Семья. Михайловы

А.В.Михайлов

«Всё началось в 37-ом» или «Курортный роман длиною в жизнь»

По рассказам моих родителей они познакомились в июне 1937 году в Сочи, где оба отдыхали. Мне очень нравится их фотография того времени, где они сидят на какой-то веранде в плетёных креслах, и по их позам и по выражению лиц понятно, что они влюблены. Снимал сам отец, он уже тогда был фотографом со стажем. Сохранился и негатив этой фотографии – стеклянная пластинка от «Фотокора» и сам аппарат, которым был сделан снимок.

Сочи. Июнь 1937 г.

 Ещё один изящный снимок того времени – скромный букет цветов в стеклянном стакане на перилах, наверное, той же веранды. Может быть, именно этот букет отец подарил маме в тот день.

 Мама сохранила и почтовую открытку с видом Центральной беседки сочинского дендрария, на обороте которой папиной рукой карандашом написано:

«Клава! Когда меня не будет с тобой, пусть хоть эта открытка и этот вид будут напоминать тебе о местах, где вместе были и о счастливых днях, проведённых вместе. Вася.

 Надеюсь, что дни будут счастливее».

 Отец в то время работал в Электростали редактором заводской газеты «Ударник» завода №12, а мама – в Москве, на химзаводе (завод №51 Наркомата оборонной промышленности) машинисткой.  К этому времени отец уже был вдовцом. Его первая жена, Мария Павловна Павлычева, умерла при родах в 1936 году, оставив ему 3-х ребятишек: трёхлетнего Лёву и двойняшек Аллочку и Галочку, при родах которых она и умерла. Судя по рассказам мамы, а она о том времени рассказывала, как я помню, мало и не охотно, их семейная жизнь начиналась не просто и не гладко. Во-первых, отец уже был «обременён» детьми, старшему из которых, Лёве, было уже 5 лет. А в таком возрасте дети трудно принимают «новую маму». Младшие, девочки-двойняшки, после рождения воспитывались в московском Доме ребёнка, но когда отец приехал их забирать, ему сказали, что одна из них, Галочка, умерла. Отец этому не верил и всегда считал, что его Галочка не умерла, а её кто-то удочерил. Осталась Аллочка. Я помню,  дома хранился журнал «Огонёк», если не ошибаюсь 1936 года, на обложке которого было фото жизнерадостной малышки из Дома ребёнка и подпись под ним: «Мне живётся хорошо!». Это фото Аллочки.

 Родственники папиной первой жены приняли маму настороженно и не особенно привечали. Это даже я чувствовал, когда в детстве бывал на родине отца, в подмосковном Красноармейске. А против папы была настроена мамина старшая сестра Мария (тётя Маруся), у которой в то время мама жила в Москве и которая отговаривала маму сходиться с ним: «… зачем тебе такой хомут?», имея в виду, что ей придётся заботиться и о его детях. И что удивительно, её неприятие папы осталось у тёти Маруси на всю жизнь. Я всегда это чувствовал: и в детстве, и в более зрелом возрасте, но не придавал этому большого значения, а мама этот вопрос всегда обходила.  Маму хорошо приняли родные папы, и особенно тёплые отношения у неё сложились и сохранялись всю жизнь  с папиной старшей сестрой Клавдией.

С Лёвой и Аллой. 1938 г.

 Как бы то ни было, а 15 апреля 1938 года мама увольняется с работы «…в связи с выездом из Москвы по семейным обстоятельствам» (так записано в её трудовой книжке) и переезжает к отцу в Ногинск. Отец к тому времени уже работал редактором Ногинской газеты «Голос рабочего» и получил квартиру в «6-ом доме Советов» - ту самую нашу квартиру. Вот так и начиналась их семейная жизнь: папа, мама, Лёва и Аллочка. А через два года, в морозном январе 1940 года в этой семье появился и я.

Август 1940 г. Мне семь с половиной месяцев.

