими одуванчиками, клевером.
Недалеко от больницы находился театр. Старшие называли его Зимний, очевидно, в отличие от каких-нибудь летних театров в парках и садах. Зимний - уютное здание с отличной акустикой. В наше время его называли гортеатр, а еще короче - городской. На вопрос, где состоится концерт или спектакль, отвечали: "В городском". Сюда я бегала на спектакли Московского театра имени М.Н.Ермоловой, Белорусского драматического (ныне имени Якуба Коласа в Витебске), Ленинградского нового ТЮЗа. На эстрадных концертах здесь выступали Любовь Орлова, джаз Эдди Рознера, солисты радио. Московской оперетты.
Рядом с больницей и напротив театра, вдоль улицы - опять разбросаны рабочие казармы, разные: кирпичные, кирпично-деревянные. Савва Морозов, не пожалев денег на больницу и театр, не был щедр при устройстве жилья для рабочих - все эти казармы были гораздо беднее, теснее наших крутовских, викуловских. Здесь же - вотчина Саввы.
За первой советской до войны устраивались ярмарки.
Погожий осенний день. Солнечно, тихо, тепло. Продают яблоки на телегах, поделки из дерева, ложки, игрушки. Запах антоновки. Желтая солома на возах и под ногами.
Мимо больничного городка идет аллея, ведущая в парк имени 1 Мая. Парк этот старинный, говорят, здесь пел на открытой эстраде Федор Иванович Шаляпин, друживший с Морозовым. Мы с Людой слышали здесь выступление Эрнста Кренкеля, радиста с Челюскина", затертого льдами в Арктике. Здесь устраивались гулянья, концерты. Народу всегда было много - веселые, нарядные. Ели мороженое, пили ситро или квас. Пьяных что-то не помню. Обходить стороной никого не приходилось.
Дальше аллея вела в 4-ю школу и в городской питомник. Школа в финскую войну и в Отечественную служила госпиталем, а после войны там обосновался учительский институт (2-годичный), преобразованный потом в педагогический.
В питомнике выращивали цветы для посадки в городских скверах и парках.
Все, что было за линией железной дороги, в быту называлось "у Мороза". А по-настоящему это были Воронцовский и Пролетарский район города. Сейчас они разрослись, построено много современных домов, в основном пятиэтажек. Стандарт. Улица Текстильная - там живет Люда. Совсем близко деревня Дровосеки - когда-то она была за городской чертой, сейчас рядом.
До войны за линией напротив вокзала в Орехове стала сильно разрастаться Новая Стройка. Строились там приезжие, большей частью татары. Для нас этот район более чем какой-либо другой, оставался незнакомым - мы туда не ходили: далеко, неинтересно. Предпочитали другой конец города, тоже простиравшийся за линией - противоположную сторону. Там были торфобрикетный завод, 3-я будка, наши огороды...
Кроме обычного времяпрепровождения "около дома" в теплые летние дни мы свободно, "без спроса" ходили в лес, на речку, "за домики", к "трубочке".
Очень долго для меня Клязьма была не именем, а только понятием - река. "Пойдем на Клязьму" - звали купаться; огороды - за Клязьмой, вода в бане - из Клязьмы; ледоход - на Клязьме. Склонялось во всех падежах. Почему-то никогда не заменялось это слово словом "река" или "речка". Потом узнала, что Клязьма - это название. Зимой Клязьма не представляла никакого интереса - все начиналось с ледохода. После паводка появлялся Крутовский мост, связывающий нас более близкой дорогой с Зуевом и открывавший путь в лес "за домики" и на "Мельницу". Он был в десяти минутах ходьбы от нашей казармы, недалеко от Кировской школы и совсем рядом с 9-й, 10-й, 11-й казармами, которые оказались отторженными от реки подковой высокой насыпи, появившейся, по слухам, после одного большого наводнения, затопившего первые этажи. На насыпи посадили деревья, получилась аллея, по ней гуляли, мальчишки катались на велосипедах.
На подходе к мосту поверх земли была насыпана шлаковая крошка, по которой очень неприятно было ходить босиком. Пройдя это место, мы снимали сандалии или тапки, а дойдя до него, на обратном пути обувались. С мостика (по эту сторону) дорожка поднималась на бугор, продолжение насыпи, на котором стояли качели - гигантские шаги: столб со свободно ходившим вверху металлическим кольцом, к которому крепились канаты, иногда очень толстые (неудобные, хотя и более надежные) с петлей на нижнем конце. Туда мог влезть человек и сидеть на веревке, как на стуле, держась за канат. Но качели эти не для сиденья, а для полета. Разбег вокруг столба в радиусе натянутой веревки - и летишь, поджав ноги...
Из Людиного письма:
"Помнишь, как хорошо было раньше на Клязьме. На мосту рыбаки стоят с удочками и ведерками, а как сойдешь с моста - направо "1-й песочек", налево - "2-й песочек". На посту у "1-го песочка "бабы мыли одеяла и половики (терли волосяными щетками), потом расстилали на траве для просушки. А на "2-м песочке" был настил для полоскания белья - дощатый (кто-то все это делал, сейчас о таких "мелочах" и думать забыли). Кругом так радостно, солнечно, весело, ребятишки бегают. А другой берег (около 10-й казармы) отражается в реке своей зеленью, вода в реке зеленой кажется. И вот этот зеленый цвет воды мне больше всего запомнился. Стаи рыбок проплывают, ракушки ползают по дну. И запах Клязьмы, особенный запах..."
Я тоже помню этот запах, запах большой воды, мокрого песка, а у пологого правого берега - запах тины, водорослей.
У левого берега, где купались и стирали, более быстрое течение, там хорошее песчаное дно, желтая, слегка мутная вода.
У правого берега илистое темное дно, много мусора, брошенного с моста. Иногда мы, возвращаясь домой, переходили речку вброд и именно у самого моста. Задирали повыше сарафаны, поднимали в другой руке обувь и осторожно переступали, боясь напороться на осколки стекла или раскрытые жестяные банки. Ноги утопали в мягком иле, а на берегу колола каменноугольная крошка. Занятие не из приятных, но мы и не старались часто его повторять. Меня вообще пугал этот темно-зеленый правый берег, больше привлекал солнечный, желтый от "песочков" левый.
На "первом песочке" малыши учились плавать, перебирая по дну руками. Матери стирают - малышня плескается. Пологое ровное дно. На берегу сыпучий чистый песок, чуть дальше пробивается трава, лужок, где можно положить подстилку и наслаждаться солнцем.
От ложбинки "первого песочка" по обе стороны шли крутые берега, за ней дорога тоже шла в гору. На высокой террасе располагались огороды.
"Второму песочку" мы предпочитали "третий", там откос и места для купания были более удобными. На "четвертый" и "пятый" не ходили - река там была незнакомая, нам хватало первых трех. На "первом", повзрослев, уже не купались, а на "второй" или "третий" с нами и взрослые ходили. Когда подбиралась компания побольше и девочки постарше, шли купаться "в кустики", вниз по реке. Там, в зарослях ивняка, были уютные закутки, скрывавшие от посторонних взоров, в отличие от открытых "песочков". Но река там заболоченнее, тише. Посередине ее образовалась полоска намытой земли с илом, на ней вырастали осока и болотные цветы с розовыми зонтиками.
В довоенные годы река мелела, заболачивалась, замусоривалась. Собирались ее чистить, приводить в порядок, но война помешала. В 50-е годы на крутом левом берегу над нашими "песочками" построили современные многоэтажные дома, туда переселялись все казармы. Появились улицы Парковская, Набережная, протянувшиеся от Зуева к "Мельнице". Для удобства сообщения выстроен теперь новый мост, поворот на него с Ленинской - за деревообделочным заводом. А старый большой мост стал только пешеходным.
За Клязьмой начинался лес. Если пройти по утоптанной глинистой дороге мимо огородов - придешь "за домики". Сами дома мы не принимали во внимание. Хотя и подсматривали в щели заборов, видели там ухоженные грядки и плодовые деревья. Однопорядковый строй постепенно увеличивался, продвигаясь к "Мельнице". Когда-то это место называлось Карасово - так говорил папа. Мы же шли гулять просто "за домики". Здесь проходили довоенные вылазки на природу жителей нашей казармы - с высокими качелями, гамаками, самоварами, домашней снедью. Здесь петляла дорога на Дубенку и "Мельницу".
Дубенка крохотная, но живая речка. Прибегая к нам издалека, она не терялась в зарослях, не превращалась в болото. Видно, питалась подземными ключами. Она радовала темно-коричневой чистой водой, прохладой маленьких пляжей, живописно раскинувшимися деревьями, ветки которых, нависая над рекой, прикрывали и другой берег. По берегу много лиственных пород, а недалеко высокие сосны, ели с полянами цветов и ягод. Свою холодную темную воду Дубенка отдавала Клязьме. Наверное, здесь и была когда-то настоящая мельница.
Еще со времен молодости моих родителей на "Мельнице" устраивались большие гулянья. Никакой мельницы уже давно не было. Стояла там эстрада с куполообразной крышей, перед ней ряды деревянных лавочек. Народу всегда много, эти гулянья любили люди всех возрастов - и пожилые, и молодежь, и родители с детьми. Играл непременно духовой оркестр, выступали самодеятельные артисты. Буфеты на лотках и прямо на грузовиках. В разных местах на траве располагались компании - семейные и дружеские.
Еще один маршрут наших летних походов - "за большак". За черникой. Это очень далеко. Нужно рано вставать, еще до восхода солнца. Мы сговаривались с вечера и поднимаем друг друга, стуча в дверь. Не выспались, на улице прохладно. Знаем: далеко, трудно. Но уговор дороже денег - идем. Еще мокрая трава в лесу, влажные тропинки. Перешли "большак", солнце уже согрело нас, высушило траву, а идти еще почти столько же. Кружевной черничник под высокими соснами. Трудно собирать по ягодке. Но вот уже не слышно их стука в жестяном ведерке (с которым мама ходит за молоком на базар) - значит дно покрыто. Теперь следишь, как незаметно поднимается плотный слой темных ягод, но нужно еще много терпения, чтобы наполнить ведро до краев.
Еле доплелись домой, усталые, гордые добычей, мама испечет пироги в выходной, сварит кисель.
Железнодорожное ведомство ставило свои "будки" чуть ли не через километр, и в нашем обозрении были 3-я, 4-я и 5-я будки. Жили в них путевые обходчики, следившие за порядком на своем участке.
3-я будка - в черте города, 4-я - у Киржачского моста, а 5-я - почти в Войнове. Небольшие деревянные домики, крашеные в желто-коричневый цвет - жилые, сараи для скота, для сена, дров. Колодец. До 5-й будки доходили не всегда, сворачивали в лес немного раньше, за "трубочкой". У 4-й останавливались на обратном пути, если с нами были взрослые. Папа просил хозяев напоить нас, и нам доставали воды из колодца. Интересно!
У 3-й будки года за 2-3 до войны нарезали вторые огороды для жителей нашей казармы (первые были за Клязьмой). Взяли огород и мои родители. Земля была бедная, на одних грядках песчаная, на других болотистая, мокрая. Но поделено было всем по справедливости: грядка на песке, грядка на болоте. Мы в первый год посадили, кроме картошки, морковку, бобы, репу. На следующий год, видя тщетность усилий, только картошку, а еще через год и совсем забросили. Даже в войну не пожалели об этом брошенном огороде - уж очень невелик был урожай.
Психиатрическая лечебница стояла чуть впереди огородов, ближе к железной дороге. Симпатичный бревенчатый домик за высоким забором под сенью сосен, на зеленом травяном ковре. Отпугивало только название - "сумасшедший дом", очевидно, ожиданием чего-то непредвиденного. В быту выражение "3-я будка" означала этот самый "дом". Стоит он и по сей день.
"Трубочкой" называлась труба почти метрового диаметра, длиннющей змеей протянувшаяся из каких-то неведомых нам болотных далей в сторону Клязьмы. По ней откачивали воду. Местами ржавчина разъела металл, и из трубы били фонтанчики, под которыми так приятно было побрызгаться в знойный летний день. По теплой трубе обязательно хотелось походить, пробежать. Она уходила в глубь леса по широкой просеке, возвышаясь на подпорках среди осоки и зарослей низкого кустарника, а под ней мокро, вязко. Спускаться мы не решались и далеко по трубе не ходили - боялись.
Дальние окрестности - это Войново, где в войну за рекой были наши огороды от маминого госпиталя, куда студенткой ездила за полевыми цветами к своему дню рождения, где в 1956 году прожили лето на даче в настоящем, добротном, старинной постройки доме. Усад - две недели студенческих каникул вместе с Маей в доме отдыха.
В Покрове, в деревне Марково жила тетя Марфуша. У нее я гостила недолго.
Петушки - пионерский лагерь, Грибово. Вот бы куда хотелось съездить. А может, не надо, чтобы не разрушать очарования? Ну, хоть на озеро взглянуть - иногда вижу его во сне.
Ногинск - там работал дедушка, жили родственники. Туда однажды ездила с Валей Мониной, двоюродной сестрой. Удивили трамваи и множество вечерних огней поселка хлопчатобумажного комбината, где жила дальняя тетя, к которой мы приехали.
А больше никуда не ездили. Родственников не было ни в столице, ни в деревне, ни в других больших и маленьких городах. В Москву мама брала меня, когда ездила за продуктами, да и то было это раз-другой. Но однажды был праздник, вместе с ребятами из нашей казармы я побывала в парке культуры и отдыха имени Горького в Москве. Катались на "чертовом" колесе, ходили в комнату смеха. На вторую экскурсию по каналу Москва - Волга я почему-то не попала, только слышала с сожалением, как плыли на теплоходе и проходили шлюзы, завидовала тем, кто там был.
Других связей с внешним миром не было.
Совершив прогулки и экскурсии, опять вернусь "на круги своя", к тому, от чего отталкивалась, к чему возвращалась и уходила, все время имея в виду вспоминать повседневную жизнь в своей родной казарме по адресу: Ленинская, 153. Хотя казарма и не была на Ленинской.
Ленинская, 153. 5-я "служащая". "Служащими" были еще 6-я и 10-я - на Ленинской. Остальные без уточнения. А если уточнять, то они были "рабочими".
Наша 5-я "служащая" - трехэтажная, кирпичная. В плане - самолет старинной конструкции. Большие передние крылья - это коридоры с жилыми комнатами. "Пузо" - "проходная", ведущая к служебным помещениям. Два меньших задних крыла - это кухня, чуланы, туалеты. В передних крыльях - два крыльца - два входа: просторные сени, двойной тамбур, широкая чугунная лестница с литыми узорными решетками на второй и третий этажи. Еще один вход в хвостовой части, возле кухни - "заднее" крыльцо (в отличие от "переднего"), или "кухольное" (кухонное), через него можно быстро попасть в балаган, вынести мусор на помойку. На вешалах у балаганов женщины сушили белье. Мы гуляли "на переднем" крыльце (под окнами) и "на заднем", где больше солнца, простора, свободы для детей.
Через заднее крыльцо истопники носили топливо для печей и куба из сараев, пристроенных к самой задней стене казармы. Когда-то, кроме печей и куба, топили еще и котельную, расположенную в подвальном этаже, вход туда был недалеко от нашей кухни. Трубы из котельной проходили в комнаты, коридоры, на проходную, в кухню. Только чуланы не отапливались, были всегда холодными. Так что топлива требовалось много. Позже, когда построили ТЭЦ, работавшую на торфе, теплоснабжение стало централизованным, котельная осталась без дела. Топились по-прежнему печи (по две на каждом этаже) и куб, в котором горячая вода была практически целый день. Подвозили торф и дрова. В довоенное время - на лошадях (на санях, телегах), потом - машинами. В войну некоторое время пришлось заботиться о топливе самим жильцам.
Балаганы стояли в небольшом отдалении. Просторные, трехэтажные. Основное помещение площадью около 10 квадратных метров, высотой метра два. Здесь сваливали все ненужное, отслужившее, что жалко было выбросить, и оставлялось на всякий случай. Лежало, пылилось годами. Верх - для сушки белья. Передняя стенка - деревянное жалюзи: доски, поставленные ребрами под углом для притока воздуха. Развесишь белье и спокойно жди, когда высохнет: ни ветер его не унесет, ни дождь не намочит. Ну, а внизу - глубокий погреб. Там соленья, квашенья: большие кадки с капустой, поменьше с огурцами, грибами. Картошка ссыпана на всю зиму. Погреб (балаган) не персональный, на 2-3 семьи, но места всем хватало.
Фасад казармы выходил на улицу Фридриха Энгельса. Мостовая булыжная, тротуары грунтовые. Тополиная аллея от Ленинской до самой чугунки в несколько рядов.
Под окнами жители разбили сквер. С помощью шефов (ткацкой фабрики №2) поставили забор вдоль тротуара по всему фасаду, лавочки, устроили газоны, клумбы. Энергичными председателями совсода (совета содействия, вроде теперешних домкомов) были в те годы Яков Елисеевич Матвеев и Виктор Владимирович Дружинин. Жил у нас и свой цветовод-озеленитель Палачев, который работал в питомнике и охотно руководил всеми посадками. В высокой траве газонов на длинных ножках качались разноцветные "ночные красавицы", на клумбах испускали пряный аромат "ноготки", выглядывали "львиные зевы".
В сквере под сенью тополей, в прохладе любили играть дети, отдыхали на лавочках взрослые, можно было привязать гамак или качели. В лучшие времена там стоял большой стол, на котором раскладывались газеты, журналы. Лампа качалась на висячих проводах.
Когда клумбы и газоны исчезли от недостатка присмотра, появилось больше простора для ребячьих игр.
Прыгали через веревку - двое крутят, а остальные живой цепочкой пробегают с прискоками. Если сбился, запутался, отходи и жди, пока цепочка не иссякнет. Последний выручает всю команду. Если же выручающего постигнет неудача, а ему нужно проскакать несколько счетов сначала в обычном, медленном, а потом самом быстром темпе, тогда первые из оплошавших берут веревку в свои руки.
Набегавшись и напрыгавшись, переключались на сидячие игры: в "садовника", в "телефон", в "учителя" - с небольшим мячом и табелем, рисованным на земле, перед каждым "учеником"; отметки выставлялись за каждое упражнение. "Учитель" показывал, "ученики" повторяли. Смотрели за чистотой исполнения, ловко ли сделано. Очень старались. Сегодня ты учитель, завтра - ученик, или по очереди сегодня.
На большом открытом пространстве у балаганов была волейбольная площадка. Сетка и мячи хранились в красном уголке, был из старших ребят ответственный за них. Рядом с площадкой - "гигантские шаги", тут катались вволю. Зимой на площадке заливали каток.
Возле площадки у сараев нам было даже удобнее, чем в другом месте, скакать на доске. Находили среди привезенных на топливо хорошую ровную, не толстую, не тонкую, без сучков и перекосов дощечку, клали на бугорок, подложив еще по желанию доску или несколько. Получалось вроде весов. Двое вставали по краям. Один давал небольшой толчок, второй, подпрыгнув, ударял посильнее, взлетал то один, то другой. Чем длиннее доска, чем выше она поставлена, тем дальше подлетали, тем интереснее. Руки в стороны, как крылья, невольный вскрик - ух! Стук доски - ты внизу, но уже готова снова взлететь. Упавшего сменяет поджидающий, и так, пока не надоест, или пока не поломается доска.
Там же, у балаганов, "на заднем" крыльце было место для отдыха - "лужок", куда приходили дети и взрослые с одеялками-подстилками посидеть на траве, позагорать, посмотреть за развешенным на вешалах бельем.
Под солнечными окнами, смотрящими на чуланы, девочки любили играть летом - устраивали из кирпичей и досок квартиры, приносили кукол, игрушечную посуду, тряпочки. Не всем жителям первых этажей это нравилось. Знали, у кого под окном можно играть: у Бодровых, у Бахуленковых, у Карташовых, Корнеевых. Кто-то был снисходителен, кто-то целый день на работе. Нельзя - у Терехиных: обязательно высовывалась одна из сестер и злым голосом гнала прочь. Под окнами, смотрящими на кухни, играть было неинтересно: там постоянно снуют взрослые, нет ни лавочек, ни подручного материала. Тут привлекала чугунная пожарная лестница - от земли до крыши, высоченная, прочная. Отдельные смельчаки высоко взбирались по ней, даже залезали на крыши. Для нас, кто поменьше, она была спортивным снарядом (кувыркались как на турнике) и местом иногда долгих посиделок-разговоров.
В одно невыносимо жаркое лето после душного знойного дня люди со всех этажей приходили сюда спать на ночь. Приносили одеяла похуже, подушки, старую одежду, на подстилку. Другие спали в балаганах, как на даче. Там на верхних "этажах" все заранее вымывалось, вычищалось, устраивались постели с принесенными из дома принадлежностями. Сквозь дощатые с просветами стены видны были спальни соседей со всех сторон: слева, справа и с торца (два ряда балаганов стояли впритык, входные двери - по двум фасадам). Светились огоньки свечек или керосиновых ламп, слышались голоса, смех, потом все умолкало, сморенное сначала остатками дневной жары от накаленной железной крыши, а потом постепенно опускавшейся ночной прохладой, проникавшей в щели деревянных жалюзи.
В 1950 году на месте пустырей под окнами у пожарной лестницы и там, где мы строили "квартиры", жители по своей инициативе посадили деревья, кусты, поставили заборы. Посадки прижились, разрослись. Но запертые калитки делали эти места малодоступными для общего пользования, они просто охраняли покой жильцов.
Наша 5-я "служащая" - большое здание из красного кирпича. Стены его, судя по оконным проемам, почти метровой толщины. Потолки высотой метра четыре: чтобы снять из углов пыль и паутину к празднику, приносили высокую стремянку, стоявшую в коридоре для общего пользования.