Мне трудно судить, был ли этот союз счастливым. Но вот какой интересный факт: больше 20-ти лет мои родители жили в гражданском браке, без регистрации. А какие это были годы, и много ли у них было времени быть вместе?! 1939-40 гг. – финская кампания. Отец, политрук Красной Армии, работает во фронтовых газетах. Так что и я родился в его отсутствие. 1941-45 гг. – Великая Отечественная. Отец опять надевает военную форму, опять он во фронтовых газетах и демобилизуется только в 1946-ом. В 1948-50 гг. отец снова от нас далеко: по направлению ЦК ВКП(б) он работает во Владивостоке, заведующим сектора печати Приморского Крайкома партии. Нужно ещё отметить, что в те годы гражданские браки вообще не приветствовались, а отец был, как никак, партийным работником, хоть и районного масштаба. Но мы всегда были его семьёй, где его всегда ждали. И ждали его писем, когда он был далеко от нас. А какие тёплые и нежные письма он писал маме… Мне довелось их почитать, когда после похорон мамы отец попросил меня «помочь» ему разобрать её бумаги. Я понимаю, что он и хотел, чтобы я их почитал и хоть немного прикоснулся  и почувствовал теплоту их взаимоотношений. Там были и фронтовые треугольники, и письма «авиа» из Владивостока. Мама хранила их все. Очень жалею, что не посмел почему-то оставить себе хотя бы несколько из тех писем.  Помню, что я сидел тогда прямо на полу в «маленькой» комнате рядом с кучкой писем и читал их, не отрываясь. И ком стоял у меня в горле: сколько там было и любви, и нежности, ожидания встречи и мечты о будущей счастливой жизни.

Это ожидание и надежда на счастливую жизнь, которая, казалось, вот ещё немного и наступит, присутствовали и в довоенных письмах, и в треугольниках времён Великой Отечественной, и в письмах с Дальнего востока. Наверное, без этого им было бы вообще трудно. Как жить без надежды?

Аллочке три года. 1939 г.

Официально мои родители оформили брак только где-то в 1960 году, точную дату не помню. Их возраст тогда уже приближался к пенсионному, у отца пошаливало сердце,  и они стали задумываться о том, что будет, если вдруг... Я учился тогда в институте в Москве и узнал об этом событии, приехав однажды на выходные домой. При этом родители со смехом рассказали, как после ЗАГСа они решили отметить это событие шампанским, но после открытия бутылки почти всё шампанское оказалось на потолке (сказалось, видимо, отсутствие опыта в обращении с шампанским), а в их бокалы попало лишь по глоточку. И только с того дня мама официально стала Михайловой, а не Шапошниковой.

А до этого дня ведь было больше 20-ти непростых лет, когда и без штампа в паспорте они были мужем и женой. И кому все эти годы было тяжелее – это ещё вопрос. Маме, конечно, было нелегко. В 1938 году началась их с отцом совместная жизнь, а это время «расцвета» сталинских репрессий. Отец на ответственной работе, редактор районной газеты ,и даже когда он рядом, постоянное ожидание, что и за ним могут придти, как приходили за некоторыми соседями из нашего дома, и они больше не возвращались. А когда он на фронте –  ожидание писем и редких приездов на побывку. Все домашние хлопоты и забота о нас троих на ней. Да ещё не очень складывались у неё отношения с Лёвой. Когда мои родители стали жить вместе, Лёве было уже 5 лет. И подружиться с новой мамой в таком возрасте, наверное, не  просто. К тому же довольно много времени он проводил в посёлке (в Красноармейске), у отцовской родни и родственников его умершей мамы. С одной стороны это, вроде бы, облегчало жизнь мамы, у которой появился и я. Но с другой – сохранялась дистанция между ними. А в посёлке, конечно же, жалели мальчишку, которому проходится жить с мачехой. Зато с Аллой у мамы всё сложилось хорошо.

 «Эвакуация»

 Довоенные годы мама всегда хорошо вспоминала. А вот в годы войны ей, конечно, досталось. 1941 год. Немцы уже подходили к Москве. Через Ногинск на восток, по дороге на Горький (сейчас Нижний Новгород) сплошным потоком шли и ехали беженцы. Неожиданно из Москвы в панике приезжает тётя Маруся: «…все бегут!!!  Нужно срочно уезжать!!!». И уговаривает маму уехать к их отцу в Узбекистан, в город Коканд. Мама рассказывала, что не хотела и не собиралась уезжать из Ногинска, но тут поддалась уговорам сестры. Эвакуация. В товарном вагоне с тремя детьми, одному из которых (мне) чуть больше полутора лет, через полстраны в Среднюю Азию, в Узбекистан. Мама всегда с ужасом вспоминала, что пришлось пережить и претерпеть по дороге. И это не один день и не одна неделя. Чтобы чем-то накормить, продавали или меняли на еду какие-то вещи и ценности, которые смогли взять из дома. Не всегда можно было и воду найти, чтобы напоить нас. Рассказывала, что однажды, когда я заболел в дороге и плакал, не переставая, даже просила у машиниста паровоза кипятка из котла паровоза, чтобы меня напоить, а тот её уговаривал, что ту воду нельзя пить, поскольку она с каустиком (каустическую соду добавляли в воду паровозных котлов, чтобы не было накипи). Мама рассказывала, что и в тех условиях люди, как правило, чем могли, помогали друг другу. Иначе было бы не выжить.