Каждая семья занимала комнату в 24 квадратных метра. "Передняя" и "задняя" ее части разделялись деревянной перегородкой, не доводившей до потолка, сделанной из хорошего материала. По центру ее - дверной проем и добротная, красиво сделанная дверь. В 30-е годы, на моей памяти, эти двери стали дружно снимать, они, наверное, мешали разрастающимся семьям. Сначала они выстраивались стопкой "на попа" около чуланов, потом исчезли.
Каждая комната соединялась с соседней, такой же, еще одним ходом, который был в "передней". (Передняя - значит главная, парадная, светлая. Задняя - темная). То есть, по замыслу семья "служащего" (конторщика) должна стать обладательницей 48-метровой квартиры из четырех комнат (две темные, две светлые) с двумя самостоятельными ходами. Практически же такой квартиры ни у кого, на моей памяти, уже не было. Было ли так поначалу, не знаю. Только комната №1 была нестандартной, меньше других, и не сообщалась с соседней. Кажется, она была рассчитана на проживание сторожа, дворника или уборщицы - капиталисты могли себе позволить и такое. Наша комната №2 сообщалась с №3, №4 - с 5-й и т.д. Ходы между ними были наглухо заколочены, как будто их и нет.
В "передней" стояли стол, диван, комод, буфет. Это была столовая. "Задняя" - спальня, по обеим стенам кровати, ближе к двери - сундук, гардероб. Таков примерный, но очень характерный облик наших комнат, так было удобно.
В больших крыльях "самолета" два крыльца. Светлые (с двумя окнами) сени: двойной тамбур - плотно закрытые зимой и распахнутые летом двухстворчатые обитые двери. Постоянно ходили через правое (если смотреть с улицы) крыльцо, левое же с осени до весны было забито планками крест-накрест для сохранения тепла, хотя проход из коридора на верхние этажи оставался.
Сени вели в коридор, по обе стороны которого - двери тридцати одной комнаты. В торцах коридора по большому окну. Эти окна в отличие от всех прочих особенные: широкие, высокие, с закругленным верхом. Назывались "итальянские" или проще - "тальянские". К ним зимой выходили покурить мужчины: прислонившись к толстой трубе отопления, стояли просто так, глядя на улицу или на проходящих, дожидаясь кого-то с работы или из магазина. Дети кучкой сидели на подоконнике, затевая игры. Там пересаживали весной комнатные цветы. Мой папа, как и другие, чистил там обувь, тщательно наводя глянец на свои штиблеты (его слово), мамины туфли, наши башмаки, выстроенные в ряд.
Коридор со сводчатым потолком. Пол выложен каменными темно- и светло-серыми плитами в шахматном порядке, ромбообразно. В человеческий рост масляная панель, верх побелен. В каждом крыле две лампы под абажурами. Оба крыла выходили на широкий проход в кухню, чуланы, туалеты, на кухонное крыльцо.
Посередине всего пространства кухни сложены "русские" печи, по три для каждой части. Все они состыкованы в один блок. Топились каждый день две печи, одна со стороны галдарейки, другая с противоположной стороны. Для завтрашнего дня топливо закладывалось с вечера в другую печь.
Слева, у окон (а на галдарейке справа, тоже у окон) располагались "катки", кухонные столы для каждой семьи - небольшие шкафы под одной общей крышей. В шкафах хранилась утварь первой необходимости - сковородки для поджарки лука, кружечка с маслом и тряпочным помазком на палочке, соль, небольшие горшки-чугунки для каш. На "катках" чистили картошку, резали, толкли, мыли. Бабушка разбирала вечером студень, томившийся весь день в печке, рубила мясо в деревянном корытце, а потом уносила его застывать в чулан, где и летом было холодно.
Каждая хозяйка запирала свой "каток" на замочек, который при необходимости снимался, чтобы пойти с ним в баню, если одновременно шли мужская и женская части семьи. Следили за чистотой своей ничем не отделенной от соседской площади. Отношения между соседями по "каткам" бывали разные - и дружеские, и неприязненные. У мамы с тетей Любой Савиной - глухо-напряженные. До ссор не доходило, правда, а ладу не получалось. "Катки" распределились по непонятному принципу, не по порядку квартир. Наш был первым (квартира №2), сразу у входа. Неуютно "на ходу", зимой дует из двери. Но зато подступ к нему с двух сторон, больше простора. А летом и совсем хорошо. И от окна светло, и широкий подоконник можно использовать.
На "нашей" стороне (при входе) "катков" больше. Она не такая уютная. Пол асфальтовый, темный, с вкрапленными камешками. Зато здесь все под рукой и не надо бегать по ступенькам. Умывальник - большое медное корыто, которое начищалось в день уборки до золотого блеска. Четыре медных крана над ним с двигающимися сосочками. Полочка для мыльниц и коробочек с зубным порошком. Под ногами деревянная решетка, чтобы ногам не сыро, чтобы детишкам повыше... Отдельный кран - винтовой - с раковиной - для хозяйственных нужд. Рядом с ним большой бак для отходов и мусора.
К печному блоку примыкает дымоход под железным кожухом с торчащими из отверстий железными трубами - здесь, кому хочется, "ставят" самовар.
Возле печек - переносные столы, куда можно выставить из печки горячий чугун, быстро помешать или заправить. У печки стоит набор разных размеров ухватов, сковородников и одна обязательная кочерга. Ими свободно пользовались не только взрослые, но и дети постарше.
Каждая хозяйка готовила еду только на своем "катке". Не принято было ставить горшок не в свою печь, брать угли для утюга или самовара не в своей стороне. На это "исконные" владельцы смотрели с неудовольствием, а то и оговаривали.
С каждой стороны в глубине кухни были небольшие комнаты. Их строили с расчетом на прислугу, которая следила за печкой, за чистотой и порядком на кухне. Говорят, что раньше (до революции) хозяйка могла поручить кухарке поставить в печку свой чугунок, посмотреть за ним, и когда она приходила со смены - доставала готовую теплую еду. На моей памяти в этих комнатах, не очень удобных (а со стороны галдарейки это были сушилки для белья) жили обычные жители, семейные, с детьми. Ни о каких кухарках мы не знали. Оставались только истопники - люди, которые обслуживали печи: приносили дрова и торф, затапливали их рано утром, загребали их. Позже все это делали уборщицы, еще позже - жильцы.
В обязанности уборщицы была уборка всех помещений: коридоров, кухни, туалетов. Ежедневно с утра заметали полы. Раз в неделю их мыли, обычно это делалось поздно вечером, когда все угомонялись. Мусор из кухни выносился каждый день.
На втором этаже, на кухне, у ступенек, ведущих на галдарейку, находился куб. Помню титаны - цилиндры из белого, желтого металла, большие, почти до потолка или поменьше: их меняли, когда не надеялись отремонтировать. Был куб с вмазанным в кирпично-цементное облачение котлом - неуклюжее сооружение, занимавшее много места.
У куба иногда собиралась очередь: мужчины, женщины, дети постарше - с чайниками, бидонами, ведрами. Дойдя до крана, каждый имел право ополоснуть чайник для согрева, отойти к раковине, выплеснуть и наливать свежего кипятка. Если "топка" хорошая, то очереди нет. Кипящий титан шумел вверху какой-то свистелкой - только тогда брали воду на чай. Для полов, стирки можно было брать просто горячую, не кипящую воду, если разрешали дожидающиеся кипятка или если очереди не было.
В очереди у куба были разговоры, шутки, обменивались новостями. Детям помогали набрать воды. Со мной произошел там несчастный случай: я споткнулась, разлила кипяток из чайника и сама упала на коленки в горячую лужу, обрызгав ноги Ины, девочки-соседки, составившей мне компанию. Нас долго лечили, возили на санках на перевязки в Крутовскую амбулаторию.
Куб топил кубовщик или кубовщица - это особая должность. Большие корзины с торфом таскали по лестнице, согнувшись "в три погибели".
Был 31 каток на кухне, был 31 чулан для 31 семьи - на каждом из трех этажей. За тугой дверью несколько рядов небольших темных "комнат". Места - только войти и развернуться, глубокие полки. У каждого здесь менее ходовая утварь для кухни, тазы, ведра, что-то не очень нужное и продуктовые поклажи кое-какие. Тут летом прохладно, а зимой просто холодно. Глухие деревянные полы.
Впоследствии, в войну, чуланы со всех трех этажей перенесли к нам вниз. Каждую "комнатку" поделили на две, поперек. Кому достался низ, а кому верх. Это было не очень удобно и, наверное, всем чуланов не хватило. Но зато на их месте на втором и третьем этажах устроили общежитие для молодых работниц хлопчатобумажного комбината, приехавших из Воронежской, Курской, Орловской областей по организованному набору. Их руки были очень нужны, а жилье в те годы совсем не строилось. Там и отопление провели, а уж сколько коек можно было поставить...
Еще позже общежитие на втором этаже поменялось местом с нашим довоенным красным уголком. На третьем этаже под общежитие заняли и чуланы, и большую комнату на проходной. У нас внизу общежитие было только на проходной.
В одной комнате оседало часто несколько поколений: жили бабушка-дедушка, молодые родители, дети. А получали-то жилье еще старики "при старом режиме".
К таким относились и мы, Монины. И еще - Суворовы, Громовы, Виноградовы, Бодровы, Благовы, Голицыны, Язевы, Овсянкины, Кузнецовы, Вельтищевы, другие. Это были семьи со старинными традициями, достатком, сохранившимся от прошлого, определенные культурным уровнем. Были и новоселы.
Вот жильцы нашего первого этажа (начиная с 1-й комнаты и по порядку до 31-й включительно): Савины, Мокины, Суворовы, Громовы, Пожаровы, Воробьевы, Ломтевы, Бредневы, Карташовы, потом Ульяновы, Черкасовы, Челноковы, потом Марковы, Лавриковы, Савины, Пономаревы, Ляпуновы, Мухановы, Виноградовы, Виноградовы-младшие, Степановы, Матвеевы, Ильины, Челноковы, Майоровы, Воробьевы, Поликарповы, Корнеевы, Ионовы, Карташовы, Бахуленковы, Терехины, Бодровы, Селиверстовы.
Помню по фамилии жителей со второго и третьего этажей. Со многими никогда близко не соприкасалась, а память все равно держит их перед глазами: Благовы, Голицыны, Язевы, опять Ильины, Лакутины, опять Воробьевы, еще Воробьев (все они были родственниками), Миленушкины, Тухловы, Овсянкины, Кузнецовы, Вельтищевы, Власовы, Евстигнеевы, Лобцовы, Шивагорновы, Беловы, Соколовы, Ратайчики, Гусевы, Матвеевы. Егоровы, Максимовы, Алексеевы...
Кто же мы были? Что за люди? Что за народ?
Народ в основном простой, ничем не выдающийся. Даже фамилии самые обыкновенные, русские. А непонятную фамилию Ратайчик мы "переделали" на свой лад и называли Левку, Римму и Берту - Ратайчиковы. Может быть, была в них какая-то нерусская кровь, но мы об этом не задумывались. (Так же как никогда за все годы жизни в Орехове я не слышала, чтобы как-то особенно говорили о евреях).
Почти все - исконные городские жители. Хотя наши бабушки могли быть выходцами из крестьян, как Людина бабушка. Мои обе прожили свою взрослую жизнь в городе. Связь с деревней из всех семей нашего первого этажа была только у Карташовых - они ездили летом в Демихово, остальным ехать было некуда.
Образованием мало кто выделялся. Мои родители - папа, окончивший вечерний текстильный техникум, и мама, окончившая медицинское курсы в Москве при больнице им. Семашко, считались людьми образованными, с хорошей специальностью. Но таких было мало. Работавших на станках (ткачих и прядильщиц) тоже единицы: ведь казарма поначалу заселялась служащими, так и шло по наследству. Были среди нас работники контор, бухгалтерии, портнихи, учителя.
Высшее образование успели получить дети самых старших наших жителей. Суворовы - Клавдия Семеновна, моя учительница физики до 10-го класса (может быть, только по знакомству она не поставила мне двойку на выпускных экзаменах?): ее брат стал инженером - оба они у нас уже не жили, а только приходили в гости к родителям. Шура Громов, брат Людиной мамы - инженер, работал в другом городе. Дочь Овсянкиных - врач, впоследствии заведовала горздравом, жила отдельно. Язева Мария Федоровна учила моих сверстников, была завучем, жила с родителями на втором этаже. Сама Голицына (Серафима Николаевна), окончив техникум, преподавала рисование в дошкольном педучилище. Жила с мамой, братом и сыном над нами, на втором этаже.
Многие из поколения, родившегося незадолго до революции, из-за сложных обстоятельств жизни остались с 6-леткой, тогдашней средней школой.
Но жили у нас "на равных" городской прокурор Н.И.Булычев с женой и двумя детьми и управляющий банком Козлов с женой, бездетная пара. Козловы жили замкнуто, не располагали к общежитию, а Н.И.Булычев охотно давал консультации по юридическим вопросам, с ним можно было поговорить и на другие темы.
Авторитетом в текущей политике был любознательный, начитанный Я.И.Максимов, вокруг него всегда собирались заинтересованные спорщики. В основном все имели средний достаток. Богатых не было. Может быть, только управляющий банком, который не тратился на детей.
Семьи с двумя детьми (а их большинство) укладывались в бюджет "по одежке", не предъявляя особых претензий к жизни. Где детей было трое и больше, жилось заметно труднее.
Никто не старался выделяться. Не было зависти, соревнования в желании удивить.
В комнатах была почти одинаковая "обстановка". Детей одевали без затей, никто ими не любовался. Бабушки не особенно льнули к внукам, предоставив их родителям. Детей не возили к морю или на дачи, сами тоже не ездили. Ни у кого на стенах не висели настоящие ковры, а у рукодельниц были самодельные. Остальные вытирали одеялами меловую побелку стены у кровати до глянца, перины - приданое невесты - лежали в кроватях на досках, и летом их вместе с подушками выносили сушить, а доски на солнышке поливали от клопов кипятком и мазали керосином.
Никогда в кухне не пахло курятиной.
Велосипед - большая радость, предел мечтаний. Купленные до революции были конфискованы во время гражданской войны, а на новые постоянно не хватало денег, было не до велосипеда.
Может быть, с тех нелегких времен стало необходимостью штопать носки и чулки. Их накапливались большие кучи. Мама умела штопать виртуозно, я переняла у нее этот навык.
Детей было много, и жить нам было весело. В большинстве семей по двое. Двое Савиных, двое Мониных, двое Пожаровых, Черкасовых, Ляпуновых, Виноградовых, Ильиных, Воробьевых. Трое Ломтевых, Бахуленковых, Лавриковых. У Ионовых одна дочь. Все мы росли еще в до-детсадовскую эру, почти без присмотра, потому что бабушки еще не сделали из нас культа, в лучшем случае могли накормить тем, что оставили родители.
Мы, дети, всегда в куче или парами, тройками. Ходили - куда хотели, делали, что нравится. Родители на работу, а у нас ключ на шее, на веревочке. И ключ не теперешний - маленький, плоский, а большой, тяжелый. Такой ключ брать с собой не хочется, он мешает. Додумались запирать дверь изнутри, сами же вылезали в окошко. Или родители были дома, а потом вышли в магазин или на кухню. Ждать некогда - выручает окно, которое летом открыто весь день. В окно лазить неудобно, потому что на подоконнике стоят цветы – столетник, Ванька-мокрый, герань, бегония. Там еще могла быть кастрюлька с молоком, миска с винегретом, масло в масленке. Ничего не задеть, не разбить, не разлить! (Холодильников-то не было!).
Родителей долго нет, а ты без ключа, и проголодалась. Опять в окно. Заберешься в буфет, кусок хлеба намажешь маслом, посыпешь сахаром (если хлеб белый) или солью (если черный, а масло подсолнечное) и тем же ходом на улицу, где тебя ждут подружки с такими же кусками.
Как мы одевались? Этому не придавали значения. Но все-таки у мамы были модные вещи: фетровые светлые боты на каблучке (туда подкладывалась деревянная чурочка), каблучок пустотелый, как в калошах, предназначенных для туфель на высоком каблуке, длинные кожаные сапоги со шнуровкой от стопы до икры; пальто с воротником-шалью; летнее платье терракотового цвета, шелковое с туникой; красный в белый цветочек сатиновый сарафан с короткой кофтой-накидкой. Детям одежду перешивали из старого, ношеного. Платья девочкам шили или покупали недорогие.
Питались просто. После голодных тридцатых годов, когда мы, дети, по талонам обедали в столовой у железнодорожного переезда за ТЭЦ, кажется, всегда были сыты. На обед - мясной суп или щи, котлеты или тушеная картошка с мясом, рыба, каши, компот, кисель клюквенный (кругом болота, клюквы вдоволь). Не помню, чтобы покупали курицу. В выходной - непременные пироги: с рисом, с капустой, летом с черникой, ватрушки, плюшки. С мясом не делали. Незадолго перед войной у нас в семье вошло в обиход сливочное масло, какао, изредка покупались пирожные. Тетя Маня и дядя Сережа баловали нас с Борей шоколадом "Золотой ярлык", "Серебряный ярлык". Всегда в доме было молоко - с румяной пенкой, затопленное в печке. Селедку мама разделывала с луком, приправляла уксусом и горчицей. В праздник - сытный обед, почему-то на второе мясная солянка (со свининой, очень вкусно). Те же пироги. Торты стали печь только после войны и первые были - из кукурузных хлопьев, промазанных магазинным заварным кремом. Книг по кулинарии совсем не было.
Комнаты были обставлены довольно однообразно. Стол накрыт для удобства клеенкой. На нем поднос (у нас медный под облезающим белым покрытием) с чайником для кипятка и заварным с остатками разбавленной заварки - так вкусно пить из него остывший горчащий напиток; рядом - тоже становившаяся медной - быстро зеленевшая, сколько ее ни чисти! - полоскательница. Стулья венские, гнутые, с дырчатыми фанерными сиденьями, которые время от времени приходилось заменять на новые: фанера лопалась, расслаивалась. Комод с зеркалом посередине и тонкими гранеными вазочками с обеих сторон от него. В вазочках искусственные цветы, которые тоже обновлялись (покупались в магазине) по мере выгорания и загрязнения пылью. Перед зеркалом - флаконы с духами и одеколоном, коробочка с пудрой. По бокам еще много безделушек, круглая глиняная пепельница с пуговицами. И еще по центру у нас стоял чернильный прибор с двумя чернильницами (в одной красные чернила, в другой фиолетовые) и ручками, в которые вставлены перья "рондо" - папины любимые и 86-е для всех. Для посуды - буфет, для верхнего платья - гардероб. Кровати с кружевными занавесочками, сбоку - белая занавесочка, прикрывающая весь боковой срез: доски, на которых лежит перина, одеяло, покрывало. Подушки стопкой под кружевной или "строченой" накидкой. Пространство под кроватями не пропадало зря. Там стояли корзины, сундучки, ящики, банки с вареньем, бутылки с чернилами, клеем. В большом фанерном ящике у нас была сложена обувь: на зиму туда убирались тапочки, сандалии, калоши; на лето валенки, в общем - межсезонный склад, где иногда что-то задерживалось годами, например, мамины ботинки с коньками, на которых пришлось и мне покататься. Расхожая обувь стояла у входа, возле сундука. Сундуки и укладки тоже были почти у всех. В них хранили отрезы, постельное белье.
У нас у окна стоял круглый стол с резными ножками и красиво сделанной столешницей. На нем скатерть с бахромой. Слева - стопка бабушкиных "священных" книг, она их постоянно читала, надев очки. Справа - альбом с медной фигуркой ангела (с крыльями) поверху и медной застежкой, скрепляющей толстые золоченые листы. Семейные альбомы - обязательная принадлежность старых семей.
В некоторых комнатах можно было увидеть вещи, которых не было больше ни у кого. У нас - граммофон - темно-малиновый, с зеленой трубой для усиления звука. Он возвышался на бамбуковой тумбочке, специально для того предназначенной, с откидными полочками по бокам, с отделениями для хранения пластинок, на которых неестественными голосами разговаривали клоуны Бим и Бом, звучали старинные марши и вальсы, играли духовые оркестры.
У Пожаровых - этажерка с переплетенными комплектами дореволюционных журналов "Нива" и "Вокруг света" - там мы с Людой нашли рассказ о необитаемом коралловом острове, собирались сбежать из дома.
У Бодровых вместо икон - высокий киот, нарядный, позолоченный. Нижняя часть шкафа с глухими дверцами использовалась как аптечка.
Иконы и у нас занимали два передних угла. Позже по папиному настоянию (он же был коммунистом) бабушка оставила себе две иконы в своем углу, а в нашем появился большой портрет Молотова. Под портретом я играла в куклы, потом устроила кошкину столовую: на газете ставила две синие стеклянные мисочки.
В каждой комнате - свой особенный запах, у кого сундучно-нафталинный, у кого съедобный - приятный или не очень, у кого парфюмерный, но обязательно свой.
Каждая дверь открывалась и закрывалась со своим особенным звуком, который мы угадывали, не видя и издали. Жизнь в казарме отличалась от жизни в коммунальной квартире, а тем более - в отдельной. В отдельных жили немногие. В коммунальной жильцы зависели друг от друга, были связаны взаимными обязательствами по уборке, делили пространство в кухне и прихожей: здесь твое, а тут мое, у кого больше, у кого меньше.
У нас же - все на равных, все заранее определено: твоя комната, твой каток на кухне, твой чулан и твой балаган. Остальное - общее, для всех. За порядком смотрит комендант, за чистотой - уборщица. Задача каждого - придерживаться правил, быть терпимым, избегать стычек с соседями. Последнее условие не всегда удавалось соблюдать: были и стычки, и скандалы. Затевали их, как правило, одни и те же люди со вздорным характером и громким голосом. Никогда не слышала, чтобы в таких ссорах участвовала Людина мама или моя. Тетя Гапа Ломтева и тетя Настя Ляпунова могли кричать по любому поводу. Кто-то действовал исподтишка. Объединял наш коллектив совсод, то есть совет содействия. Кому? Очевидно, коменданту, жилищному управлению.
Совет выбирался из жильцов и действительно проводил большую разнообразную работу: собирал жителей на субботники для весенней уборки территории вокруг казармы, организовывал кружки самодеятельности для взрослых и детей, праздничные вечера и детские утренники, вылазки на природу летом, лекции в красном уголке на санитарно-гигиенические и международные темы. Выпускалась стенная газета, освещавшая положительные и отрицательные стороны нашего быта, с рисунками и карикатурами. Она вывешивалась у входа на кухню на втором этаже - все приходившие к кубу за кипятком могли ее видеть.
Совсод взаимодействовал с шефами, которые помогали материально, выделяя деньги на покупку детских книг и игр в красный уголок ("Аквариум", "Строитель", "Конструктор", "Мозаика", детский бильярд) - их выдавали по членским билетам, небольшим книжечкам, отпечатанным в типографии, - сдавший билет принимал на себя ответственность за пользование игрой или книгой.
Шефы оплачивали баяниста в праздничные дни и на летних вылазках, присылали своих лекторов. Без них не могли бы состояться экскурсии детей в Москву - в парк имени Горького и на канал Москва-Волга. Они же субсидировали одно лето наш домовый пионерский лагерь: нас водили в лес, кормили обедом, укладывали на лужке у балаганов отдыхать на принесенных из дома одеялах и подушках.
Под руководством совсода прошла волна борьбы за здоровый быт. Над лучшими комнатами после обхода специальной комиссии из жильцов появились красные флажки. Следили, чтобы проветривались комнаты, чтобы дети спали отдельно от взрослых, чтобы вечером чистили зубы. Вот с чего начиналась культура! Тогда-то мне устроили постель на бабушкином сундуке, а Боре купили кушетку-раскладушку с тяжелым деревянным остовом. Ткань на ней быстро порвалась, кушетку отнесли в балаган и устраивались на ней кое-как в жаркие летние ночи.
Совсод договаривался о приезде кинопередвижек, был инициатором радиофикации комнат. Долго помнили жители председателей совсода Якова Елисеевича Матвеева и Виктора Владимировича Дружинина - они работали охотно, с душой, были хорошими организаторами.
Кажется, интересно жить было всем - и взрослым, и детям. Взрослых приглашали на лекции - заранее вешали объявление, а перед началом открывали каждую дверь с коротким призывом: "На лекцию!" - в этом помогали дети. Были два хора - один для всех желающих, второй - для старичков и старушек, в их репертуаре - старинные народные песни. Когда стали входить в моду "западные" танцы (танго, фокстрот), желающие могли их разучить в красном уголке в определенные дни. Приезжала кинопередвижка - все собирались на площадке 2-го этажа. В праздники - утренники, концерты самодеятельности (кто во что горазд), выступления кружков, детских и взрослых, и допоздна - танцы, хороводы, общее пение.
У детей - игры в коридоре: и тихие с куклами, и с беготней, и сидячие. Библиотека и игротека в красном уголке, занятия кружков - хорового или "студии", где репетировались и гимнастические упражнения, и танцы. На сеансах кинопередвижки первыми зрителями были дети. Скучать было некогда. В нашу детскую жизнь незаметно входило все, без чего человек не живет. Мы получили прививку коллективизма, общности с другими людьми. Слушая старинные песни на вечерах или вылазках, играя в игры, которые нам показали бабушки или мамы, мы сами о, том не догадываясь, принимали традиции старшего поколения.
Наша общность исходила из условной жизни, из коридорной системы. Ты всех видишь и сама у всех на виду. В одиночестве сидеть не приходилось.
В любое время дня приоткрывалась дверь комнаты, и голос подружки называл твое имя. Бросаешь все дела и пулей несешься на зов. Не обязательно выходить в коридор, можно разговаривать через открытую дверь.
Разговор начинался с вопроса.
- Выйдешь?
Это значит, что еще неизвестно, зачем зовут, потом придумаем вместе.
В начале 30-х годов провели нам радио. Общую проводку сделали по всему коридору, а комнаты подключали по желанию. Не все жаждали приобщиться к новшеству. Папа решился сразу, и нам установили розетку у заколоченной навсегда двери к соседям. Черная тарелка репродуктора с названием его, то ли самого изделия - "Рекорд", ставшая символом довоенного быта и провисевшая у нас долгие годы, появилась не сразу. Сначала были наушники. Длинный провод повис от розетки по стене, через перегородку - на спинку кровати. Два наушника на ободке редко надевались на голову. Разъемный провод позволял сразу двоим приложить к уху по наушнику. Когда слушал один, второй наушник лежал под подушкой, и звук от него никому не мешал. Обычно один наушник лежал или висел сверху и "создавал фон". Наушники так и остались навсегда для тихого вечернего или утреннего слушания и включались поочередно с громкоговорителем.
Радио слушали в семье все. Мама любила песни. Папа не засыпал, не послушав "Последние известия", утром рука находила под подушкой наушник - день начинался тоже с новостей.
Мое первое впечатление - удивление до растерянности: по радио передавали песню, которую пела мама... Из наушника мы услышали страшную весть - убит Киров, позже - разбился Чкалов. И первое театральное впечатление - "Анна Каренина", спектакль Художественного театра с А.Тарасовой и Н.Хмелевым. Свидание Анны с сыном до сих пор на слуху. Плакала Тарасова - плакала и я. Первоклассницей заинтересованно слушала детские передачи и однажды написала письмо в Москву на радио с просьбой передать мои любимые "Зимний праздник", "Машу-растеряшу", "Китайский секрет". Меня похвалили за аккуратность (очень старалась написать без ошибок, бегала за консультациями к папе) и обещали исполнить мои желания.
С тех пор знаком мне голос замечательного артиста Николая Владимировича Литвинова. Потом он на пластинках рассказывал андерсеновские сказки и истории для моей дочери и для внука.
По радио я любила разучивать песни: "Пионерские мечты", "Песенка туриста", "Песенка друзей". Их помогал разучивать детский хор. Солистом был Коля Кутузов, теперь он народный артист СССР, руководитель хора Всесоюзного радио. А я все еще слышу давнего довоенного мальчика. Верен песне всю жизнь. Вот эта песня - голос того времени и голос моего детства.
Улетают герои-пилоты
В океан голубой высоты,
И на крыльях несут самолеты
Пионерские наши мечты.
Как отважный герой Водопьянов
Мы водить самолеты хотим,
Через полюс в заморские страны
Мы за Громовым вслед полетим.
Покоряя моря-океаны,
Мы вернемся к родным берегам,
Где любимый и ласковый Сталин
Улыбается приветливо нам.
Такой хороший лирический мотив у нее. А песенка туриста - задорная. Ее поют до сих пор: "Крутыми тропинками в горы..." Слова С.Михалкова, также, как и слова другой очень популярной тогда и дожившей до наших дней песни: "Мы едем, едем, едем в далекие края" из фильма "Веселые путешественники", который я не пропустила при его появлении.
Без радио уже трудно было представить жизнь. Из репродуктора узнавала новости, хорошие и плохие, узнали и самую страшную - о том, что началась война. Нам сказал об этом в "Важном сообщении" в 12 часов солнечным июньским днем В.М.Молотов, тогдашний министр иностранных дел.
Радио утвердило меня в выборе жизненного пути через передачи "Театр у микрофона" и назвало мне "мой" институт. Я и сейчас предпочитаю: часто радиопередачи телевизионным, уединяюсь на кухне и слушаю "Поэтическую тетрадь", обозрение "Театр и жизнь", спектакли московских театров, литературные чтения "Тихий Дон" и "Мертвые души". Михаила Ульянова считаю вершиной искусства. Величайшее наслаждение было слушать "Мастера и Маргариту" в исполнении О.Ефремова и "Театральный роман" - Ю.Яковлева.
Еще одним источником информации у нас в семье были газеты. Папа выписывал "Правду" и обязательно нашу городскую "Колотушку". Читал их дома или на лавочке под окном. Любил поговорить о прочитанном.
А вот книг было мало. Можно сказать, что их не было совсем. Только детские, которые покупались для меня, а потом переходили к Боре. Они подшивались - по врожденной папиной привычке к аккуратности - в толстую связку. Я их знала наизусть и "читала вслух", ориентируясь по картинкам.
Родители мои прочли "Анну Каренину" и "Тихий Дон", которыми повально увлекались все соседи, и книги переходили из рук в руки. "Анной Карениной" заинтересовались в связи с постановкой во МХАТе - о ней много говорили, транслировали по радио из зрительного зала.
Библиотекой никто в нашем коридоре похвастать не мог, в лучшем случае стояла этажерка с книгами, как у Пожаровых. Людину маму, тетю Юлю, помню всегда с книгой. Она была сильно близорука и книгу держала у самого носа. И Люда читала больше меня, от нее я узнавала об интересных книгах. У них были сочинения Пушкина, вместе мы прочитали "Очерки бурсы" Помяловского.
Если продолжить рассказ об эстетическом воспитании, начавшийся с кино и радио, то нужно вспомнить наши занятия в кружках художественной самодеятельности. Красный уголок был местом репетиций хора, танцевальных студий - мы готовились к выступлениям в праздничные дни.
Был рисовальный кружок Симы Голицыной и Гены, ее брата. Как ни странно, не было кружков рукоделия. Очевидно, это считалось мещанским занятием, пережитком прошлого. Стремление если не к прекрасному, то красивому было постоянно в нашей жизни. Рисовали узорчатые "дома", выиграв право на отдых в них среди 10-12 клеток "царицы", искали черепки разбитой посуды с яркими цветами и орнаментами - отмывали их от грязи под краном в кухне или в луже. Нужно было проявить вкус и воображение, чтобы нарисовать на ровной песчаной площадке нарядную "квартиру" со всей обстановкой: пытались лепить из глины. На наших детских утренниках на втором этаже баянист играл "Музыкальный момент" Шуберта, а мы шли хороводом под эту музыку,"Турецкий марш", рондо Моцарта, его "Колыбельную" знаю с незапамятных времен. Малышами танцевали "полечки" и "татарочки". Видели, как танцуют взрослые вальс, краковяк, падеспань, па-де-катр, воспринимали сначала на слух и зрительно, оставалось до них только дорасти. В самодеятельных концертах взрослых мы рано познакомились с жемчужинами тенорового репертуара: арией Ленского ("Куда, куда вы удалились..."), ариозо Дубровского ("Итак, все кончено..."), ариями Надира ("В сияньи ночи лунной...", князя из "Русалки" ("Невольно к этим грустным берегам..."). Все это пел И.В.Зубковский, имевший и уважительное, и насмешливое прозвище - Козловский. Тетя Нюра Гусева пела ариозо из оперы Чайковского ("Как на нашей улице муж жену учил..."). Старинные народные песни - в концертах самодеятельности и на вылазках и в застолье.
Такой же повседневностью был спорт. Во всех наших подвижных играх нужно было проявить физическую выносливость, ловкость, были в них азарт, соревновательность. Чтобы нарисовать "дом" в клеточке "царицы", нужно хорошо попрыгать на одной ноге, не наступив на черту. А сначала метко бросить черепок в определенную клетку. Для прыгалок (веревочка с деревянными ручками) - целая серия разных упражнений: на одной ноге, на двух, в разных темпах, круг прыгалки вперед и назад. Кто дольше? Кто быстрее? А прыжки через крутящуюся веревку! По одному прыжку на месте, по два, по три. В размеренном темпе и с такой частотой, на какую только способны те, кто крутит. Нужно хорошо чувствовать ритм, чтобы не запутаться, когда "вбегаешь" и "выбегаешь" из этого колеса.
А прыжки на доске! Следи за ритмом, подскочив, держи равновесие, приземляйся точно - не сорвись. Подлетая, чувствуешь упругость своего тела, упругость воздуха, блаженство взлета.
Игры с мячом, лапта, "цыганская лапта", "хоронички", "догонячки", "стрелы", "казаки-разбойники" - в них постоянно уходили наши силовые заряды.
У балаганов была волейбольная площадка. Играли ребята постарше, но иногда и нам доставалось постукать мяч. Тут же - "гигантские шаги", тоже спортивный снаряд. Зимой на месте волейбольной площадки - каток.
В какую-то зиму купили нам с Людой лыжи, и мы, сделав уроки, выходили с ними в наш палисадник, а иногда шли на горку к полустанку.
Наверное, эта закалка-тренировка и позволила мне сносно прожить 39 лет до операции на сердце и уже 25 лет после нее. Да здравствуют наши детские игры! Да здравствует Николай Николаевич Малиновский! Спасибо вам.
Так и проходили год за годом. Зима - лето, осень - весна. У каждого времени свой цвет, свой запах.
Зима. Первый снег ложится на пахнущую сыростью землю. Свежий воздух из форточки. Запах привезенной, еще поваленной на площадке второго этажа елки - предвестник праздника.
Весна. Запах набухших тополиных почек, только-только раскрывшихся блестящих липких листочков, вылезающих на свет своими остренькими верхушками. Тополь - дерево моего детства. Тополевая аллея под окнами - это не только аромат молодых листьев, это еще и досада: высокими ветками тополя закрывали солнце и без того не светлой нашей восточной стороны. Это красные "червячки", устилающие землю во время цветения и липнущие к подошвам, это пух, залетающий в окна.
Лето. Свет, солнце, запах пыли. Лужи, по которым обязательно нужно походить босиком, медленно измеряя глубину и чувствуя теплоту грязной воды. Как только начинался дождь, женщины со всех этажей выносили комнатные цветы и ставили их на землю в палисаднике, чтобы обдать живительной небесной влагой. Считалось, что после дождя они лучше растут. Кто нес герань, кто фикус, кто столетник. Бодровы и Благовы выносили пальмы, которые росли у них, сменяя одна другую.
Лето - это душистые букетики ландышей, охапки черемухи и шиповника. Пироги с черникой, принесенной самолично или купленной у лесных завсегдатаев, которые в течение дня подносили ягоды ко входу в магазин. Вкус спелых ягод черемухи - мы с Людой достаем их с веток, сидя на дереве. И сейчас взятая в рот ягода напоминает детство.
Лето. Это мороженое, за которым бегали ко 2-му магазину, получив от родителей очередные 10, 15, 20 копеек. За 10 копеек накладывали формочку поменьше, за 15 - среднего размера, а за 20 самую большую. На дно круглой коробочки с небольшими бортами и подвижным донцем клали вафлю, на нее ложкой из глубокой жестяной банки, стоявшей на тележке у продавца, как из колодца, доставали мороженое, водружая горкой на вафлю, подравнивая края. Сверху прикрывали еще одной вафлей. Вафли лежали стопкой по размерам, на каждой было написано имя. "Оля", "Таня", "Лида". Получишь мороженое - сразу смотришь, "кто" тебе достался, и поинтересуешься, а что же у подружки.
Бегали за вафельными трубочками с гоголем-моголем, их делали на наших глазах в палатке тоже у 2-го магазина и вручали нам теплыми.
На лавочке у 1-й казармы, напротив магазина, часто сидели торговцы с ручными лотками, наверное, частники. А торговали они карамельками на палочках: красными, желтыми, зелеными петушками, уточками, зайцами, рыбками. Этой же сладкой массой обливались небольшие, еще кислые яблоки. Яблоко обсосешь и выбросишь, а петушок надолго.
Запах осени - запах опавших листьев, смоченных дождем, увядших цветов на клумбах, когда никто не ругает, если оторвешь головку "львиного зева", чтобы рассмотреть получше, как она устроена, или наберешь горсть пахучих "ноготков" и уткнешься в них носом.
На огородах за Клязьмой (у нас тогда еще не было своего) соседи убирали картошку - мы бегали туда как на прогулку. Жгли ботву в кострах, пекли свежие клубни - очень все интересно. Свои огородные запахи - земли, горящей ботвы, дыма.
Позже рубили капусту. В погребе уже стоит подготовленная большая кадка. Летом ее доставали, на солнечном лужке у балаганов запаривали принесенным из леса можжевельником, чтобы прогнать запах прошлогодней заготовки и погреба. При необходимости красили масляной краской обручи, набивали новые взамен ржавых - только тогда спускали вниз. Обычно на лужке проходили предсезонную подготовку сразу все кадки и бочки, разного размера, своего предназначения: самая большая для капусты, меньше для огурцов и грибов. Помидоры тогда не солили, их было мало.
В выходной с утра в балагане начиналась работа. Мылось и чистилось запылившееся, большое деревянное корыто, которое целый год дожидалось своего дня тут же, в балагане. Доставались сечки с длинными как у ухватов ручками, висевшие в связке на стене рядом с корытом. Корыто ставили на скамейках-табуретках у входа в балаган. Для детей приносили маленькие табуретки, служившие им подставкой, были для них и легкие маленькие сечки. Собиралась родня. Раньше к бабушке с дедушкой приходили другие сыновья и дочь с зятем, жившие отдельно. При мне всегда помогали тетя Маня и дядя Сережа. Распоряжалась всем бабушка. Женщины подготавливали кочаны, вынимали кочерыжки. Бросали в корыто, вокруг которого стояли "работники" (рубщики). Начинали рубить мужчины, как более сильные. Спарив сечки, стукали по крепким половинкам, которые с хрустом распадались на куски, становившиеся под ударами сечек все мельче и мельче. Потом подключались женщины и дети.
У каждого был свой участок, его нужно измельчить как можно добросовестнее. Несколько раз останавливались, вся капуста сечкой перемешивалась, потом снова принимались за дело. Когда определялась достаточность измельчения, капусту солили, добавляли протертую морковь, еще раз все перемешивали - теперь уже руками, делали пробу на соль и, если все было как надо, ведрами опускали в погреб, в кадку.
Артельное это дело, хоть и нелегкое, проходило весело, с шутками:
- У кого листки, того за виски! - время от времени кто-нибудь напоминал: не забывайте, мол, о качестве. Детям в награду доставались кочерыжки.
После всех трудов - обед с душистыми мясными щами, с хорошим куском мяса в тарелке, или солянкой.
Запаса хватало на всю зиму. Положенные между рубленной капустой четвертинки и половинки съедали заправленными постным маслом и сахаром. Часто готовили кислые щи и солянки.
Корыто для рубки капусты и сечки одалживали соседям, у кого не было. Все это - инвентарь из "мирного времени" - не только дореволюционного, но и до "империалистической" 1914 года. Он постепенно ветшал, уже не обновлялся и ушел в прошлое где-то перед войной.
Как всегда и везде, у ребят были прозвища. Моих соседей Вальку и Вовку Савиных звали почему-то Сова и Комод. Среди нас жили Калинин. Каганович, даже Ленин. Мой брат был Чапаев, Чапай. Старых женщин называли по отчеству, без имени. Моя бабушка Федосья Алексеевна - просто Лексевна. Людина - Анастасия Артемьевна - просто Артемовна. Были Матвеевна (Савина), Филипповна (Степанова), Петровна (Ляпунова). Старых мужчин тоже так, но не всех. Был "Андрианыч" (Савин) и Семен Максимович (Суворов) - одного возраста. Молодых женщин и мужчин называли и ровесники, и старшие по имени: Маруся, Юля, Дуся, Гриша, Шура. Хотя за глаза могли прибавить и неуважительный суффикс.
Дети все были Нинками, Люськами, Гальками, Надьками. Но в тесном общении обходились, конечно, вежливее. Соседи поддерживали между собой отношения разной градации. Здороваться в коридоре было не принято. Обращались по необходимости. Нелюдимых игнорировали, редко вступали в контакт, как с Савиными. Черкасовы держались высокомерно, и все это чувствовали, но мало обращали внимания. К Селиверстовым относились пренебрежительно. Между некоторыми семьями были особые симпатии. Ильины с Алексеевыми, Бодровы с Благовыми. Вернее, дружили женщины, у них были общие интересы.
У Мониных была особая дружба с Бодровыми в течение многих лет. Мы запросто ходили друг к другу, помогали, чем могли. Эта дружба началась, когда я была совсем маленькая, и меня стала привечать Леля, дочь Ивана Ивановича и Евдокии Ивановны. Она была тогда молодой девушкой. Много лет спустя она вспоминала:
- Все идут на "Мельницу" с кавалерами, а я тебя тащу.
Меня, то есть. А мне в ту пору - 3-4 года...
Дядя Ваня и тетя Дуся тоже привязались к забавному ребенку, брали к себе в комнату, разговаривали, смеялись над моими проделками и лепетом (я еще не все буквы выговаривала). Без меня не садились обедать. Мне на стул ставили низенькую скамеечку, чтобы я могла дотянуться до тарелки.
У них я проводила время часами, приходила с игрушками и книжками. Свои внуки появились позже, их приняли с радостью и любовью, но и я оставалась в поле внимания.
Поженились дядя Ваня с тетей Дусей до революции. Он был конторским служащим у Морозовых. Она - воспитательницей старушек-богаделок, живших в нашей будущей школе №14.
Живые карие глаза под глубокими веками. Ярко очерченные брови. Удлиненный овал лица. Тонкий нос, красиво открытые ноздри. Красивый рот, подбородок. Гладкие темные волосы на прямой пробор, пучок. Легкая складная фигура. Облик со старинного дорогого портрета. Она определенно была красавицей. Дядя Ваня совсем другой. Высокий, большой, с добрыми серыми близорукими глазами. У него круглая голова с блестящей лысиной, очки.