 В Коканде мы пробыли до 1943 года. Конечно, там было полегче. Не зря же ещё с довоенного времени в ходу было выражение «Ташкент – город хлебный». А Коканд, хоть и не близко от Ташкента, но тот же Узбекистан: тепло и фруктов много. Тётя Маруся там устроилась куда-то на работу. Отец прислал аттестат, жили у деда, маминого отца. Я был тогда ещё в «бессознательном» возрасте и единственное, пожалуй, воспоминание, которое у меня сохранилось о том времени, это вишнёвый сад деда. Помню, как я стою в этом саду под деревом и прошу у Лёвы, который собирал ягоды с дерева, сорвать и мне (мама рассказывала, что я просил «ляляку», как я называл сросшиеся две вишенки). Кстати, тот сад – детище деда. Он в своё время купил заболоченный участок земли, осушил его, прокопав целую сеть траншей, и засадил вишнёвыми деревьями. Но на этом деле он подорвал своё здоровье и, когда мы там были, у него случился инсульт (как раньше говорили – разбил паралич). Он слёг, и мама с тётей Марусей за ним ухаживали. А Лёва там, по словам мамы, немного «отбился от рук». Ему к тому времени было уже 9. Он ходил в школу, и у него появилась своя компания, с которой он порой и пропадал целыми днями.

«Возвращение  и первые послевоенные годы».

В 1943 году дедушка умер. К этому времени фронт был уже далеко от Москвы, и мы вернулись в Ногинск. Обратная дорога, по рассказам мамы, была уже более «комфортная»: ехали в нормальном пассажирском вагоне. По приезде в Москву мама отправила Лёву с частью вещей в Ногинск на встречавшей нас машине (позаботились коллеги отца из редакции), а мы с Аллой и мамой поехали в Ногинск поездом. В моей памяти сохранился момент нашего возвращения в Ногинск. Помню, что мы приехали уже в темноте и долго не могли попасть в нашу квартиру, потому что Лёва, приехавший раньше, так крепко спал, умаявшись за день, что никакие стуки в дверь, ни громкие звуки стрельбы зениток в ту ночь его не могли разбудить. Мама была в отчаянии, но каким-то образом сумела открыть дверь. И когда мы, наконец-то попали в квартиру, Лёве здорово попало от мамы.

Конечно, о том времени вспоминаются только какие-то отдельные моменты (я написал о них в очерке «Мой Ногинск» и повторяться не буду), но жили мы дружно, хотя порой было и голодно, и холодно. Зимой тепло, как правило, было только на кухне, где топили плиту, поскольку котельная в доме не работала. Электричество часто надолго отключали, поэтому приходилось жить и при свечах.  Лёва по возвращении в Ногинск учился в 14-ой школе, а Алла пошла в 1-й класс, в школу Короленко. Им иногда и уроки приходилось при свечах делать. Отец с фронта писал нам тёплые письма, причём писал и присылал фото каждому: маме, Лёве, Алле и мне. Мои письма, часто всего несколько слов, мне читала мама. И на фотографиях – обязательно несколько слов тому, кому она предназначалась. У меня кое-какие из этих трогательных посланий сохранились. Знаю, что и Алла хранила письма папы. Изредка отцу удавалось приезжать на несколько дней на побывку.

Провожаем папу не фронт после отпуска. 1943 г. Мама, я, папа, Алла и и.о. редактора Серафима.

 Конечно, при этом он обязательно привозил что-то из еды. Хорошо помню гречневую кашу в жестяных коробочках. Кажется, это был американский концентрат. И какая же эта каша была вкусная, когда мама ставила её нам на стол уже приготовленную. А отец даже  в эти короткие отпуска обязательно встречался со своими редакционными сослуживцами. А когда он был на фронте, я иногда их видел у нас дома: заходили узнать о последних новостях об отце и поинтересоваться не нужно ли чем помочь. Чаще это была остававшаяся вместо отца редактором газеты  Серафима (только имя и запомнилось).