Такими я помню их в то время, когда у них была взрослая дочь и маленькие внучки. Можно представить, какими были они в молодости. Поженившись, жили в согласии, достатке. Родилась Леля. Собирались в заграничное путешествие - революция сорвала планы. После 1917 года дядя Ваня по-прежнему работал в конторе, а тетя Дуся пошла преподавать рукоделие, так как была на это большая мастерица. Она прекрасно вышивала, делала работы с аппликацией. У кроватей дома висели ее коврики: Иванушка-дурачок в красном кафтане и колпаке присел с пером жар-птицы и смотрит, как она от него улетает, на другом - гуси-лебеди. Это была искусная работа.
Иван Иванович Бодров умер в 30-х годах от рака. Евдокия Ивановна прожила еще долго. В свои последние годы, оправившись после паралича, она плохо двигалась, трудно разговаривала, но интересовалась жизнью вокруг. Подолгу сидела на лавочке у крыльца, зябко съежившись, глядя на всех с доброй улыбкой, приветливо вступая в короткие беседы с проходящими. Но в ней и тогда можно было узнать красивую женщину.
Судьба Лели (Ольги Ивановны) не была счастливой. По паспорту она Митягина, но для всех соседей до конца своих дней осталась и Лелей, и Бодровой.
Только в детстве и юности жила беззаботно. А в 19 лет вышла замуж за Сергея Митягина, рослого, красивого парня с ярким румянцем щек, шофера, любившего выпить немножко больше нормы. В 20 лет Леля родила Риту, а еще через год Ину. Сергей наехал на человека - был суд. Скоро молодые, оставив Риту бабушке-дедушке, с младшей Иной уехали за счастьем в Сибирь. Были там недолго, пришлось разойтись. Дети были еще маленькие.
После смерти Ивана Ивановича, вдвоем с Евдокией Ивановной Леля растила девочек на маленькую зарплату и совсем небольшую мамину пенсию. От Сергея помощи не было, он подолгу не работал, а когда устраивался, присылал по исполнительному листу какие-то гроши.
Специальность Леля не приобрела, за плечами была только школа-9-летка. Поступила в бухгалтерию отбельно-красильной фабрики, где работал отец, постепенно продвигалась по службе. Это и было единственное место ее работы. Чтобы как-то облегчить жизнь, много лет брала работу на дом, всей семьей оформляли карты-бланки на отправку готового товара потребителям. Они нескончаемыми кипами лежали на столе.
С Лелей мы всегда чувствовали взаимную теплоту и интерес друг другу. Так я и осталась для нее, как и для тети Дуси, маленькой Томочкой, которую они очень любили. И они были для меня свои, близкие люди. Я навестила ее в последний раз незадолго до ее смерти в квартире на улице Урицкого, где она жила с внучкой Ритой после переселения сюда всех жителей нашей казармы.
С ее старшей дочерью Ритой виделась в Москве - она давно живет там, звоню ей, хочу еще повидать. Нам есть что вспомнить, о чем поговорить. Рита знала Борю, они ровесники. Ины уже нет в живых.
А вот какие впечатления остались у Люды о соседях из комнаты № 1.
"Там жили Савины: дядя Ваня, тетя Люба, Валька и Вовка. Когда я утром заходила за тобой, чтобы идти в школу, ждала тебя, стоя в вашей комнате на пороге, то часто из-за стены доносились странные звуки: детские крики и жвыканье ремня. Это Савины провожали своих сыновей в школу. Один раз Вовка позвал несколько человек к себе домой, родителей не было. Я принесла лото, мы играли. Стол был рядом с буфетом, а на буфете стояла тарелка со сладким пирогом. Я думала, что после игры Вовка будет угощать нас всех, одаривать куском пирога. Играли мы, играли, а я все думала об угощении. Вдруг Вовка стал всех гнать, говоря, что сейчас мать придет. А о пироге-то, видать, не я одна думала.
Мать - Люба, действительно была строгая и аккуратная. Мама моя мне рассказывала, что когда у Любы дети родились, она не заводила пеленок. Детей завертывала в газеты, которые после употребления выкидывала - чистота и никаких хлопот. Разговаривала тетя Люба все время шепотом. Когда она шла по коридору, казалось, что она никого не видит, да она и не смотрела ни на кого, а видела что-то впереди себя никому не видимое. Ей всегда казалось, что о ней все плохо думают и плохо говорят.
Дядя Ваня был похож на грача. Сам чернявый, и ходил в черном: куртка, шапка, брюки, ботинки. И приносил из магазина в свое гнездо полную сумку чего-то, закрытую сумку, тоже черную. Несколько раз за день он проходил с этой сумкой мимо лавочки, а сидящие на лавочке спрашивали друг друга:
- Чего-то он все носит? И сами себе отвечали:
- Запасается.
А я запомнила, как дядя Ваня Савин снежной зимой с помощью лопаты понаделал в сугробах у крыльца кресла, а мы вынесли одеялки, подстилки и сидели в них. Он был добрый и мягкий человек, судя по всему, тетя Люба им командовала.
Валька, старший сын, оказывается, как пишет Люда, мечтал, чтобы ему купили гармонь.
"Забравшись с ногами на итальянское окно рядом с их комнатой и прислонясь к трубе спиной, он часами выводил мотивы старинных вальсов своим вытьем. Он выл самозабвенно, и если бы сидел не на окне, а на ветке, он свалился бы в своем замозабвении. А потом ему купили аккордеон, он самоучкой освоил его и играл эти же вальсы. У Вальки был мягкий характер, он никогда никого не обижал.
Семья Ломтевых. Тетя Гапа - женщина не весьма приятная, а о характере и говорить не хочется: она была зачинщицей почти всех скандалов на кухне. Кричала громче всех. Муж ее - высокий, тихий, с впалыми щеками - больной туберкулезом. Событие, о котором знала вся казарма, - отец Ломтевых поехал в санаторий в Крым. Все ждали его возвращения не меньше, чем собственные дети: интересно было, что он расскажет, что привезет. Привез кедровые шишки, - вылечить же его не удалось, он вскоре умер.
Все дети Ломтевых потянулись к искусству. Старший - Слава - начал играть на каком-то духовом инструменте во Дворце культуры, а потом у него прорезался бас, после ломки голоса. Звуки его упражнений с голосом и трубой были слышны в коридоре. Нам оставалось только пожалеть его домашних, потому что в это время в комнате находиться было нельзя, если не хочешь оглохнуть.
Люся выделялась своими способностями в ТЮЗе. Младший - Вова -когда подрос, тоже стал играть в духовом оркестре, а последние свои годы был его руководителем. Он умер молодым. Слава пропал без вести на войне. Люся тоже жила недолго.
Настороженно, с оглядкой через плечо жили Черкасовы. Над ними тяготели неосуществившиеся ожидания. Болезненно переживала это тетя Дуся, а от этого было в ней постоянно раздражение, презрение к людям, ехидство и недоброта даже по отношению к детям. Чужим, конечно. Свои были - самые красивые и умные, необыкновенные. Сама тетя Дуся - красивая, темноглазая, у нее открытый лоб. У дяди Гриши - лицо интеллигента. Дети - Толя и Мила (Эмилия) - и вправду красивые и умные.
Дядя Гриша до революции не успел окончить гимназию и дальше в образовании не продвинулся. У тети Дуси, видимо, сорвались какие-то жизненные планы. Но претензии остались. От этого она чувствовала себя несчастной, была недовольна и жизнью, и мужем, завидовала всем, кто жил просто и открыто. По этой причине она не любила мою маму, и заодно и меня.
Дядя Гриша работал администратором в учреждениях культуры, одно время где-то в Москве. Это не давало прочного и желанного положения. Тете Дусе приходилось работать по конторской части. Заработок небольшой, дети заброшены, дом - тоже. А она, как пишет Люда, "всю жизнь тянулась к "высшему обществу". А какое уж тут "высшее", если муж в разъездах, дома ничего не успеваешь, готовить ему приходится на керосинке, которая стоит на столе среди неубранной после спешного завтрака посуды...
Приходил помочь ее отец - добрый старичок в полотняном белом пиджаке, брал заодно и других детей. Жил он со свояченицей в маленькой комнате в казарме против бани у "Мороза". Мы там бывали.
Неблагополучием отличалась семья Мухановых - отец, мать, три сына. Отец - нелюдимый, но как говорили, кому удалось с ним поговорить, неглупый человек. Тетя Зина долгие годы тяжко болела, не выходила из комнаты не только на улицу, но и в коридор. Помню ее выглядывающей летом из окна. Худое серое лицо, заострившийся нос, голова туго затянута косынкой (как делают многие при сильных болях).
Больная мать в семье, небольшой заработок отца - бедность. Все неухоженные, в заношенных худых одеждах. Около их комнаты мы часто играли - "на том конце", где сени заколачивали на зиму. Когда дверь комнаты открывалась, оттуда тянуло духом плесени, лекарств.
Но со временем многое как бы перевернулось с головы на ноги. Отец умер нестарым. Тетя Зина же встала на ноги, а потом и приняла на себя заботу о семье. Не осталось даже признаков старой болезни. Она оказалась подвижной, общительной женщиной.
Борис, отслужив в армии (может быть, по возрасту, захватив конец войны), остался жить где-то на Севере. Там он женился, позже окончил медицинскую академию в Ленинграде, стал военным врачом. Приезжал в гости к маме в форме, подтянутый, ходил уверенной походкой, разговаривал со старшими с достоинством.
Младший - Олег пошел по стопам брата. Окончив 10 классов, поступил в нашу фельдшерско-акушерскую школу и работал в Орехове. С армейской службы вернулся с женой, симпатичной и доброй. Жили вместе с матерью и братом.
Люда, умница, докопалась до глубоких корней своей семьи. Она долго жила с мамой (мама ее жила долго), и та успела ей обо всем рассказать. Начинается рассказ с бабушки, Громовой Анастасии Артемовны. Я хорошо помню ее, высокую, сухопарую с правильными чертами лица, с какой-то определенностью в движениях, разговорах. Люда звала ее "бабусей".
Родилась она в 1875 году в деревне Теплое (Теплово) Владимирской губернии в семье крестьянине Миронова Артемия Логиновича. Отец имел цыганскую внешность, бабуся была похожа на него и в детстве ее дразнили "цыганкой". Прадед был барышником.
Родителей дети называли - "папаша" и "мамаша". Мамаша Татьяна Ивановна была набожной, болезненной старообрядкой, постоянно ходила с покрытой головой. Непокрытую голову не показывала даже мужу - большой грех. Папаша все больше, с лошадьми, а тяжелая крестьянская работа - на ней и на детях. Хотя были и работники: кухарка и каких-то слепых нанимали, обед им готовили отдельно, кормили хорошо. За харч вычитали.
Однажды нанялись к ним отец и сын очень бедные. Берегли каждую копеечку, отказывались столоваться у хозяев. Покупали самую дешевую селедку, обваривали ее кипятком и хлебали с черным хлебом. Хотели накопить на лошадь...
Мироновы жили в достатке. Дом каменный был только у них одних в деревне. Четверо детей - три дочери и сын - росли в строгости. Настюшка любила обедать с работниками, а папашин приказ: быть к обеду и ужину дома, хочешь - не хочешь, все равно сиди за столом - выполнялся.
Единственный сын - Федор - умер от оспы мальчиком. Приехали в деревню делать поголовную прививку от оспы, а папаша, очень любивший своего сына, спрятал его от врачей. Федя заразился все-таки оспой и умер. Отец на себе волосы рвал.
Бабуся говорила, что никогда они не видели барина и не знали его. Неизвестно, что заставило их переехать в Орехово. Поселились на Новой Стройке. Прадед нанялся на службу к Морозову подрядчиком, возил песок и кирпич на лошадях для строительства казарм. Старшая дочь Анна к тому времени была замужем за мастером по лепным украшениям, который работал с артелью в Москве.
Насте было 15 лет - подрастала невеста богатая и красавица. Она любила танцевать на купеческих балах, куда ее приглашали, знала много кадрилей. За столом ничего не ела, так как была затянута в корсет, разве только мороженое. Отец привозил наряды из Москвы. К каждому платью - соответствующие туфельки, украшения. У него был хороший вкус. Отец прочил выдать ее замуж за подрядчика или купца, конторщиков ("точены ноги") не любил. А бабуся и встретила на балу конторщика Сергея Ивановича Громова.
Старик-сосед лампой морил клопов у себя в жилище, случился пожар, огонь перекинулся на Мироновых. В суматохе вытаскивали ухваты, ведра, ерунду всякую, а дорогие вещи сгорели. Бабуся была бесстрашная, кидалась в огонь. Ей удалось спасти, швейную машинку - "поповку", которая служила нам очень долго. Она бы еще служила, да деталей уже не подберешь. Еще спасла она ножницы и щипцы для сахара.
Бабуся была неграмотная. В школе ей нравилось, но папаша считал, что женщине грамота не нужна. И взял ее из школы через несколько дней, она читать не научилась.
Дедушка Сергей Иванович окончил 4 или 5 классов, это было очень много по тем временам. Мать его была ткачихой, а бабка работала уборщицей в гостинице, которая находилась в Никольской конторе. Однажды в гостиницу приехал управляющий, бабка упала ему в ноги:
- Батюшка, устрой моего внука Сереньку в контору, он 4 класса кончил...
Управляющий обещал, и Серенька стал служащим. Сначала мальчиком на побегушках - рассыльным, потом конторщиком. Интересно, что конторщики работали стоя за "конторкой", высоким покатым столом. Все конторщики - мужчины.
Сергей Иванович был акционером, скупал акции, наживал на этом деньги. Из Москвы "свои" люди сообщали ему, какие акции купить, какие продать. Он нажил столько денег, что говорил жене:
- Я умру, ты, Настя, проживешь с детьми припеваючи.
А детей было 15. В живых осталось трое. Первенец - Толя - утонул, только что окончив гимназию с золотой медалью. Остальные умерли в младенчестве.
В голодные годы после революции дедушка с 15-летней дочерью Леной поехал на Украину за хлебом, там он умер, похоронен в Полтаве. Бабусе тогда было уже за 40. Пришлось идти работать. Доила коров на скотном дворе за 10-й служащей, потом стала ленточницей на 2-й прядильной. Работу любила, заработала пенсию.
В пятой служащей в 30-е годы в комнате 4 жили двое Громовых - Анастасия Артемовна и Шура (Александр Сергеевич), высокий, худой, черноволосый, в своих цыганских предков; четверо Пожаровых - Иван Петрович, Юлия Сергеевна, Люда и Леля. Бабуся учила, выводила в люди младшего Шуру. Он незадолго до войны окончил торфяной техникум и уехал работать в Подольск. Бабуся уже не работала, жила на пенсию. Помогала семье дочери Юлии тем, что одевала-обувала, кормила младшую Лелю, присматривала и приучала к делам Люду: "Благодаря бабушкиной неустанной энергии мы остались живы в войну". Она умерла в подмосковном городе Гучкове (теперь Дедовск), где жила у другой дочери, Лены, помогая нянчить внучкину дочку. Утонула в пруду в возрасте 77 лет.
Разговаривала она по-владимирски, на "то". Речь ее была пересыпана пословицами, поговорками, она знала наизусть несколько стихотворений - выучила от своих детей, когда они твердили уроки. Вечерами мы читали книги вслух, особенно хорошо читала мама. Бабусе очень нравилась "Война и мир", ее без конца перечитывали. Перечитывали по нескольку раз "Мертвые души" и "Шинель", "Маленькие трагедии" Пушкина. Стихи Пушкина любил декламировать Шура.
Иван Петрович Пожаров (Людин папа) рано остался без радостей. Отец, смотритель на фабрике, ослеп. Мать умерла от голода в первую мировую войну, когда сын был на фронте. Иван Петрович служил сначала в царской армии солдатом, а потом стал красноармейцем, когда армия перешла на сторону революции. Возвратился домой - устроился конторщиком на красилку. Там же работала Юлия Сергеевна, будущая Людина мама. Они венчались в Войнове. Время было трудное: белое платье дала подруга, угощение - лепешечки из муки, вина не было. А прожили они очень хорошо, дружно. Помешала проклятая война.
Насколько я запомнила его, Людин папа - человек очень добрый, мягкий, домашний, расположенный к детям. И большой фантазер, любивший делиться своими фантазиями с нами и поддерживавший нас. Ах, какие планы мы строили вместе в ожидании огородных участков у 3-й будки: мы там пруды сооружали с "золотыми" рыбками и беседки строили, и оранжерея с необыкновенными растениями.
Он умер в 1947 году от больного сердца. Семье стало еще труднее переживать лихолетье.
В Людиной семье сохранились воспоминания о порядках в казарме, бытовавших еще в старые - морозовские времена. Люда слышала от мамы, что самым страшным наказанием для живущих в казармах было выселение на "вольную квартиру" за провинности. Порядки были строгие. Вокруг казармы - забор. Сторож присматривает и днем, чтобы не появились посторонние, а ночью ходит с колотушкой (так долгое время называлась городская газета, еще и я ее читала, потом переименовали в "Большевик", в начале 50-х гг. она стала "Орехово-Зуевской правдой", и то, и другое - стандарт, бесчувствие к языку, зато - в общем русле...) За порядком внутри казармы смотрел хожалый (о нем иногда вспоминал и мой папа): чтобы дети не баловались, не лили зря воду из кранов, не шумели, не сорили. Запрещалось женщинам стирать в кухне - для того баня.
Сушилки были на галдарейках, на каждом этаже. На вешалах на улице летом сохли выстиранные половики и одеяла. Для каждой семьи выдавались бесплатные талоны в баню, определенное количество на месяц. На катках в кухне стояли глиняные пирожные банки с пирогами и другая еда. Воровства и баловства не было. Женщины частенько пекли общий пирог, "ставили" самовар и вместе пили чай на кухне за сдвинутыми столами. Около печки стояло ведро с древесным углем, который специально привозили для утюга и самоваров. (Не покупали каждый себе, как потом).
При Морозовых были торговые лавки - розницы. Продукты в них отпускались по заборным книжкам (от слова "забирать"), в кредит, потом эта сумма вычиталась из зарплаты.
Люда пишет со слов мамы: "Какой-то Митрич периодически привозил на ручной тележке провизию из морозовских лавок, отмечал в заборных книжках, получал заказы для следующего раза. Привезенное складывал на окно под лестницей около чулана. Хозяйки разбирали свои продукты. И ждали следующего приезда Митрича".
Жизнь самой Люды в военные и послевоенные годы складывалась не гладко, даже трудно. Доходы у семьи были маленькие. Побочных заработков никаких. Умер отец. Остались четверо женщин, двое из них дети, Леле лет 6-7. Бабусина пенсия, мамина крошечная зарплата. Продукты по карточкам - можно умереть с голоду. А буханка хлеба на рынке - 100 рублей, 200, 300.
Люда все-таки окончила 10 классов, поступила в институт, но тяжелые условия, неприспособленность к жизни вытолкнули ее из этой колеи. Люда вернулась домой из Ленинграда (куда перетянули московских абитуриентов). Выучилась на продавца. Помню ее за прилавком рыбного магазина в Орехове. Вот уж кто не подходил к этой профессии (или профессия к ней). Вскоре бросила. Сменила еще несколько работ. А жилось еще тяжело. Вышла замуж, родила сына Женю. Дочка Ирина - ровесница моей Марийки, мы вместе "дышали воздухом" в скверике под нашими окнами и родили с разницей в несколько дней. Позже Люда окончила текстильный техникум, из фабрики перешла на другое предприятие, где доработала до пенсии.
Людочка моя плохо видит, носит очень сильные очки. Есть еще болезни. Неудачно сложились отношения с сыном и невесткой. Пришлось разменять квартиру. Молодежь совсем не знается с матерью, отцом, Ирой. И двух внучек отлучили от них.
О каждом из соседей можно сказать что-нибудь интересное, найти корни. Но мы не всех знали близко, а только тех, кто жил рядом, или родителей своих товарищей или особенно заметных, вроде Шуры Благовой.
Бахуленковы Василий Васильевич и Анна Петровна - дядя Вася и тетя Нюра.
Дядя Вася работал на фабрике. Высокий, белокурый, круглолицый, полноватый. Немножко флегматичный. Помогал жене по хозяйству, таская сковородки и тазы, участвовал в общих делах жителей, был членом совсода.
Основные заботы о семье, о троих ребятишках лежали на тете Нюре. Она быстрая. Успевала, придя с работы вечером, пробежав по коридору несколько раз из комнаты в кухню и обратно, накормить детей, навести порядок (который никогда не был идеальным) и, часто бросив дела насущные, спешила во Дворец культуры на репетицию драмкружка, пристрастие к которому сохраняла до солидного возраста. Последняя ее работа на сцене - Анна в "На дне" Горького, ей было тогда под 50. Молодая тетя Нюра в новогоднюю ночь могла нарядиться в смешной костюм, иногда мужской, приклеить усы, нарумянить щеки и пройти в группе ряженых по коридорам, показать смешную сценку.
Мы вместе ходили на работу в Дом Советов, где располагались наши учреждения - ее отдел коммунального хозяйства и моя редакция. По дороге обо всем говорили как равные по возрасту (а ее Юра, старший, был на два года моложе меня). Молодой дух сохранялся в ней постоянно, что определило ее как человека легкого в общении, к тому же - участливого, доброжелательного.
Сейчас ей за 80. Она живет со старшей дочерью Ниной на улице Бирюкова, где получила квартиру после расселения 5-й служащей. Нина - учитель словесности, предана своей профессии. Была в командировке на Кубе, учила русскому языку кубинских суворовцев в Гаване. В 70-е годы после института она работала пионервожатой в 1-й школе и по ее инициативе тогда перед фасадом школы сооружен обелиск с именами выпускников, погибших на войне, среди них те, кто жил в нашей казарме.