Вернулся с фронта отец уже весной 46-ого. Так и стоит у меня перед глазами: полутёмная лестничная клетка нашего подъезда у входа со двора и родители, долго стоящие обнявшись. У их ног на полу отцовские вещи, а мы трое (я, Алла и Лёва) замерли в сторонке и смотрим на них. 

Теперь вся семья была в сборе. Конечно, мы с Аллой и Лёвой какое-то время были заняты изучением немногочисленных «трофеев», которые привёз нам отец. А он с первых же дней весь в работе, и мы его почти не видим дома, только в редкие выходные. В будние дни домой он приходил, как правило, ночью, когда мы уже спали. Мне и запомнилось, особенно в то время, когда я учился в школе: я ложился спать – отца дома еще не было, а утром, когда мама меня будила, и я вставал и собирался в школу, отец ещё спал – он на работу уходил позже.

Идём с реки. Июнь 1945 г.

Летом 46-ого к нам заезжал ещё один долгожданный фронтовик, мамин младший брат Тимофей, дядя Тима. Мама о нём всегда очень тепло рассказывала. Они переписывались, и мама изредка получала от него письма. Она говорила нам, что он обещал нас навестить.

С дядей Тимой. 1946 г.

После демобилизации он возвращался к себе домой в Среднюю Азию и заехал к маме повидаться. Всю войну он прослужил в артиллерийской разведке, но не имел ни одного ранения. Зато имел несколько наград и закончил войну гвардии старшим лейтенантом. К сожалению, мне не удалось с ним познакомиться, поскольку во время его приезда к нам в Ногинск я был в пионерлагере, в Ивановском. А для них с мамой эта встреча оказалась последней. В 48-ом году дядя Тима умер от сыпного тифа, там, в Средней Азии.

 Для отца переход к мирной жизни, как и для многих фронтовиков, был не простым. Первое время после возвращения он иногда возвращался домой в «изрядном подпитии». Я невольно порой просыпался от шума и выглядывал в коридор из маленькой комнаты, где мы спали с Аллой и Лёвой, но мама тут же отправляла меня в постель. Она никогда в таких случаях не устраивала отцу скандалов, только посмеивалась над ним, помогая ему раздеться, и укладывала его спать. Наверное, на следующий день она ему что-то и говорила, но не тогда, когда он приходил. Позже она как-то поделилась со мной, что до войны отец самое большее позволял себе выпить глоток красного вина, а то и вовсе только пригубить. А вот фронтовая жизнь его в этом отношении несколько испортила. А тут встречи с фронтовиками, воспоминания, долгие рассказы… Но, к счастью, это был короткий период, и вскоре всё вошло в норму.

Как мы тогда жили материально? Можно сказать, как все, или как жило подавляющее большинство. Я тогда и не задумывался об этом, но видел, как мама на бумажке с карандашом в руке подсчитывает расходы после каждого похода «в город» в магазины или на базар. Только много позже я осознал, как ей тогда было не просто вести домашнее хозяйство и кормить нас при тогдашней отцовской зарплате. Но у нас всегда обязательно были завтрак, обед и ужин. Она всегда об этом заботилась, а готовила она хорошо, даже при нехватке продуктов в то время. Мне нравилось быть на кухне, когда мама там колдовала, а иногда и быть поварёнком и поучаствовать в этом процессе. Мама всегда просила отца обязательно приходить обедать домой, поскольку редакция газеты, в которой работал отец, была недалеко, около горкома, на Красноармейской улице. И слегка ворчала на него, если он не приходил.

 Обновами нас не баловали. Отец после возвращения с фронта ещё долго ходил в гимнастёрке и армейских брюках, а мама на своей швейной машинке «Зингер», доставшейся ей по наследству от её мамы,  шила и перешивала какие-то вещи нам с Аллой и Лёвой. Мама следила, чтобы мы всегда были чисто и аккуратно одеты, и у нас никогда, по крайней мере у меня, не было чувства какой-то обделённости и зависти к другим. Первый костюм мне сшили, когда я уже заканчивал десятый класс. Заказывали в ателье, которое было в старинном доме на углу центральной улицы 3-его Интернационала и Горького, на втором этаже. Ходили туда вместе с мамой.