А тетя Нюра теряет зрение, но не теряет энергии, чтобы заниматься теперь уже правнуками, работает на садовом участке. Я пишу ей изредка. Она дружила с мамой, и я считаю ее своим другом.
Ильины - Полина Филатьевна, Иван Семенович, Руфа - на два года старше меня, Женя - еще старше.
В 1937 году Ивана Семеновича "взяли" (так говорили) как бывшего офицера царской армии, и тетя Полина осталась с детьми одна. Нужно было их растить (обувать, одевать, кормить), учить. Тетя Полина жила без мужа достойно. Она была хорошей портнихой, работала в лучшем ателье города, в Орехове. И шила людям, к ней обращались не только жители нашей казармы. Перед войной Иван Семенович вернулся, но ненадолго: началась война, его сразу забрали на фронт, и скоро Ильины получили известие о его гибели.
Жизнь продолжалась. Тяжкие годы семья перенесла благополучие многих. Опять выручало портняжное мастерство тети Полины: за платье или костюм приносили продукты, оказывали услуги. Моя мама иногда брала у нее белье в стирку, окучивала картошку на огороде - за это она сшила мне несколько нарядов.
Последние годы тете Полине отказывали ноги, сердце. Грузная фигура еле двигалась по коридору с остановками для отдыха. Женя побывал на войне, по специальности он был медик, фельдшер. С работой не заладилось, так как стал он выпивать. Жена взяла развод. Он уехал на Север, там погиб молодым, где-то замерз в тундре нетрезвый.
Руфа выучилась сначала на медика, потом окончила педагогический институт. Работала в Электростали, каждый выходной приезжала домой. После неблагоприятно протекавшего ревмокардита много лет назад стала инвалидом, живет на небольшую пенсию, часто посещая врачей и больницы. Она получила комнату в общей квартире на Кировском поселке...
Все Благовы были очень высокого роста. Но Шура переросла родителей, а по сравнению с другими была выше даже не на голову, а на две.
Сам Благов - конторщик старых времен, человек скромный, тихий. Екатерина Ивановна занималась хозяйством, рукодельничала, шила. Это к ней я бегала на примерки двух сатиновых платьев в горошек, которые так любила. Она отличалась солидностью фигуры, громким голосом и пристрастием посудачить о соседях.
Жили Благовы в достатке, дома было уютно, множество безделушек на комоде и на стенах. Пахло нафталином. На двери - белая овальная фарфоровая табличка с фамилией хозяина, выведенной черной тушью с завитками заглавных букв.
Шура высокая и прямая. Светлые волосы подстрижены "в кружок". Удлиненное лицо с крупными чертами. Громкий, низкий голос. Характер у нее боевой, напористый, вездесущий. Она активно проявляла себя в нашем житейском коллективе, была членом совсода, непременным участником самодеятельности. И собеседник она была любопытный, не обделенный чувством юмора. И на любой счет имела свое мнение, защищавшее, в первую очередь, ее личные интересы, за что ее и не принимали всерьез, относились с долей иронии.
Яков Елисеевич Матвеев был человек очень начитанный. По профессии он бухгалтер. Лидия Васильевна, его жена - болезненная, сильно близорукая. У них три дочери - старшая Соня. Галя и Надя, моя ровесница, одноклассница все школьные годы, а последние два года и соседка по парте, потом близкая подруга, взрослая жизнь которой проходила на моих глазах. Якова Елисеевича вижу как сейчас: среднего роста, крупная, гладкая выбритая голова, умные глаза, энергичная речь, широкая походка. Он - единственный из всех - носил краги, поверх ботинок ("накладные кожаные голенища" - из "Словаря русского языка"), обрисовывающие икры и доходящие почти до колен. Что они означали для него, и зачем он их надевал, не могу себе объяснить. Но это была его принадлежность в течение нескольких лет - блестящие коричневые краги.
Яков Елисеевич - самый активный председатель нашего совсода, при нем осуществлялись интересные дела.
Свою начитанность он реализовал и в семье, серьезно взявшись за воспитание дочерей, когда они были уже школьницами. В небогатой их комнате у дверей стоял большой круглый жестяной таз с низкими бортами - им пользовались для принятия водных процедур, обливаний. На перегородке лицом к свету висел фанерный трафарет, на котором выжжено название домашней газеты, что-то вроде "Наша жизнь" или "Наша семья", к которому крепились написанные от руки заметки. В них сообщалось, кто как из детей учится, как себя ведет, чем помогает дома.
Газета существовала недолго. Долго стоял у порога только таз, им пользовался один Яков Елисеевич.
Девочки и без того росли умные, любознательные. Соня - более спокойная, Галя - бойкая, любившая командовать и распоряжаться в играх. Про Надю наша учительница в первом классе сказала: "Мал золотник, да дорог" - она была тогда небольшого роста, но бегло читала, быстро считала, и я у нее подсматривала результаты счета, сидя на парте за ее спиной.
В войну Матвеевы не бедствовали. Яков Елисеевич убежал из голодного города в деревню, устроился бухгалтером в колхозе. Летом комната их пустовала - все уезжали в Марково, работали там и у себя на участке, и на колхозном поле. Получали на трудодни. С осени в комнате на третьем этаже при входе лежала большая груда картошки, самого желанного после хлеба продукта. Для нее делался деревянный загон. Это был предмет зависти не только моей, я думаю.
Война кончилась, и Яков Елисеевич еще оставался в колхозе, Соня уже была замужем, Галя и Надя учились в институтах. Надя поступила в медицинский в Иванове, так как в Москве не было общежития, а на оплату "вольных квартир" мы все не рассчитывали. И вдруг - беда: Якова Елисеевича осудили за растрату.
Старшие сестры остались на своих стезях, а Наде пришлось бросить институт, расстаться с мечтой стать врачом (а она мечтала, стремилась, упорно готовилась) и вернуться в Орехово-Зуево, чтобы не оставлять одну беспомощную маму. Обе пошли на фабрику, на неквалифицированную, низко оплачиваемую работу. Лидия Васильевна, до того не работавшая, заработала себе пенсию, жила до глубокой старости.
Яков Елисеевич вернулся, работал по специальности, умер после операции по недосмотру врачей.
А Надя вскоре повстречала на танцах во Дворце Сашу, Александра Михайловича Курова, художника, одного из будущих авторов картины "Морозовская стачка", которая, к сожалению, хранится не в Орехове, как память о событии, происшедшем здесь, а где-то в Саратове. Они поженились, жили с его мамой в 10-й казарме.
Окончила Надя уже не мед- , а пединститут, преподавала историю, родила двух дочек. Болезнь заставила ее переменить занятие, ей поручили заведование городской фильмотекой. С увлечением и выдумкой она повела дело, оказалась и хорошим администратором, и умелым методистом, организатором. К ней приезжали за опытом из многих городов, она выступала с докладами на специальных совещаниях. Работа была в удовольствие. Но болезнь стукнула еще, и на этот раз пришлось оставить работу совсем. А сейчас - больницы, недомогания, апатия. И уже весточки приходят от случая к случаю. Мой визит к ней - первая необходимость. Саши нет в живых, девочки живут отдельно.
Медная дощечка с черной тонкой гравировкой оповещала, что в комнате 2 живет Монин Гавриил Николаевич. Это мой дедушка. Он был механиком по текстильным машинам, хорошо знающим свое дело, - так сказал мне двоюродный брат Павел, который лучше помнил дедушку, так как был на целых 12 лет старше меня.
На молодом портрете у него привлекательное энергичное лицо, худощавое, с короткой стрижкой волос, небольшими усиками. Каким он был человеком, затрудняюсь сказать, просто не знаю, так как он умер скоропостижно, когда мне было три года.
Бабушка была из мещан, очевидно, так как о родственниках в деревне или в других сословиях я никогда не слышала.
Круглолицая, сероглазая, среднего роста, средней полноты. Набожная - ходила в церковь, читала священные книги. Перед сном долго молилась, стоя у иконы, преклоняла колени, опускалась на маленький коврик. Одежду носила темного цвета, на улице - обязательно платок, завязанный узелком у подбородка. Спала в повойнике, подбирая туда седые волосы, собранные в пучок. Питалась отдельно. Из торгсина в голодные годы приносила продукты - крупу, масло, с нами не делилась. Только угощала иногда кашей или супом. Помню бабушкину гречневую "кашичку" с грибами, на постном масле - она ела ее постом. И желтую, хорошо сдобренную маслом, сладкую, с румяной корочкой (из русской печки) пшенную кашу.
С нами, детьми, она не занималась. Любила больше покладистого Борю, а я в свой адрес часто слышала слово "басурманка", означавшее ее недовольство. Она пережила дедушку на 9 лет.
Мама с папой познакомились на свадьбе у своих друзей. В церкви они не венчались - папа держался передовых взглядов. Была симпатия, привязанность, любовь. Папа - красивый, мама - "милая". Жили дружно, хотя папа бывал и упрямым, и настойчивым, а мама не податлива без разбору.
Тяжело мы пережили войну, приходилось выкручиваться, чтобы не пропасть с голоду. Спасали огороды, тетя Марфуша и старинные вещи из сундука. Выкрутились, пережили, но тут-то и обрушилось на нас самое страшное горе - смерть Бори, жестокая, бессмысленная, ужасная. Папа поехал в Увельку один, я не отходила от мамы. Она обо всем догадалась, и я не утешала ее, только молчала рядом.
Другим тяжелым переживанием для родителей была моя операция, на которую я не могла решиться четыре года. Ожидание ее и мои сборы стали толчками, вызвавшими у папы неизлечимую болезнь, от которой он умер 29 декабря 1967 года. Операция состоялась 5 апреля 1967 года, после нее я живу 24-й год, мама жила после папы еще 7 лет, умерла она от инсульта.
Папа окончил вечерний текстильный техникум, работал почти всю жизнь на БПФ №2. Мама - медицинская сестра. Папины пристрастия - газеты, радио, природа. Не умел мастерить и делать что-то своими руками. Мама охотно занималась домом, детьми. Любила вязать крючком - кружева для подзоров к кроватям, накомодники (почему-то не просто было вязать кофточки, носильные вещи) - из белых катушечных ниток. И штопала просто, и чулок хватало. В доме всегда был порядок, чистота, свежий воздух. Вкусно готовила, хотя еда была простая, неприхотливая.
Не было такой комнаты в коридоре, где бы мы, дети, не побывали. У кого-то мы были почти членами семьи - как я у Пожаровых и Бодровых или Люда у нас. Правда, таких примеров я больше не знаю. У одних подружек подолгу играли, особенно когда родителей не было дома, к другим ненадолго заходили. Кому-то не разрешали "пускать" - тогда делали это тайком. Бездетные пожилые сестры Поликарповы приглашали неизвестно зачем, просто так. Мы заходили, вежливо сидели, оглядываясь кругом. Нам дарили за это коробочки, пузырьки.
И все было бы прекрасно и безоблачно в моей детской жизни, если бы ее не омрачали болезни и смерти соседей. Мама работала в больнице, часто брала меня на дежурство (по простоте тогдашних обычаев), а я как огня боялась "Скорой помощи" и белых похоронных катафалков. Пугали люди в белых халатах, которые могли быть рядом со смертью. Пугала музыка траурных оркестров. Но самый большой страх вызывала у меня крышка гроба, выставленная в коридоре у двери умершего. Мимо нее я могла пройти только закрыв глаза, держась за маму или подругу. Лучше отсидеться дома, а через сени пройти с попутчиком. Я и к умершей бабушке не смогла подойти, вцепилась в дверь, когда меня пытались втащить насильно.
К мысли о смерти я привыкла совсем взрослой, когда стала терять самых близких людей. Конечность свою, личную, я почувствовала прекрасным летним днем, когда на медицинском осмотре перед поездкой в лагерь мне сказали: "У тебя порок сердца". И день померк. Я долго плакала, потом успокоилась, понятие о больном сердце отошло на второй план - стала осторожнее бегать, меньше прыгать.
Были и мелкие неприятности, вроде наказаний. Во многих семьях пользовались ремнем, у кого-то это было системой. Нам с Борей тоже иногда доставалось - ему чаще, как мальчику: не кури, не ругайся. Меня отлупили пару раз. Радикальная мера. Если полегче - шлепали, запирали на ключ в комнате.
Случались ссоры с подругами, а иногда и драки. Ух, какой злой была в драке Любка Карташова. Или Зойка Ляпунова. А я драться не умела. Однажды, рассердившись на Люду, я облила ее жидкой глиной. Зачем-то я ложечкой мешала ее с водой в металлической кружке, на улице.
Проходили дни - похожие, привычные. Но в свой черед наступали праздники.
К празднику шилось новое платье. В нем нужно было появиться вечером на площадке второго этажа. Это были недорогие наряды, их потом носили в будни, но первый выход - на праздник. Так у меня появилась однажды два сатиновых платья сразу - черное и синее, оба в мелкий белый горошек, почти точечный. После они стали школьными, я их очень любила, особенно черное с клешеной юбочкой. К платьям для школы пришивался белый воротник.
За два-три дня до торжественной даты вечером собирались по нескольку человек и шли на Ленинскую "смотреть огоньки". Организаторы иллюминаций не обманывали наших ожиданий, всегда придумывали что-нибудь новое, любопытное, возле чего мы останавливались и подолгу зачарованно смотрели. У отбельно-красильной фабрики выставили как-то женскую фигуру, во весь рост (муляж, фанера, свет), позади стенда протягивалась полоса разнообразных тканей - зрители видели смену платьев на женщине, то есть продукцию фабрики, "выбирали", кому что нравится. Придя домой, все обсуждали, рассказывали тем, кто еще не видел.
Дома - последние приготовления. Сделана уборка с обмахиванием пыли и паутины на высоких потолках, постирана занавеска на окне. Под кроватями перетерты все коробки, корзины, бутылки. Вымыты полы. На комоде - чистый накомодник. Выстираны, поглажены кружевные подзоры - все накануне повешено и положено на свои места. С вечера (совсем поздно, чтобы не перестояло) поставлено тесто, и уже распространяется по комнате его запах. Нужно только переспать ночь.
А утром, наскоро поев только что испеченных "на жару" пирогов и лепешек, - скорее на улицу, в многолюдье демонстрантов и зрителей, в шум оркестров, в ритм маршей песен, в кумач флагов и транспарантов.
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней,
С добрым утром, милый город.
Сердце Родины моей.
Кипучая, могучая,
Никем не победимая
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая.
Это "Москва майская". Лебедев-Кумач и Дунаевский отразили дух времени: энтузиазм, стремление к новой жизни.
Нас учили жить ради идеалов, во имя идеалов, нас манили ими, и мы уверовали в них (сначала наши родители, а потом мы). Уверовали в идеалы, а верили Сталину, его окружению, их правоте во всем - и в делах, и в нравственности. Верили в свою страну и в свое необыкновенное счастье родиться и жить в СССР.
Оптимизм времени определился верой в то, что у нас - все будет. Не так, как было до революции, при капиталистах, не так, как за границей у буржуев. Все будет по-новому - справедливо, красиво. И мы мирились с тесными жилищами, очередями в магазинах, поездками в Москву за необходимыми продуктами. Были неприхотливы во всем. Потом война примирила нас с еще большими тяготами существования, с потерями. После войны нехваткам опять нашли оправдание. А потом - "погрешности" в руководстве страной, и мы опять не узнали, что же такое "цивилизованная" жизнь достойного человека. И до сих пор не знаем ни в производстве, ни в обслуживании, ни в быту. И, видно, трудная и долгая дорога нам предстоит, чтобы выйти на нужный путь.
Конечно, самый светлый и радостный праздник - Первомай. Потому что - солнце. Тепло и вольготно. И все нарядные, улыбающиеся. И демонстрация пестрит всеми цветами радуги. А впереди - вкусное застолье, праздничный вечер с подарками, настоящее веселье.
Младшей школьницей, когда сама я еще не доросла до этого, была свидетельницей сентябрьских шествий молодежи по случаю МЮДа, международного юношеского дня. Колонны из двух школ - 1-й и 14-й - проходили мимо наших окон. В темноте вечера высоко над головами горели факелы. А потом этот праздник отменили в связи с изменениями в международной обстановке.
Праздничное вечернее торжество начиналось с призывных маршевых звуков баяна. Баянист, пока в одиночестве, сидел у трубы на площадке второго этажа и на всю ширину разводил меха, энергично нажимая на кнопки, низко склонив к ним голову одним боком, будто, если не наклонит ее, он и не услышит, что играет. А его было слышно на всех этажах.
Все давно ждали этого момента - площадка заполняется мгновенно. Нарядные дети - первые участники праздника и нарядные взрослые: женщины припудренные, с накрашенными губами (косметика фирмы ТЭЖЭ - треста эфиро-жировых экстрактов), мужчины выбритые, в парадных костюмах, при галстуках.
Дети получают пакетики с гостинцами (деньги на них заранее собраны с каждой семьи в дополнение к тем, что выделили шефы). Разносят их по домам.
Малышня с бабушками, дедушками - те, кто не участвовал в кружках, гости - уже сидят на принесенных стульях. Много зрителей стоят у стен. Сцена - пространство перед красным уголком. Кто-то уже успевал протянуть занавес между трубами. Закулисье - рукав коридора справа от зрителя. Раздевалка-одевалка, место для подготовки кружковцев - красный уголок.
Сначала детский концерт. Выходил хор, и тут впервые перед зрителями появлялся Виктор Владимирович Дружинин, наш дирижер и руководитель. Он был выше каждого из нас раза в два. Поджарый, в очень сильных очках. Мягкие светлые волосы падали на лоб, и он часто откидывал голову, чтобы убрать мешавшую прядь. Он раздвигал руки, призывал нас к вниманию, слышалось носовое мычание - дававшее нам настрой. Мы смотрим снизу вверх в полной готовности, заиграл баян, руки Виктора Владимировича пришли в движение - мы поем...
В те годы любой концерт - самодеятельный или профессиональный, взрослый или детский - начинался песней о Сталине. Таких песен было много, мы их хорошо знали. И мелодии у них - распевные, легко запоминающиеся, полнозвучные. И слова - простые, доступные. Все располагало к массовому заучиванию.
После хора - выступление "студий", которых было две. Занимались в них преимущественно девочки: помладше под руководством Гали Матвеевой, постарше - Лиды Шевагорновой.
Галя (на год старше меня) - прирожденный командир. Она распоряжалась в играх, а если кто возражал, отсекала: "Ты с нами не играешь". И тут уж никто не смел заступиться за отторгнутого. В ее "студии" царили те же порядки. Но инициативы и выдумки ей было не занимать.
Лида - повзрослев, спокойная, из многодетной семьи. Она мне нравилась, и я ходила к ней. А главное, потому что не любила, когда мной командовали.
У всех студийцев спортивная форма: короткие сатиновые шаровары, белые блузки. Репертуар приблизительно одинаковый. Обязательно готовили физические упражнения и пирамиду: Под тихую музыку баяна и команды руководительницы "Делай раз! Делай два!" происходили построения: кто-то садился, кто-то подставлял колено, а один взбирался на самый верх, вытягивался в красивой позе, а потом по команде "Пирамида, рушь!" сооружение рассыпалось, и все расходились под уже громко звучащий марш.
Концерт продолжался. Двое-трое-четверо ребят исполняли матросский танец "Яблочко", показывая, как матросы тянут канат, лазают по веревочным лестницам, смотрят из-под "козырька" ладони в "морскую даль".
На Новый год обязательно исполняли коллективный танец "Снежинки", припевая:
Мы белые снежиночки,
Собралися сюда,
Летим мы как пушиночки,
Холодные всегда,
Вот эта тучка белая,
Она была наш дом.
С нее мы опустилися,
И здесь мы отдохнем.
Зрителей развлекают чтецы, песенники. Кто что может. Любому предоставляется сцена, только нужно подойти к Виктору Владимировичу и пошептаться с ним на ушко. Мила Черкасова читает распевный стишок на якобы французском языке. Помню до сих пор! Надо же было так крепко засесть в башке этому набору звуков! Это Милке передал остатки своих знаний папа, прошедший несколько классов гимназии.
Кто-то, выбегал с "Лезгинкой" и обязательным "Асса!". Люда вспоминает, что она тоже однажды прочла стихотворение - при ее-то стеснительности. Значит, действительно была хорошая, добрая атмосфера, и ребенок не думал, что он делает что-то не так. Люда говорит, что каждому осмелившемуся выступить давали приз: игрушечные вожжи, прыгалки, игру (Люде досталась коробочка со стеклянной крышкой и шариками внутри).
Дети "навыступались". Перерыв. Публика расходится по домам, оставив на месте стулья и табуретки, артисты тоже - всем нужно отдохнуть.
А потом "взрослый" концерт. Его тоже открывает хор. И хора ведь было два. Первый для среднего поколения, им тоже руководил Виктор Владимирович. И был хор пожилых старичков - он исполнял русские народные песни. Управлял им Иван Аверьянович Кузнецов, строгий и неулыбчивый отец Нинки Кузнецовой, худой, почти лысый, в очках. Старички пели "Перевоз Дуня держала", "В темном лесе", веселые частушки: "Зиночка с корзиночками ходила по грибы, сбилася с дороженьки - попала не туды". Солистка, приплясывая перед хором, выпевала: "Девки, где вы?", хор отвечал: "Тута; Тута!". Солистка: "А моя Марфута почему не тута?"
Дальше в программе - самые разнообразные номера и жанры. Люда вспоминает Егоровых - отца и трех сыновей, выступавших "с акробатическим этюдом и раскладушкой" (служившей им спортивным снарядом).
"Мастерства было мало, а смеху!.." - из Людиного письма.
Женька Ильин изображал Чарли Чаплина, Люся Ломтева читала стихи голосом Рины Зеленой. Шура Благова шумно с размашистыми жестами рассказывала что-то юмористическое, наполовину сочиненное ею самой. Т.В.Елесина, мать троих детей, отплясывала, припевая: "А я маленькая, аккуратненькая..." Она в самом деле была маленькая.
Шуточная атмосфера сменялась серьезной, когда наступал черед классического репертуара.
А.В.Гусева - нарядная, с завитыми на щипцах волосами, накрашенными губами, напудренная - как настоящая артистка - выходила с тетрадкой и пела Третью песню Леля: "Туча со громом сговаривалась"... и арию Кумы - "Как на нашей улице муж жену учил".
Зоя Кузнецова, исполнительница партии Татьяны в самодеятельном спектакле Дворца культуры, пела "Письмо Татьяны". Была солисткой и Надя Темина, девочка чуть постарше нас с Людой.
Но самую бурную реакцию всегда вызывало выступление Ивана Васильевича Зубцовского. У него был большой репертуар. Учился ли он где? Навыки и манеры певца у него были. А голоса не было. Может быть, пропал от какой-то случайности. Осталось огромное желание петь. И он пел, никогда не отказывался, когда его просили, и как будто забывал о тех смешках и свисте, которые сопровождали предыдущие неудавшиеся выступления, снова делал попытку - и снова срывался голос, ария прерывалась. Он откашливался в кулак, не уходя со сцены, не обращая внимания на реакцию зрителей, и пел до конца.
И все-таки, несмотря на все несовершенство, просвещал нас, знакомил с настоящей музыкой. Милый, беззащитный, несостоявшийся певец. Служил на небольшой конторской должности и жил вместе с одинокой сестрой и женой. Ходил с сеткой из магазина, с кастрюлей из кухни, с чайником из куба. Какие мечты были похоронены в этом человеке. В кличке "Козловский", которой его вызывали, ему не виделось ничего обидного. Выходил и пел - как мог, как умел.
Но вот исчерпан индивидуальный творческий потенциал - закончился концерт. Зрители опять разошлись - подкрепиться, выпить чаю или более крепкого напитка. (Но пьяных мы никогда не видели). Площадка очистилась от стульев, она теперь свободна для общего веселья, хороводов, танцев.
И это веселье тоже начинают дети. От этого момента и до окончания праздника далеко за полночь стержнем его, вокруг которого все движется, крутится, на который устремлено внимание, от которого зависит настроение всех собравшихся и то, что мы будем петь и танцевать, и как мы будем это делать, становится Виктор Владимирович Дружинин.
Была когда-то должность массовика-затейника в домах культуры и в домах отдыха. А люди все равно жаловались на скуку.
Виктора Владимировича никто не обязывал проводить наши вечера и веселить жителей и их гостей. Он все это делал потому, что был прирожденным массовиком-затейником.
Он жил у нас на втором этаже. Жена тетя Маруся, как и он, сильно близорукая, работала в швейной мастерской. Три сына: старший - на год моложе меня - круглолицый, курносый, розовощекий Вовка; второй - Лешка, худощавый, длиннолицый, совсем не похожий на брата; третий - много моложе. Мальчишки росли без особого призору, как многие из нас, целый день, пока родители на работе, предоставлены самим себе и окружению. Из старшего вырос обыкновенный человек: школу он окончил в трудные годы и пошел в повара (наголодавшись в войну, мы все хотели быть сытыми). Выучился, работал в общественном питании.
А у Лешки очень рано стали проявляться музыкальные способности. Он сел за баян, когда голова его еле-еле выглядывала над раздвигающимися мехами. Учился ли он где или самоучкой постигал инструмент, не знаю. Но стал он скоро первоклассным баянистом. Нот перед собой никогда не держал, играл наизусть все: и классические пьесы и массовые танцы (краковяк, падеспань, вальс), и новые песни, только что услышанные в кино или по радио. И как играл - не ошибаясь. Выполнял любой заказ, никогда не говорил, что чего-то не может, не знает. Так и стал на наших вечерах играть свой, а не приглашенный, как раньше, баянист.
Он тоже, как и отец, любил свое дело и молча высиживал со своим баяном долгие часы праздника.
Виктор Владимирович - не только душа и организатор наших праздничных вечеров. Он несколько сроков возглавлял наш совсод (выборная должность - председатель), то есть был организатором всей общественно-полезной и культурной жизни казармы. При нем устраивались семейные вылазки "за домики" с самоварами и качелями, детей возили на экскурсии в Москву, приглашали детский хор выступать по местному радио, действовал летний пионерский лагерь.
У него тоже не было высшего образования. Не знаю, где он работал до войны. Войну пережил трудно - голодал, как все. Встречала его с опухшим лицом, тяжелыми синими мешками под глазами, потерявшим былую легкость. После войны он некоторое время работал управдомом, управлял и нашей казармой. Общая совместная жизнь к тому времени заглохла, о праздничных вечерах никто не думал, и Виктор Владимирович, естественно, уже не выступал в прежней роли. Как протекала дальше его жизнь, мне неизвестно.
Люда утверждает, что он был хорошим педагогом. Он умел думать и заботиться о людях, о детях особенно. В пустом подвале, бывшей котельной (когда построили ТЭЦ, нас перевели на теплоснабжение от нее), по его инициативе организовали столярную мастерскую, и мальчишки-подростки ходили туда мастерить. В основном это были "трудные". А хор, его детище? Тоже требовались навыки педагога, чтобы нас организовать и с нами справляться. А поощрительные призы на праздник? Подобного ему организатора у нас больше не было.
У детей были свои танцы, солидный интернациональный репертуар: "татарочка", "гопак", "лезгинка", хороводные - "Во саду ли, в огороде"...
Парными танцами были "полька", "краковяк", общими - "яблочко" и какая-то "Пионерская тарантелла", про которую вспомнила Люда. Еще танцевали вальс "Миньон" (музыка Массне из оперы "Манон"), водили хоровод под музыку "Рондо" Моцарта и "Турецкого марша" Бетховена, конечно, ничего не зная ни о Массне, ни о Бетховене - хорошо, если слышали о них.
Быстро летит время, наступают неумолимые девять часов, кончается детский праздник. Все! По домам, спать, спать. Теперь уж члены совсода будут строго смотреть, чтобы дети соблюдали режим и не мешались под ногами. Но детям уходить не хочется, и они, прячась за спины взрослых или стоя где-нибудь в уголочке, превращаются в зрителей и смотрят на веселье взрослых. Иногда бойкая пара девчонок войдет во взрослый круг, пытаясь быть наравне, но ее быстро выпроваживают.
Перед войной стали входить в моду "западные" танцы - танго, фокстрот, и в красном уголке открылась школа для обучения. Мои родители ходили. Потом все это само собой вошло в наши праздничные вечера. Мы, дети, тоже подражали взрослым.
После фильма "Веселые ребята" придумали танец "Черная стрелка". Его разучили прямо на площадке под руководством Виктора Владимировича и одной из его партнерш, скорее всего Гали Елесиной.
Но коронным был всегда вальс. Его все любили. Тут уж никто ничего не показывал. Все кружилось, улыбалось, плыло. Баянист играл "Березку", "Дунайские волны", "На сопках Манчжурии"...
К новогоднему празднику привозили красивую ель - до потолка. Сначала она лежала на полу, и мы прибегали на нее посмотреть. Потом стояла, но еще пустая, темная. А в нужный момент горела и сверкала в центре нашего "зала", все той же площадки, и хороводы водили вокруг нее - пахучей, нарядной.
На Новый год обязательно появлялись ряженые. Они ходили кучкой. Мужчины часто надевали женский наряд, а женщины, наоборот, мужской. Интересно было узнавать, кто есть кто. Солидная Ксения Семеновна Алексеева представляла Барыню: пышная юбка до полу, бусы, броши, в руках светлый зонтик от солнца, каких в наше время уже не было в помине и никто с такими не ходил. Зонтик то открывался, то закрывался. На щеках яркие румяна, брови и глаза подведены углем, губы густо накрашены. Неторопливая походка, вихляющий зад, на который положены маленькие подушки.
Выдумщица тетя Нюра Вахуленкова наряжалась то Красной Шапочкой, то врачом. Не сразу узнаешь, кто же там под маской, и чье лицо спрятано под нахлобученной шапкой или кисеей.
Приходили ряженые из других казарм и наши ходили к ним. Такие же затейливые праздничные вечера были в 6-й служащей, где жили два папиных старших брата - дядя Паня и дядя Вася.
Ставить елку дома было не принято. Оказывается, это не поощрялось государством, считалось пережитком прошлого, напрямую связывалось с церковным праздником Рождества Христова.
Из Людиного письма. "Помню, в эту прекрасную зиму на Новый год елок еще не разрешалось рядить. Во втором этаже в простенке около кухни висела стенгазета, в которой подвергались нападкам те семьи, в которых торжествовал мещанский обычай рядить елку. Такой участи подверглись Черкасовы, и я их считала чуть ли не врагами народа. Там еще рисунок был такой: елка красивая, а около нее стоят человечки и ее рядят. Мне страстно захотелось рядить елку. Впоследствии, когда разрешили справлять старый обычай, я все свои скудные средства, данные родителями на морс и мороженое, тратила на елочные игрушки. Они хранились у нас в коробочке на перегородке, и мы с Олей время от времени снимали коробку, раскладывали "драгоценности" и долго их разглядывали".
У нас дома елки так и не появились: то ли папа следовал строгим предписаниям, то ли считал, что достаточно той, на втором этаже для всех.
Зато какая елка была у Бодровых! У них уже росли внучки, а игрушки оставались еще Лелины. Они были золотые, серебряные, нежных голубых и розовых расцветок. Шары с "инеем", стеклянные разноцветные бусы. А среди фигурок - ватные ангелы с крыльями. И свечи! Такой елки больше ни у кого не было. Особенно впечатляли эти сокровища, когда они лежали в большой коробке, и можно было их потрогать. Обычные же елки украшались гирляндами бумажных флажков, орехами в фольге, хлопушками, самодельными рожицами из яичной скорлупы, вырезанными из бумаги снежинками и цепями. У Карташевых была елка "съедобная" - на ней висели конфеты, мандарины, яблоки - все это поедалось постепенно.
Купленных игрушек было мало. Зато серпантина и конфетти - в изобилии. Вся площадка под потолком и елка были увешаны спиральными лентами, а пол усыпан цветными кружочками, которые в течение вечера несколько раз неожиданно обрушивались на головы и плечи танцующих. А вот новогодним "блеском" из пакетика каждый украшал себя сам, посыпая и волосы и платье перед тем, как идти на вечер. "Блеск" и конфетти с серпантином - это уж непременно на Новый год.
Наверху веселилось среднее поколение и дети. А старички и старушки решили собраться отдельно. И у нас внизу на площадке появились длинные ряды столов, накрытых скатертями, украшенными цветами с комодов. Приносили закуски. Сидели, пели старинные песни, никогда не забывавшиеся "Хаз Булат удалой", "Окрасился месяц багрянцем", "Шумела буря, гром гремел..." Потом танцевали свои танцы. Решили станцевать кадриль, стали вспоминать, как делать "переходы"… Музыкантом был Кузьма Лавриков, отец Надьки, Витьки, Вовки и Руфы. У него не баян, а простая гармонь, но все равно - музыка. Может быть, говорит Люда, это было всего несколько раз, но - запомнилось.
Праздничные столы позже накрывали и в красном уголке - так велико было желание людей собраться, уйти от обыденности, выразить себя в чем-то совсем другом.
Такими были наши будни и праздники. Такая была жизнь...
Т. Андрианова, журналист.
Воспоминания
Казарма № 6 - "Тюлевая"
Возможно, у многих возникнет вопрос: откуда взялось такое странное название. Дело в том, что в ней проживали не рабочие, а служащие на фабриках Морозова и им выдавались на окна тюлевые занавески...
Располагалась она вдоль железнодорожного полотна - здание в три этажа. Впрочем, был над одной частью дома этаж четвертый - так называемая "сушилка": комнат там было немного и по размеру они были маленькие. В казарме была коридорная система, комнаты располагались напротив друг друга. Всего комнат было 38, в каждой 14 квадратных метров. Кроме того, были две комнаты (18-22 квадратных метра), где жили большие семьи.
...По утрам народ спешил по коридору к умывальникам с холодной водой и дальше на кухню - общую на этаж. В ней по обе стороны располагались по две духовые печи и по "русской печи". Здесь же, вдоль стен, стояли "катки" - деревянные тумбочки для посуды, по одной на комнату. За кухней находился "подтопок" - граничащая с ним стена была теплая от печей, около нее стояла лавочка, на которой обычно сидели старики и старушки и грели спины.
Понятно, что тогда не было холодильников, но был "холодный ларь" - большая комната, в которой температура всегда была низкой, со шкафами в несколько рядов. Каждой семье выделялось по одному шкафу для хранения продуктов и овощей.
Мужской и женский туалеты находились на лестничной площадке. Были две лестницы: одна вела наверх в "сушилку", другая - на второй этаж. Здесь, наверху, был куб около кухни, в котором всегда была горячая кипяченая вода для жителей всех этажей. Это был своего рода "пятачок" общения - сюда ходили все, поэтому нередко около куба собиралась масса народу, делились новостями, обсуждали проблемы. На стене висела "Доска объявлений", на которой вывешивались различные сообщения о лекциях, собраниях, смотрах художественной самодеятельности.
Каждый месяц нам показывали фильмы (немые) под баян. Перед кухней вывешивалось белое полотно, кто-то из живущих в казарме обегал все комнаты и сообщал, что привезли кино. Все, захватив стулья, табуретки и скамейки, бежали в "кинозал" скорее занимать места.
Раз в неделю в казарме появлялся парикмахер и громко кричал: "Кого постричь, побрить?!" Кому эта услуга была нужна, со своим стулом выходил в коридор.
Все комнаты казармы были похожи, как сестры-близнецы, так как мебель была одинаковая: кровать, стол, этажерка для книг, укладка для хранения носильных вещей, комод для белья, не везде имелся гардероб. Комнаты хозяевами на ключ не запирались - свои у своих не воровали - исключением были случаи, когда кто-то уезжал или уходил надолго. Если у кого-то рождались дети, то нянчили их всем миром - устроить в детсад было сложно, да и дорого. Свободное время, а было оно только в выходные и праздники, проводили весело: баянист дядя Федя Сорокин играл бесплатно, а все пели и танцевали.
За казармой находились балаганы (сараи). Они представляли собой деревянное двухэтажное сооружение с погребом на каждую комнату, изредка хозяев было двое. На верхнем этаже сушили белье, на первом находилась вся утварь, которой временно не пользовались, а в погребе хранили заготовленные на зиму продукты - картошку, огурцы, капусту. Особый ритуал - рубка и засолка капусты. На всех было одно-два корыта и сечки, поэтому каждая семья ждала своей очереди. Летом на верхнем этаже балагана располагалась молодежь, устраивали там ночлег.
Перед балаганами была лужайка. В теплые дни целыми семьями выходили с одеялами, расстилали их на траве, ставили самовары. Пили чай, пели песни. Жили дружно. Но бывали и ссоры, в основном, из-за детей, сцены ревности.
Недалеко от казармы стояло огнеупорное одноэтажное сооружение, куда выбрасывалась зола из топки.
Был у нас смежный духовой оркестр, в котором играли ребята из нашей 6-й и 11-й казарм. Иногда они устраивали концерты и даже соглашались поиграть на танцах. Если в казарме намечалась свадьба, то "гостями" автоматически становились все. В то время очень ценилось умение сделать что-то своими руками, поэтому местная мастерица Клавдия Святова учила нас шитью и вышивке. Дмитрий Почтарев руководил хором, а обучала танцам... (забыла, как зовут) Митькина. Ездили мы в Москву, в Сокольники, на аттракционы и экскурсии, организатором выступала Е.Алешина.
Трудно было представить свою жизнь без своего подсобного хозяйства, хотя бы огорода. Землю выделяли нам в районе "плешки" за первой горбольницей. Весной и летом огород был основной заботой, зато сбор урожая осенью становился настоящим праздником, когда жгли ботву, пекли и ели обжигающую картошку, выращенную своим трудом.
На нашем третьем этаже жил дедушка Степан Давыдов, который был участником Морозовской стачки, его часто приглашали на различные городские мероприятия, где он и рассказывал, как все было. Рядом по соседству жил Александр Архаров, который работал в газете "Колотушка" фотокорреспондентом. Он часто фотографировал жителей казармы и у самого здания, и на огороде. Его единственный сын Юрий, окончив 10 классов в школе №3, был демобилизован и погиб в самом начале войны.
Была такая семья Шустовых. В 1937 году у них арестовали отца. Среди жителей казармы шел такой разговор, что Шустова-старшего посадили за то, что тот в Ялте сфотографировал дуб, на котором сидел Л.Утесов (из кинофильма "Веселые ребята") и пел. Так нам, ребятишкам, поясняли взрослые. Потом стало известно, что он |в Сибири, оттуда приходили письма, он звал семью к себе, но никто так и не поехал - слишком много времени прошло, у его детей образовались свои семьи.
В каждой комнате - своя история, а комнат, как я уже сказала, 38.
"Неведомый" мир
Я родилась и провела детство, можно сказать, в деревне, на окраине города, в километре от Дровосек, на улице Деревенской. В 1947 году пошла учиться в первый класс школы №13 (напротив Морозовской бани, теперь такой школы нет) и моими одноклассниками были, в основном, дети из казарм. Однажды меня пригласила к себе девочка, которая жила в казарме №21, что была "под башней". Для меня это был неведомый мир. Все казалось интересным. На второй этаж, где жила Таня Шувалова, мы поднимались по тяжелой чугунной лестнице, коридор показался мне очень широким и длиннющим, в котором было множество дверей в 'каморки", так почему-то называли комнаты. Они действительно были небольшими, метров по 12, но мне понравились. Встретили нас тетя Нюра и Галя, сестра Тани, накормили овсяным супом и напоили чаем. Они были очень приветливые, а в комнате было чистенько и уютно. Потом я много раз бывала здесь в гостях, пока мы вместе учились. А однажды, в прошлом году, встретила Галю, сестру моей подруги. Мы не виделись 45-50 лет, но узнали друг друга и душевно поговорили.
Казармы - они... разные
У меня была подруга из 32-й казармы Валя Варнавская. Здесь (а мне было уже лет 15) я была частый гость. Обязательно ходила в казарму на праздники - так здорово там было! Остались в памяти новогодние ночи. В коридор кто-нибудь выносил радиоприемник с проигрывателем и заводил пластинки. Танцевали всю ночь до утра. Удивительно было то, что никто из пожилых людей никогда не выражал неудовольствия по поводу веселящейся молодежи. Бывала я в казармах №33 и 30 - выступала там в красных уголках, участвовала в художественной самодеятельности. Впечатление о жизни здесь было ужасным - серость, чернота, грязь, маленькие каморки. Однажды мне мама рассказала жуткую историю, произошедшую в тридцатой казарме. Во время революционных волнений 1905 года здесь заседал стачечный комитет. В один из дней казарма была окружена казаками. Когда те ворвались внутрь, то предупредили, чтобы никто не выходил в коридор. Но дверь одной комнаты вдруг открылась и из нее выглянул ребенок, один из казаков махнул шашкой, и... малыша не стало. Мне хотелось верить, что это неправда.
В казармах №24 и №26 тоже жили мои школьные товарищи. Здесь полы в коридорах были выложены желтым паркетом, как в 1-й городской больнице, и, наверное, из-за этого в них всегда казалось светло и празднично.
После замужества
Я вышла замуж за парня из казармы №17 - 2-этажное здание, цвета серого асфальта полы, темной краской окрашенные стены. Здание состояло как бы из двух частей: "большой коридор" и "голубятня". В "большом коридоре" и комнаты были большие по размеру, на "голубятне" маленькие. Рассказывали, что до революции в эти каморки хозяин поселял молодоженов, вот они и "ворковали" там. А когда семья прибавлялась, то переезжала в "большой коридор". В мои времена этих правил уже не соблюдали, жили в этих "голубиных" комнатах по 2-3 семьи.
Комната имела одно окно, которое закрывалось деревянными ставнями на ночь. Потолок высокий, в нем крючок для люльки. Обязательные полати с лестницей. Мебель обычно расставлялась по стенам, и оставался узкий проход к столу около окна.
"Большой коридор" и "голубятню" разделяла огромная двухэтажная печь. С левой стороны был подход к ней по деревянному полу, а с правой нужно было подняться по деревянным ступеням, - это как будто широкий деревянный балкон и назывался он - галдарейка, там было всегда теплее, чем внизу, там сушили белье, мыли детей в тазу. Печь топил истопник торфом и брикетом. В подтопке, куда складывались торф и брикет, водились большие черные тараканы, чье шуршание было слышно ночью даже в конце коридора. Около печки стояли на каждую семью лари, где хранилась кухонная утварь, верхняя крышка ларя использовалась под стол, на котором готовили еду, чистили картошку, мыли посуду. Но так как в ларях тоже водились тараканы, посуду держали в комнатах.
В центре коридора были умывальник и туалеты: мужской и женский. Почему-то сохранилась в памяти такая картинка: на стене висит огромный, метра 2,5-3 умывальник с несколькими кранами, и из всех комнат утром к нему спешат мужчины в майках и без них с полотенцами через плечо и женщины в халатах тоже с полотенцами. Но прежде чем умыться, всем предстояла очередь в туалет, где было всего по два унитаза еще морозовских времен, чугунные с намертво прибитыми стульчаками. Двое сидят, остальные стоят, ждут. Мне, девушке стеснительной, всегда было стыдно совершать это интимное дело на виду у всех. На протяжении многих лет это было пыткой, и я так и не привыкла к подобному укладу жизни.
Люди в казарме жили разные: добрые и приветливые, были и злые, и вечно недовольные. Меня особенно поражали женщины, которые курили и выпивали. Тогда, в 50-е годы, подобное поведение было редкостью.