Мама за машинкой. 1946 г.

Иногда у нас по праздникам или по случаю дня рождения отца собиралась «редакционная» компания, и маме каким-то образом удавалось накрывать на стол, а порой и напечь пирогов, и накормить гостей. Компания располагалась в большой комнате, всегда было весёло, много шутили, рассказывали забавные истории, и рассказчики были интересные, но пьяных никогда после этих застолий не было. Нас с Аллой и Лёвой за тот стол, конечно, не сажали. Наше место было на кухне, где мама обеспечивала нас угощением не менее вкусным, чем для гостей. Но дверь в большую комнату не закрывалась, поэтому некоторые из рассказываемых там историй долетали и до наших ушей.

По воскресеньям нередко были прогулки в лес. Родители любили эти прогулки, но маме не всегда удавалось пойти с нами из-за домашних дел.  Ходили на Волхонку, где со временем знали почти все тропинки, или во второй лес через питомник. Частенько к нам присоединялись и мои друзья: Славка Колосков и Алик Алёшин. Во второй лес наведывались и весной –  полакомиться берёзовым соком. Однажды из леса принесли домой ёжика, и он некоторое время хозяйничал в нашей квартире, притесняя нашего чёрного кота Ваську. Ёжик животное ночное, и мы не смогли долго выдерживать его ночные шумные похождения и звонкий топот его ножек. Вскоре, при очередном выходе в лес ёжика выпустили на свободу. Кот Васька потом обошёл все углы в квартире, где похозяйничал ёжик и, похоже, торжествовал. Он, вообще, был в нашей квартире почти хозяином, всеобщим любимцем и долгожителем. Интересно, что после Васьки у нас появился серенький Сенька, пушистый, полусибирский, которого Алла принесла домой совсем крошечным. Помню, тётя Аня, жившая в Москве мамина сестра, которая иногда к нам приезжала, услышав кличку кота Сенька, почему-то обиделась – Семёном звали её мужа (Семён Яковлевич).

На Новый год обязательно наряжали ёлку. Ставили её в маленькой комнате. Игрушки были, в основном, ещё довоенные, разные плоские фигурки и зверюшки из тиснёного тонкого картона, а также цветные бумажные ленточки серпантина. Через всю комнату протягивали гирлянды разноцветных бумажных флажков. Макушку ёлки венчала красивая звезда. Иногда в качестве игрушек вешали на ёлку конфеты в фантиках и даже мандаринки, когда те или другие вдруг появлялись у нас дома (бывало, что отец  «по случаю» приносил эти лакомства из горкомовского буфета). В новогоднюю ночь обязательно дожидались боя кремлёвских курантов, съедали чего-нибудь вкусненького, что испечёт мама, и после этого ложились спать. Отца, как правило, и в новогоднюю ночь с нами не было – ему нужно было готовить к выпуску новогодний номер газеты.

«Наше воспитание»

Нашим воспитанием занималась, в основном, мама, поскольку отец был весь в работе. Наши дела они, конечно, обсуждали, но без нас. Я иногда был случайным свидетелем их разговоров про нас. При этом мама рассказывала отцу про какие-то наши дела, он слушал и говорил: «…а ты скажи ему (или ей)…», и говорил, что мама должна сказать кому-то из нас. Но в нашем присутствии никогда не было никаких обсуждений кого-либо из нас. Сам же отец почти никогда с нами «воспитательной работой» не занимался. Но для нас он всегда был как бы высшим и безусловным авторитетом, и мама всегда в нас это поддерживала. Главным воспитательным средством было слово: и отец и мама умели так сказать, найти такие слова, что тебе становилось неудобно самому от того, что ты сделал. Никогда на нас не кричали. И, конечно, они воспитывали нас своим примером: мы же видели, как они относятся друг к другу, как разговаривают (ни одного грубого слова), как относятся к другим, что им нравится, а что нет. Вообще, родители никогда никого из нас ни в чём не выделяли и никого не обделяли лаской и заботой, хотя спрос с Лёвы, как со старшего, наверное, был строже. Но бывало, что нас и наказывали. Помню, один раз крепко досталось от отца ремнём Лёве. Тогда кто-то приходил к отцу на работу и пожаловался ему, что Лёва, будучи в гостях, что-то украл. Конечно, для отца это был шок, и он, придя домой, взялся за ремень. Мама уговаривала его не делать этого, но отец был непреклонен. Всё это происходило у меня на глазах, и мне было очень жалко брата. Отец после этого пил валидол, а мама умывала и успокаивала плачущего Лёву, а потом и отца успокаивала. Для всех нас это была трагедия. Но, вообще, в нашей семье это был единственный такой случай.