Интересный момент из жизни казармы. Когда в какой-то из комнат делали ремонт, мебель выносили в коридор, занимая значительную его часть. Здесь же хозяева комнаты и ели, и спали у всех на виду, и никому это не мешало. Принято было потолки и стены белить, а стены красить "под накат": валиком наносили цветной рисунок и получались, как обои. Потом ждали 3-4 дня, заносили мебель обратно, и жизнь продолжалась своим чередом.
Жизнь в казарме оставила у меня не очень приятные впечатления. Возможно, отчасти на это повлияли мои отношения с мужем: после семи лет совместной жизни мы развелись из-за его пристрастия к "зеленому змию".
Н. МИХАЙЛОВА (Низова).
Всех объединяло общее горе - война
Нынешнему молодому поколению трудно представить, что это такое - жить в казарме. А моя семья жила в ней с 1940 года - огромный коридор и по обе его стороны двери в комнаты. На одной стороне посередине коридора - красный уголок. В нем обычно проходили собрания жителей, а когда появился общий телевизор, все ходили смотреть телепередачи.
Своими размерами поражали огромные умывальники по обеим сторонам - медные рукомойники с большими "лоханками". Обычно уборщица чистила их красным тертым кирпичом, и они очень блестели.
Двери в комнаты никогда не запирались. Если кто-то не выходил долго в кухню, значит, что-то случилось. О стариках тревожились особенно.
Хорошо помню, как мы, девчонки, зимними вечерами грелись в "подтопке": пели песни, рассказывали о своих школьных делах, болтали о ребятах.
Во время войны жители казармы сами ездили за топливом для печей и куба, так назывался кипятильник общий. Женщины и подростки впрягались в дровни и "ехали" на торфяную станцию. Брали торф и везли его на себе обратно. Жили мы тогда очень дружно, всех объединяло общее горе - война, и в каждой семье кто-то был на фронте.
Очень четко помню, как однажды вдруг влетели в комнату к нам мои подруги с криком: "Просыпайтесь, войне конец!" Что тут началось. Подобной радости я больше не испытывала никогда - шум. крики, громкое "ура!", все выбежали в коридор, подняли дядю Федю, гармониста нашего, и давай танцевать и петь. Победа предвещала будущую светлую и счастливую жизнь.
Р.Минаева
И было так интересно жить
Казарма наша стояла на берегу Клязьмы на Крутом. Место красивое, рядом скверик весь в зелени - а по "валу" росли липы и тополя, стояли лавочки, где можно было отдохнуть.
Жила наша семья на втором этаже, где было 47 комнат. Мебель у всех одинаковая: две кровати, два столика, табуретки. Были полати. От них спускалась лесенка до середины комнаты. Это называлось "маленькая сторонка", ее занимали один-два человека. Та, что без лестницы, - "большая сторонка", жили на которой три-четыре человека. Большие семьи занимали всю комнату. В комнатах для одиночек, они назывались "вдовьи", жили по четыре женщины.
В нашей казарме из обслуживающего персонала были уборщица, кубовщица и кухарка. В кухне стояли русские печи, которые топились кусковым торфом. Его привозили по узкоколейке на колымагах, складывали в сарай. Утром кухарка, тетя Вера Морозова, затапливала две печи. На длинный стол, который назывался "каток", все выносили и ставили чугуны, горшки. Когда первая печь протапливалась, кухарка ставила в нее наши чугуны.
Затем протапливалась вторая, а потом уже топилась печь на галдарейке. Готовили, кому что надо, варили детям каши.
В казармах жили люди, работающие, в основном, на промышленных предприятиях, поэтому здесь было четкое разделение дня на смены. К смене, которая уходила на работу, кухарка вынимала горшки и чугуны и ставила на каток. Затем освобождала вторую печь. Вечером все что-то варили, жарили, парили на ужин. В выходные дни все пекли пироги, вернее, готовили их, а пекла кухарка и ставила на каток. За это получала в благодарность от кого пирог, от кого два. Она же топила куб. К нему приходили с чайниками набрать кипятку, заварить чай. По большим праздникам - Пасха, Рождество - пекли куличи, опять это делала кухарка.
Коридор в казарме убирался каждый день. По субботам мыли полы. После 10 часов казарма затихала - боялись хожалого, то есть коменданта. Никому и в голову не могло прийти написать, например, на стенах, что-то сломать, испортить - боялись, что выселят "на вольную".
Праздники проходили весело. Малыши ходили по комнатам и им давали кто конфету, кто сахар, кто пирог. Потом всем собранным дети делились между собой. Молодежь устраивала танцы то на одном этаже, то на другом. У нас жили ребята: Федя Шинаторов играл на скрипке, Саша Петухов - на мандолине, а третьего не помню, как звали, но у него в руках был баян. Выйдут они втроем и в конце коридора начинались танцы. Заканчивались они обязательно вальсом. За "спасибо" играли, денег не брали. Молодежь не скучала, хулиганства не было. Не скажу, чтобы совсем не ругались матом, но если, случалось, парень в присутствии девушки что-то подобное произнес, ее не заметив, то потом обязательно извинялся.
Когда открылся Дворец культуры текстильщиков, мы стали ходить туда. В это же время в казарме сломали лари и открыли красный уголок. Была там и передвижная библиотека, которой занимался Миша Бирюков. В красном уголке часто вдруг возникали стихийные концерты - кто-то споет, кто-то спляшет. Очень был талантливый Толя Мохначев - и пел, и плясал замечательно. До сих пор у меня в ушах голос Марии Михеевой, которая пела под гитару.
А моя судьба сложилась просто. В 1928 году я поступила в ФЗУ (фабрично-заводское училище). После его окончания уехала работать на Глуховский комбинат, но в 1952 году по настоянию матери вернулась в Орехово-Зуево. Работала на третьей ткацкой. И вот мне уже 87 лет.
Воспоминания Анны Ивановны Котиковой записала внучка Евгения Прохина.
Материал подготовила к печати журналист Е. Романова.
Казарма № 212 и дома Конного тупика
Эта небольшая двухэтажная казарма с 75-ю комнатами и рядом расположенными деревянными домами оказалась волею дореволюционных градостроителей в самом центре старого местечка Никольского. До новой нумерации казарма эта раньше называлась второй Никольской. Несомненной особенностью этого района стала водонапорная башня с часами, построенная в 1896 году и ставшая позднее по сути дела символом этого района, а все это место получило устойчивое название "под башней".
До революции казарма принадлежала Викуле Морозову и в простонародье часто называлась "викуловской". Она не была похожа ни на одну из казарм, стоявших некогда вдоль железной дороги Москва - Нижний Новгород. Казармы №№ 14,15,16,17,19,21 и 22 были тоже двухэтажными, но кирпичными и с двумя входами, расположенными с боков. Главный вход казармы №212 находился в центре фасадной части и проход на кухню разделял два жилых ее крыла. Кухонный выход выводил жителей прямо к домам Конного тупика, имевшим номера 207, 208, 210 и 211.
Сообщество казармы №212 и дома №207 было подобно общему люду Орехово-Зуева. Оно сформировалось до революции в период развития текстильных фабрик Морозовых. Это были выходцы из близлежащих деревень уезда и соседних губерний, в основном, рабочие ткацких фабрик, "красилки" и механического завода, чего нельзя сказать о жителях домов №№ 208,210 и 211. Здесь жили семьи врачей, учителей, инженерных работников. Здесь была квартирная система. Некая обособленность чувствовалась, но объединяли весь двор, прежде всего, дети, их общие игры, а также большие очереди с самого утра за хлебом.
Экзотикой этого места, несомненно, был Конный двор. Летом каждый вечер отсюда выезжало два десятка запряженных лошадей с телегами и конюхами. Они направлялись в "ночное" на свежие травы. В казарме жил и последний извозчик Орехово-Зуева Семен Никифоров, здоровенный детина с широкой и окладистой бородой. Его коляска, покрытая черным лаком, всегда сверкала и была в образцовом порядке. Когда он приезжал на обед, ребятня цеплялась сзади за рессоры, желая прокатиться. В такие минуты в воздухе свистела его плетка, и звучал громовой голос: "Нельзя! Заразная!"
Но Семен не всегда был строг. По вечерам в коридоре он порой кружил пацанов, зацепившихся за его могучие плечи. Эти живые карусели помнятся до сих пор.
Говорят, что когда в Орехово-Зуево приезжал М.И.Калинин, это было в 1944 году, когда Ореховскому хлопчатобумажному комбинату вручался орден Трудового Красного Знамени, Семен Никифоров в своей коляске вез Михаила Ивановича от вокзала до Зимнего театра. Слезая с коляски, Всесоюзный староста сказал ему; "Экий ты, братец! Я из-за тебя полгорода не увидел".
Конный тупик в то время был уже выложен булыжником, как и все главные улицы города. Доставляли его в Орехово-Зуево еще до революции на телегах мужики из Аргуновской волости Владимирской губернии.
В начале 20-х годов, когда в Поволжье был жесточайший голод, в Орехове появились беженцы, которых разместили в свободных комнатах казарм. В 212-й поселилась тогда Анастасия Дементьевна Безрукова, или просто тетя Настя.
Сам быт казармы сплачивал людей, заставлял их чувствовать себя одной семьей. Общая кухня, огромные духовые печи, в которых всегда стояли десятки чугунков, общие туалеты, коридоры с лавками и столиками, за которыми грызлись семечки, играли в шашки, домино и карты. В начале 30-х годов в казарме появилось радио.
В годы войны отсюда и из домиков на фронт ушло свыше пятидесяти мужчин и женщин. Для многих семей годы войны стали временем постоянного недоедания, 12-часовыми сменами на фабриках, походами за дровами и торфом для котельной и печей.
Общим горем и болью стали похороны. Не вернулись с фронта Григорий Апутильников, Владимир и Федор Бастрыкины, Петр Горелов, Сергей Дремин, Николай Романов, Геннадий Петухов, Дмитрий Красуленков, Ефим Сергеев, Михаил Семенов, Иван Цветков, погибшие были в семьях Даниловых, Филатовых и других.
В домах по Конному тупику похоронки пришли Нежметдиновым, Арифулиным, Максимовым, Поляковым, Мурановкиным, Тарасовым, Акимовым, Чернышевым... Многие вернулись домой ранеными и увечными. После войны в организованном красном уголке казармы был оформлен стенд, посвященный памяти погибших.
Конец 40-х годов можно назвать началом новой истории казармы, ставшей общежитием №212 по улице Сталина. В первую очередь это определялось общественной жизнью. Как и во всем Орехово-Зуеве, конец 40-х - 50-е и 60-е годы характеризуются высокой активностью людей, энтузиазмом. Все секции и кружки Дворцов и Домов культуры были переполнены. В каждой казарме была своя футбольная команда, сильные шашисты, городошники, работала художественная самодеятельность. С утра до вечера в летнее время пацаны играли в футбол. Это было наваждение всего города. Набивали старые женские чулки тряпьем, зашивали нитками, и вот это маленькое чудо, могущее, правда, лишь хорошо катиться по земле, захватывало на весь день.
Появление первого кирзового мяча с резиновой камерой у Ермаковых в доме №207 было сенсацией. "Ребя, играем!" - крикнул тогда Генка Ермаков и выбросил мяч с крыльца. Но поиграть тогда так и не пришлось. Первый же удар, который исполнил Николай Бастрыкин, хозяину мяча угодил в лицо. Он заплакал и унес мяч домой. Это была почти трагедия. В тряпочный мяч играть уже не хотелось. Впрочем, на следующий же день мяч снова был во дворе. Футбольная эпопея продолжалась.
1947 год стал точкой отсчета очень важной традиции, которая поддерживается до сих пор. Тогда на День Победы был проведен первый матч между командами женатых и холостых. Организаторами его стали Петр Петрушов, Александр Мерзляков, Виктор Баранов, Леонид Шукшин, Харис Нежметдинов. Хорошими футболистами в то время были Константин Рамзин, Петр Рогов, Аркадий Федяев и другие. После матча все его участники сели на кухне казармы за столы, уже приготовленные к празднику женщинами. На складчину купили вина и выпили за Победу.
Этой традиции суждена была долгая жизнь. На небольшом поле возле казармы, а потом на поле 1-й Никольской за линией, каждый год выходили в этот день команды. Менялись футболисты, появлялись новые имена, но неизменным оставался праздник, фанатичное увлечение футболом и соперничество. В 50-е годы среди лучших были уже Александр Рычагов, Владимир Арифулин, Евгений Мазурин.
Большую работу по организации всей общественной жизни делал домовый комитет, руководимый Григорием Ефимовичем Муравьевым. Он наладил хорошие контакты с подшефной ткацкой фабрикой №1. В красном уголке всегда был спортивный инвентарь, появился телевизор "Луч", собиравший по вечерам множество зрителей. Проводились танцы, выпускалась стенная газета "За новый быт", который подготовили Николай Бастрыкин и Геннадий Красуленков. Газета награждалась призами многотиражной газеты текстильщиков "Знамя труда".
С 1948 по 1951 годы художественная самодеятельность в казарме была одной из лучших в Орехово-Зуеве и отмечалась комитетом по культуре. Здесь были вокалисты и музыканты, ставились сцены. Самодеятельные артисты выступали во время выборов, в общежитиях и на фабриках. Выступление во время проведения выборов в Верховный Совет были самыми памятными и тем, что в этот день выступающим давали талоны на бесплатные обеды. Для полуголодных артистов обед в столовой при "Художке" был настоящим праздником.
В 1949 году на автобусе они совершили поездку в Москву, где побывали в Историческом музее и музее подарков Сталину.
Расположение казармы и домов по Конному тупику оказалось очень удобным и в другом отношении: здесь рядом находился театр. "Индийская гробница", "Тарзан", "Падение Берлина", "Анаконда", "Железная маска" - все эти фильмы смотрелись по нескольку раз, даже при полном отсутствии у мальчишек денег. Вечерами они ковырялись в мусорке за театром, куда вываливали разорванные билеты. Счастливчикам иногда удавалось находить почти целые билеты, но чаще оторванный "контроль" аккуратно приклеивался к основной части билета. В сутолоке и давке контролер, стоящий в дверях, а им часто был дядя Ваня из нашей же казармы, не замечал подделки, хотя порой жестоко выдворял нас на улицу. Как бы то ни было, при просмотре фильмов в зале всегда народу было больше, чем продано билетов, за которыми в кассу лезли по головам.
50-е годы стали заметным этапом в жизни страны и в частности нашей небольшой казармы. Подрастало поколение, чье рождение пало на 40-е годы. До "хрущевских" перемен, в основе которых была цена премиального рубля, было далеко, упор делался на сознательность, на общественные дела во благо общества. Это было в духе сложившегося казарменного братства и коммуны. По архитектурному строению казарма имела вид буквы "П". Между кухонным и жилым корпусом находился лужок, заросший травой. Все вместе там разбили сад: посадили саженцы вишни, смородины, а теплыми летними вечерами выходили туда с одеялами, подушками. Дети спали там все вместе, скрываясь только от неожиданного дождя. Зимой на лужке ставили горку. Дети и взрослые катали огромные снежные шары и поднимали их в ряд. Как обычно, горку подводили под окно второго этажа и прямо из коридора катились по ней до самых балаганов. Чтобы прокатиться по этой большой горке, приходилось бежать на второй этаж, потом через всю кухню к открытому окну коридора мимо женщин, несущих чугунки или кастрюли с едой на сквозняке, но никто не ругался на детей. Это была вполне естественная забава.
Эти годы запомнились и пожарами. Один из них случился прямо в день смерти Сталина. У его портрета в коридоре стоял почетный караул из пионеров. Общая атмосфера была угнетенной. Пожар дома №208 еще больше поднял тревогу. Сухие морозовские бревна горели так, что к дому невозможно было подойти. В тот день он сгорел дотла. Мало кому удалось что спасти из имущества. Уже потом, ковыряясь в пепле, мы находили оплавленные куски стекол, а в подвале - чудом сохранившиеся и промокшие годовые подшивки дореволюционных журналов с прекрасными репродукциями живописных картин и графических работ.
Во время того пожара жители дома №207 выносили мебель и свой домашний скарб: боялись, что огонь перекинется и на них.
Потом несколько раз горели балаганы вблизи казармы, и опять выносилась мебель, со второго этажа летели диваны, самовары, причитали старухи. Всех бесил тогда Паша Исаев, по всей видимости, единственный в казарме застраховавший свое имущество. Среди этой суматохи он ходил по коридору, стучал вилкой о ложку и произносил: "На нашей фабричке ни одной забастовочки".
Вообще, о нравах казармы, как сообщества людей, живущих вместе и, по сути дела, в условиях коммуны, можно писать и писать. Там было далеко до идиллии, хотя хорошего было все же больше. Нередко на кухне кипели женские страсти с пуском в ход сковородок. Ради смеха и зрелища, взрослые ребята стравливали младших в кулачных боях. В нашей казарме они чаще всего проходили под лестницей возле красного уголка. Бились порой до крови. Наряду с такими играми, развивающими ловкость и быстроту реакции, как казаки-разбойники, попы-гонялы, двенадцать палочек, догонялки, кидушки, устраивались и другие. 20-25-летние ребята догоняли младших, сажали их в холодные лари на запоры и устраивали суд. За столом сидел судья, а его помощники один за одним вытаскивали нас из ларей и вели суд: кто и как наказывается. Одним давали под зад, других мучили разными способами, кое-кого несли в "гремучую башню" - так называли они писсуар в общем туалете.
Были в казарме свои воры, хулиганы, картежники, но когда на территорию Конного двора вступал участковый Преображенский, все стихало. Казалось, он знал всех и все, был строг и даже жесток. Одним словам, милиция была милицией. В один из дней казарма хоронила Славку Горелова, которого пуля милиционера настигла с куском ткани на заборе красилки.
И все же праздников было больше. Начиная от Нового года, 1 Мая. Октябрьской до общего гулянья на свадьбах. Об одной из таких хочется рассказать. Владимир Красуленков женился на Руфине Коршуновой. Это было в августе 1956 года. В 16-метровой комнате было битком от гостей и родственников. За открытой дверью десятки зевак. Все кричат "горько!" В коридоре суматоха, особенно, когда начали дарить молодоженам подарки. На этом месте стоит немного отвлечься от свадьбы. В тогдашних магазинах, как говорится, было шаром покати. Накануне же в "хозяйственный", что был на Ленинской, привезли электрические утюги и фарфоровые чайники для заварки. Во время свадьбы молодая пара получила пять утюгов и семь чайников.
Общие танцы устраивались под единственную радиолу, которую выносил в коридор Володя Борисов. "Рига-10" исправно служила много лет и крутила "Рио-Риту", "Брызги шампанского", "Ландыши" и знаменитую "Осень" с ее важными словами: "Наш уголок, он никогда не тесен..."
В целом казарма была безбожной, мало кто здесь истово верил и часто ходил в церковь. Икон тоже было мало, портреты же Сталина висели у многих. Постановление XX съезда КПСС о культе личности вызвало здесь немедленную реакцию. Портреты выбрасывались из окон, их расстреливали проволочными пульками из резинок, привязанных на пальцы, и рогаток. Такая же участь постигла небольшие печатные и красочные портреты Булганина, Маленкова, Кагановича и Шепилова. Казарма была в русле политических веяний, а о том, что есть другие ценности, своеобразно напоминал пацанам В.Нуриманов по кличке "Абрам". Он был небольшого роста, толстый, с сильными короткими руками. На кухне первого этажа он вечно что-то лудил и паял. Видя нас, бегающих и играющих в свои мальчишеские игры, он ловил кого-нибудь, большим пальцем делал этакий поворот на голове и говорил: "Гомера надо читать, а вы все бегаете!".
Многое значили для общественной жизни казармы так называемые "помойные" деньги, которыми распоряжался домком. Сбор помоев тогда был повсеместный. Они шли как частным держателям коров, которых в городе было множество, так и колхозным фермам. Никаких бухгалтеров раньше не было, честность и порядочность - вот что определяло расход полученных средств. Они шли не только на приобретение необходимого культинвентаря, различных призов, но и на оказание материальной помощи жителям при возникшей необходимости. В канун праздника 1 Мая, это было, кажется, в 1958 году, Г.Е.Муравьев собрал домком. Шла речь о подготовке к празднику. Он сказал тогда, что в целом в казарме наведен порядок, территория вычищена, беспокойство его вызывал только внешний вид Петра Рогова, большого любителя выпить. Ботинки у него были рваные, брюки тоже. Председатель убедил членов домового комитета, в необходимости купить П.Рогову костюм, рубашку и ботинки. На следующий же день в магазине №1 на втором этаже все было куплено. При вручении одежды Петр откровенно заплакал от неожиданности. Праздничным утром его никто не узнавал. Он ходил нарядный и стеснительный. Ему делали комплименты, особенно женщины, вдруг увидевшие в нем неплохого мужчину, высокого и стройного. Этой общественной радости, однако, хватило не надолго. 3 мая П.Рогов вновь появился в своей привычной одежде и пьяный. "Откусил", - сказал он о новом костюме, что на его языке означало "пропил".
Стоит отметить, что такие примеры не характеризовали казарму и дома. В основном, там жили трезвые люди, работящие и заботливые, а также талантливые. Многие помнят Владимира Зинина. Он был глухонемым, но страсть к спорту сделала его неординарным человеком. Каждое утро он занимался тренировками, поднимал тяжести и бегал без устали. В начале 50-х годов В.Зинин стал чемпионом России по бегу среди глухонемых. Занимался он в спортивном обществе "Спартак". Однажды, когда как обычно в коридоре первого этажа играли в домино, он появился в казарме с алой лентой чемпиона и кубком в руках. Это было что-то. Позднее мастер спорта В.Зинин выступал за Россию на соревнованиях в Италии. Сильным штангистом был Николай Мягченков.
Начиная с весны и до самой поздней осени, почти ежедневно садился на велосипед художник Александр Иванович Угольков. С этюдами на багажнике он направлялся в свои излюбленные места близ Мельницы. Его пейзажи и портреты и сейчас поражают своим мастерством. Он был одним из лучших живописцев и графиков за всю историю нашего города. Жил А.И.Угольков в квартире на кухне. До войны там располагался детский сад, поэтому у него было несколько комнат. Угольковы считались в казарме "богатыми". Даже в то время его картины находились в добротных и красивых рамах и. видно, пользовались успехом у тогдашней интеллигентной публики. Работал он страстно. Если же порой приходил домой под хмельком, то ввязывался в игру с мальчишками. Он гонял с ними мяч и часто кричал: "Черная пантера, Черная пантера!" Мы не знали, что обозначали эти слова, быть может, он просто так называл себя в игре.
Вместе с Угольковым часто на этюды ездил и Василий Гончаров. У него не было специального художественного образования, но работа вместе с признанным мастером многому научила его. Он писал хорошие пейзажи. В 1995 году его приняли в Союз художников России.
Гончаровы вообще были особенной семьей в доме №207. Дядя Антон и его жена тетя Аня держали корову и были вечно в трудах. Даже в праздники их было почти невозможно увидеть нарядно одетыми. Телогрейка, валенки, рабочие брюки и повседневный халат - вот и вся их одежда. Они одними из первых купили телевизор. Это был "Ленинград" с крохотным экранчиком. Трудно сказать, как жили они после этой покупки, потому что их комната стала своего рода кинотеатром. С 6 вечера и до самой полуночи комната была забита людьми. Приходили со своими стульями. Обедать им приходилось прямо на кухне, дома просто негде было приютиться. В казарме самым первым приобрели телевизор Мерзляковы, чья последующая участь была такой же.
Дом №210 также имел свою знаменитость. Здесь жили Тарасовы. Их сын Николай имел примечательные способности в футболе и играл за городскую команду "Красный текстильщик", а затем стал ее капитаном. Свою трудовую биографию он начал помощником мастера. В 1935 году окончил Московский текстильный институт. Был мастером, заместителем начальника цеха на бумагопрядильной №2, затем начальником ремонтно-механического отдела комбината. Был призван на фронт. После окончания войны получил должность главного инженера Дрезненской фабрики, после чего последовал его стремительный взлет. Его назначили начальником Второго главного управления хлопчатобумажной промышленности Ивановской области, в 1952 году - заместителем министра легкой промышленности, а в 1965 году - министром этой отрасли. 20 лет Николай Никифорович руководил министерством. Это были годы ускоренного развития всей социальной и производственной базы Орехово-Зуева и комбината. Н.Н.Тарасов дважды был награжден орденом Ленина, ему присвоено звание Героя Социалистического Труда. Город по достоинству оценил вклад своего знаменитого земляка. Решением собрания представителей от 17 сентября 1997 года ему присвоено звание "Почетный гражданин г. Орехово-Зуево".
Притяжение небольшой ореховской казармы было сильно. Своей ее считали не только жители домов по Конному тупику, но и так называемые "будочники". Так здесь порой называли тех, кто жил в железнодорожной будке на первом переезде. Она стояла буквально в полутора метрах от линии и, когда проходил состав, стены ее заметно покачивались. Здесь жили Рычаговы и Широковы. Обе семьи были примечательны. Карп Максимович Рычагов работал железнодорожным обходчиком, за свой труд был награжден орденом Ленина. Его жена Екатерина Матвеевна была занята в домашнем хозяйстве. А оно было большим. Постоянно держали корову, свиней, кроликов, сажали картошку, овощи. В годы войны это хозяйство спасало их и близких родственников от голода. Сын Рычаговых Александр и дочь Надежда окончили химико-механический техникум и стали хорошими специалистами. Надежда много лет проработала на "Карболите", была начальником смены, заместителем секретаря парткома.
Как бы то ни было, но казарма, домики и будка были всегда вместе и понимались единым целым, где при необходимости могли горы свернуть за общественное благо или просто помочь человеку.
Вот что вспоминает А.П.Купцов, житель казармы: "Отца я не помню, а мать умерла в тридцать с небольшим лет от тяжелой болезни. Осталась одна бабушка. Пришли из горисполкома и порекомендовали ей меня отдать в приют, а мою старшую сестру в интернат. Тогда бабушка Анастасия Дементьевна сказала им: "Я никого никуда не отдам". И растила нас одна на свою пенсию в 40 рублей. Помню, пришла повестка явиться в военкомат. Провожать в армию, а у нас ни копейки. Это было в 1963 году. Приглашают меня в красный уголок. Григорий Ефимович Муравьев уже все организовал. Провожали друзья, подруги. Когда в 5 часов утра я поднялся на недавно построенный мост через линию, и посмотрел вниз, то увидел всю казарму, которая махала мне руками. Это я запомнил на всю жизнь".
Стоит вспомнить по этому поводу и такие неброские, но характерные факты казармы. К зиме готовились, как правило, загодя: вставляли стекла, отделывали замазкой, меняли пружины у дверей, утепляли двери. К майским праздникам ремонтировали штакетник, красили заборы, разбивали клумбы, сажали цветы, вместе ходили на демонстрацию, а летом совершали общие поездки в Войново на Клязьму. В такие дни народу набивалось целый вагон. Ехали с большими и малыми детьми. Брали самовары, гамаки, мячи. Это было настоящее столпотворение, отчего почти в каждой семье в альбомах хранятся фотографии общих сидений на лесной поляне, общих купаний то ли на Клязьме, то ли на Исаакиевском озере или такие, где запечатлены поездки на игры футбольной команды "Знамя труда", которая в играх на Кубок СССР в 1962 году громила всех подряд.
У многих есть и другие фотографии, на которых жители стоят на том месте, где некогда находилась казарма. В 1975 году ее начали разваливать, а в 1976 году она прекратила свое существование. Осталась только память, оживающая вновь 9 мая. Ежегодно в этот день сюда приходят те, кто жил когда-то на этом месте, горячими приверженцами этой традиции стали П.Петрушов, Ермаковы, Чуковы, Н.Бастрыкин, Е.Мазурин, Н.Астахов, В.Дремин, А.Купцов...
Приходят их дети и даже внуки. Нет, они не идеализируют старое время, там было и много хорошего и немало того, о чем вспоминать просто не хочется. Но не в этом дело. Приводит их на место казармы та память, в которой сохраняется все хорошее. И пусть они не играют уже в футбол, встречи от этого не становятся менее ценными. Здесь возвращается молодость, то братство, которое составляло суть казармы. Каждый год кто-то не доходит до этого святого места. В память о них будут подняты стаканы вина. Будет минута молчания по погибшим воинам, будет неизменная песня "Этот день Победы", которую запевают все вместе, будут песни войны и молодости, неизменным запевалой которых является Владимир Шамолин. И всегда в такой день смотрит как на своих старых друзей старая башня, которая видела все: как играли эти люди в свете ее праздничных огней, как они любили, растили своих детей, как провожали кого-то в последний путь.
Г. Красуленков, журналист.
Жили, как одна семья
Казармы... Неизменные спутники текстильных фабрик, названия свои они получали по именам фабрикантов, некогда их построивших: в Орехове - морозовские, в Куровском - балашовские. Крепкие, добротно скроенные, стоят они и по сей день, как пришельцы из давно минувших времен, хранят их стены множество историй о человеческих судьбах. И если бы могли они разговаривать, то, наверное, поведали бы немало и веселых, и горьких, а подчас и трагических повествований, ведь казармы были не просто семейными общежитиями. Это был особый мир, особый уклад жизни.
О бытие жильцов балашовской казармы мне пришлось узнать не понаслышке. Здесь жили родители мужа. Сюда он и привез меня из далекого прибалтийского Калининграда. И первое впечатление от казармы было ошеломляющим: длинные коридоры, по обеим сторонам которых двери в крохотные одиннадцатиметровые комнатки, занимаемые семьями из трех-четырех человек. Были и, так называемые, двойные комнаты - для многодетных. Больше четырехсот человек жило в казарме - целая деревня под одной крышей.
Длинные коридоры никогда не пустовали: сюда выходили из тесных комнат-каморок: женщины - поболтать-посудачить, мужчины - посидеть-покурить, дети - поиграть. Часто ни с того ни с сего возникало веселье: выходил кто-нибудь с гармошкой, заводил задорную мелодию, и плясуны оказывались тут как тут, словно только и ждали этого момента. Частушки сыпались звонко, как горох. Внезапно возникшее веселье также внезапно и заканчивалось, и каждый, словно спохватившись, вновь спешил по своим делам.
Но главной достопримечательностью казармы были кухни. В нашей, третьей, казарме, которая и поныне стоит посередине Советской улицы, их было две. Одной, расположенной на втором этаже, пользовались жители нижних этажей, та, что на третьем, предназначалась для обитателей двух верхних этажей. Огромные печи с множеством огромных чугунных заслонок топились откуда-то снизу и круглые сутки сохраняли жар. А вдоль окон тянулись длинные столы, за которыми хозяйки, шумно переговариваясь, готовили еду. Горшки и кастрюльки, давно заведенным порядком выстраивались в ненасытных зевах печей, а по кухне, перебивая друг друга, распространялись ароматы.
Когда я впервые попала на кухню, мне показалось, что я на вокзале: высоченные своды, огромные окна; много людей, и все очень громко разговаривают. Подумалось даже, что они о чем-то спорят или ссорятся. Но впоследствии узнала, что в ткацких цехах, где они работали, стоял такой шум от станков, что нормально говорить было просто невозможно, приходилось кричать. Эта привычка сказывалась и в быту.
На кухне не только готовили еду. Сюда приходили просто посидеть, обсудить новости, а то и поиграть в разные игры. Особенно популярным было лото. В него с одинаковым азартом играли и взрослые, и дети. Мужчины иногда садились за карты, спорили о политике. Между женщинами, собравшимися поболтать, подчас могла вспыхнуть ссора, но быстро затихала.
Дети играли прямо на блестящем кафельном полу, который был таким теплым, что можно было ходить босиком. Меня всегда удивляло, как чисто было и в коридорах, и на кухне, несмотря на множество людей!
В двухэтажной пристройке к казарме внизу размещался магазин, а наверху красный уголок. Сюда привозили фильмы и показывали через проектор, выступали самодеятельные артисты, приходили лекторы из горкома партии. Здесь же потом поставили первый телевизор.
А еще одной достопримечательностью казармы была кубовая. Воду на чай жильцы не кипятили, а приходили с чайниками в кубовую и прямо здесь заваривали чай. За кипяточком в казарму заглядывали нередко и жители близлежащих домов, потому что горячего водоснабжения еще не было. Да и пироги некоторые куровчане предпочитали печь не дома, а в казармовских печах. Правда, не всех здесь встречали приветливо, свободный вход, как правило, был лишь для тех, у кого в казарме жили родственники.
А вообще народ здесь жил незлобивый, хотя и крикливый. Во многих семьях выросло не одно поколение. И чем дольше жила я в казарме, тем больше осознавала, что здесь нет посторонних людей. Все связаны какой-то невидимой нитью. И радость, и горе были общими, Это была огромная семья; вместе работали, вместе жили. Вся жизнь, как на ладони. В казарме жили многие передовые рабочие текстильного комбината. Ими гордились. Были и такие семьи, которые смогли дать своим детям высшее образование. Из казармы вышли уважаемые в городе учителя, инженеры, есть даже драматическая актриса.
Строительство жилья в городе почти не велось, и о расселении казармы долгое время приходилось только мечтать. Однако в шестидесятые годы был построен первый дом, квартиры в котором предназначались для переселения семей из казармы. Тогда я уже работала председателем исполкома городского Совета, и вместе с руководством меланжевого комбината испытывала гордость за то, что сразу сто семей получат отдельное благоустроенное жилье.
Каково же было мое удивление, когда через некоторое время, встречаясь с новоселами, на вопрос: рады ли, что живут теперь в квартирах, услышала в ответ сетования на то, что никак не могут привыкнуть к необычной тишине, что скучают по прежней жизни. И все без исключения с восторгом воспоминали ту, другую жизнь, когда общим домом была для них казарма. Напрочь было забыто все плохое: теснота, шум, ссоры. На память приходило только хорошее: как сообща устраивали праздники, какие вкусные пекли пироги, как дружили и помогали друг другу. Такова уж память человеческая.
М. Мосалова, бывший председатель исполкома Куровского городского Совета.
Свадьба
Ах, эти свадьбы!
Это сейчас время другое - каждая семья начинается с самого главного - любви и согласия молодых. Их желание построить свою семью, как правило, находит взаимопонимание и поддержку родителей. Если и существуют какие-либо недоразумения, то чаще всего они не служат препятствием для создания союза молодых.
Но вот, когда все решено, играют свадьбу. Это словосочетание "играть свадьбу" совершенно не случайно употребляется в отношении этого самого красивого и поэтичного обряда. Так вот в нем каждый участник знает свою роль и исполняет ее отменно, соблюдая все законы, не упуская ни одной самой мелкой детали. Каков режиссер, такова и свадьба, обычно сыгранные мастерами своего дела, свадьбы остаются в памяти надолго. Режиссерами обычно бывают сваты, родители, близкие друзья или просто специально нанятые люди, которые являются мастерами устраивать различные застолья и свадебные церемонии.
Всегда считалось, что на свадьбе могли, как нигде, навести порчу на молодых и сделать их совместную жизнь невыносимой. В этом случае от любви не оставалось и следа. Поэтому всегда, во все времена следили за молодыми и соблюдением различных правил, по которым что-то можно было делать, что-то категорически нельзя. Иногда, если существовали какие-нибудь препятствия для создания семьи, неважно с чьей стороны, нанимали специальную знахарку, которая помогала бы отводить беду от жениха и невесты.
Об этой тайной и таинственной стороне своих или чужих свадебных обрядов мои собеседники предпочитали умалчивать. Но и не отрицали факты. Более того, и сейчас на это обращают особое внимание.
За последнее столетие свадебные обряды претерпевали различные изменения. В начале века, вплоть до тридцатых годов, молодые венчались, потом, когда начались гонения на церковь и православие, кто-то отверг это, а кто и ездил венчаться тайно, как правило, в другие деревни или города.
В нашем районе чаще других, говорят, ездили венчаться в Дровосецкий храм Святого Великомученика Никиты. Об этом мне рассказывали Клавдия Ивановна Гаврилова, Людмила Александровна Дебердеева и Зинаида Алексеевна Корягина. Они вспомнили, как молодые приезжали на разукрашенных лошадях - дуги в лентах и цветах, на бубенцах тоже ленты... И невесты в однотонных красивых платьях, непременно светлых, на голове вуаль или цветы. В деревне независимо от дел почти все бросали их и бежали смотреть на молодых. Это было красивое и впечатляющее зрелище, которое долго обсуждали.
Довольно часто, чтобы скрыть венчание или другой какой обряд, совершаемый в церкви, люди, особенно члены партии, ездили в соседние Владимирскую или Рязанскую области. Если узнавали об этом, то кроме наказания, еще и обнародовали в газетах. Еще два десятилетия назад в многотиражных газетах можно было прочитать обвинительные реплики в адрес некоторых, например, комсомольцев, нарушивших Устав. Повенчавшись в храме, они словно наносили большой вред атеистической пропаганде. "Нарушителей" называли по именам и обвиняли их в настоящем мракобесии. Рядом же можно было прочитать и о родителях, которые крестили младенцев.
Эти обвинения, слава Богу, ушли в прошлое, теперь каждый может свободно и повенчаться, и покреститься. А также, не оглядываясь на горком, посещать храмы.
После войны настоящим вызовом была такая история, когда агроном Устинья Григорьевна повела в церковь фронтовика, члена партии Ивана Петровича Андриянова, поставив ему условие - либо все по-христиански, либо никак. И ведь венчались, всю жизнь прожили счастливо, и тогда обошлось. Сама У.Г.Андриянова вспоминает:
У нас в деревне и в Куровской казарме свадьбы отличались немногим. И сватовство было, и собирали девичники, и добро невесты все смотрели, обсуждали, какая невеста мастерица. Только в деревне на одной или двух лошадях приданое везли, если невеста была богатая. Также жених поцелуями невесту выкупал, либо одаривал конфетами и пряниками девушек, которые говорили такую присказку "если будете дарить, мы будем вас благодарить". Еще в деревне молодая наутро к колодцу шла, знакомиться с соседями, особенно, если она была приезжая. Там тоже молодой муж должен пообещать за жену подарки, в основном женщинам конфеты, а мужчинам - выпивку. Мы до сих пор вспоминаем, как один у нас, уж фамилию не буду называть, перед войной женился, а у колодца за свою жену никому никаких подарков не сделал, так и остался должен - погиб на фронте,
Еще отличие от сегодняшних гуляний такое - раньше мы не праздновали по нескольку дней, в деревне на следующее утро, предположим, рожь жать, фабричным - к станку. Работали до обеда, потом баню топили - потом за стол. Застолья тоже были не такие. Всегда солянки делали разнообразные - овощные, мясные, рыбные. Обязательно пироги и печенье стряпали. Даже если свадьбы не в казарме справляли, все равно ходили туда пироги печь. Уж там печи были такие хорошие, что пироги получались отменные, пышные и пропеченные.
Лидия Николаевна Харламова, актриса Орехово-Зуевского народного театра-спутника МХАТа рассказывает:
Сама я никогда в казарме не жила, но знаю много людей, которые там выросли, подруги у меня были из казармы. Могу утверждать, что люди они замечательные, просто есть необыкновенные. Нельзя всех огульно обвинять в грехах, им не свойственных.
На мой взгляд, казарма - это особый склад характера, бойцовского, энергичного, необыкновенно компанейского и душевного. Поэтому любой праздник в казарме - это коллективный, а значит, там и веселье было помноженным на число участников.
Сейчас уходит, просто исчезает у нашего народа умение радоваться чужой радости. А в казарме это было. Особенно интересно проходили свадебные торжества. Своего рода они были представлением, интересным, ярким и красочным. Начиналось оно с выкупа невесты, здесь столько шуток-прибауток говорилось. Через диван, которым загораживали проходную, так просто нельзя было пройти.
Особый разговор был о наряде невесты. Она платье шила новое к этому памятному событию, зачастую просто светлое. Не разноцветное. Украшений было мало, но шарф или косынка были яркие, красивые. Когда молодые уходили или уезжали в ЗАГС, переносили добро невесты в комнату, где они будут жить с мужем. Приданое, которое обсуждали все любопытные, как правило, состояло из перины, подушек, одеял, постельного белья и другого добра.
Для застолья освобождали от мебели комнату, представьте девятиметровку, и там устанавливали столы, за которыми сидели новобрачные и близкая родня, а для остальных накрывали в проходной или другом помещении. Если было лето, тепло, открывали и окна, и двери, которые буквально облепляли зрители, там был и стар, и млад. Ребятишкам всегда перепадало угощенье. Собирались все жители, да еще из других казарм приходили. Они были не просто пассивными зрителями, а участниками действия - смеялись хорошей шутке, высказывали вслух свое восхищение доброму тосту или пожеланию.
А уж когда начинала играть музыка, танцевали все. Поэтому часто приглашали на свадьбы оркестр. Не так часто тогда была такая музыка, она радовала всех, доставляла удовольствие, и пожелания молодым были особенно искренними и щедрыми.
Наутро молодых будили рано, обязательно принято было разбивать горшок или еще что-нибудь, и молодая жена должна была вымести пол чисто, чтобы черепков не осталось никаких. Этот ритуал был своеобразной проверкой на аккуратность, домовитость и умение молодой хозяйки, которой потом приходилось жить в казарме и соблюдать чистоту и установленные правила, но это уже начинались будни.
Особенно проходили свадьбы девушек, которые приезжали на заработки из других краев или республик. Там, конечно, все обряды еще "сдабривались", как говорится, национальным колоритом. Из Мордовии, Чувашии, да и с соседней Рязанщины тоже иногда невесты наряжались в национальные костюмы здесь. И свадьбы играли нередко дважды, уезжая на родину в отпуск, но дома, рассказывают, надевали просто нарядные платья.
Каждый праздник в казарме был коллективным, со множеством вольных или невольных зрителей. С годами ушли, стерлись из памяти неприятные стороны и моменты, остались светлые, чистые чувства коллективизма, взаимопонимания и поддержки, что ценно и в наши времена, но что встречается все реже и реже. Потому так поэтизируют те, ушедшие в прошлое, отношения. Как исчезают сами казармы, так украшавшие наш город и придававшие ему неповторимый колорит и особенность.
Вера Кузьминых, журналист.
Я рос в морозовскои казарме
Я рос в морозовской казарме
И ясно помню до сих пор
И маленькие стекла в раме,
И темный, гулкий коридор.
Каморки были, что клетушки,
На потолках крюки, крюки...
Все знающие старики,
Да богомольные старушки.
Еще был куб с водой горячей,
На кухне - общие катки,
Где, если кто-нибудь подначит,
Чесали бабы языки.
В казарме "климат" был особый:
Торжествовала простота.
Не козырнешь своей особой,
Не выпирала красота.
Коль провинишься, то ругали,
Не злобно, берегли покой.
Попросишь помощь - помогали
Не брали платы никакой.
Здесь по-особому жалели,
Здесь на глазах у всех росли.
И малышей ласкать умели,
И старших уважать могли.
Какая б ни была погода,
Работал красный уголок,
Где под водительством совсода
Быть активистом каждый мог.
Пусть жил в среде я тесной, шумной,
И все же честно признаю:
Неподражаемой коммуной
Вошла казарма в жизнь мою.
В. Хандышев
Поделитесь с друзьями