 Хорошо помню и свои наказания. Особенно два случая. Один раз – за катание на трамвайной «колбасе» (балка для сцепки вагонов, торчащая сзади последнего вагона). Тогда меня подвёл мой дружок Славка Колосков, который, только увидев меня на «колбасе», прибежал к маме и наябедничал про меня. Мне мама этого не простила: мне досталось верёвкой по мягкому месту (не так больно, как обидно) и, вдобавок, поставили в угол. Второй раз меня наказали за курение. Тут уж мама сама «застукала» меня с папироской в нашем же подъезде, когда мы с дружками решили попробовать покурить, как взрослые. Наказание было аналогичным. Но и, конечно, в обоих случаях не обошлось без «собеседования». С Аллой таких проблем у родителей не было. Она была девочкой послушной, и в случае чего ей достаточно было строгого слова.

Летом родители старались, по возможности, отправить нас в пионерлагерь.  Помню, что Алла всегда ехала туда с удовольствием. Особенно ей нравилось в лагере на Бисеровском озере, недалеко от Купавны, и на Луковом озере. А вот для меня  пионерлагеря были, пожалуй, сродни ссылке. Я ехал туда с неохотой и был счастлив, когда пребывание там заканчивалось. Исключение составлял, только мой самый первый пионерлагерь в 1946 году в селе Ивановском (о нём я написал в очерке «Мой Ногинск»). Во мне, шестилетнем, он оставил такую хорошую память, что бывая позже в других лагерях, я невольно сравнивал их  с тем, первым. И сравнение всегда было в пользу первого. Правда, справедливости ради, нужно сказать, что было одно исключение. Тогда где-то уже в 50-х, в лагере под Новой Купавной в моём отряде прямо в середине смены поменялся вожатый и вожатым стал Алик Роганов из нашего дома. В то время он был студентом. Тогда сразу всем нам стало с ним интересно. Была в нём, видимо, какая-то искорка. И, наверное, не случайно он впоследствии работал в ЦК Комсомола.

Но, всё же, больше всего мне нравилось бывать летом в Красноармейске, на родине отца. Вот оттуда мне всякий раз уезжать не хотелось. И я всегда с благодарностью вспоминаю время, проведённое там. Алла тоже там бывала, но вместе с ней бывали там редко, а иногда она жила там у своей тёти, тёти Тани. Привозила нас в посёлок (в Красноармейск) мама. Дорога туда из Ногинска тогда была долгая, через Москву, и занимала добрых полдня. Мама на следующий день уезжала домой, а накануне у неё почти всегда были долгие, до позднего вечера, разговоры за столом на кухне у самовара с тётей Клавдей. Я видел, что они очень тепло друг к другу относятся и, наверное, хорошо друг друга понимали. А вот Лёва в Красноармейск ездил, как правило, уже самостоятельно. И чувствовал себя там как дома – он же там, фактически, вырос. Но мы с ним там редко пересекались – у него была своя компания.

«Тётки»

Иногда к нам в Ногинск приезжали жившие в Москве мамины старшие сёстры, тётя Аня и тётя Маруся. Три сестры поддерживали связь друг с другом. У меня было ощущение, что и тёте Ане и Тёте Марусе нравилось у нас в Ногинске. Мы с ними порой и на Волхонку гулять ходили. Но почему-то и та и другая, особенно тётя Аня, каждый раз в разговорах с мамой начинали её «учить жить», что и как нужно делать, и часто такие разговоры заканчивались тихой перепалкой. И когда гостья уезжала, мама выглядела расстроенной и порой сетовала на то, что у них с сёстрами нет тёплых отношений. Но, в то же время, я понимал, что мамины сёстры старались чем-то и помочь ей, да и приезжали всегда с гостинцами.

Тётя Аня где-то до начала 50-х годов работала в Москве на шинном заводе. У неё было два сына от первого брака, но у тех были уже свои семьи и они жили отдельно. А тётя Аня жила тогда в общежитии завода. Мы с мамой однажды ездили к ней по какой-то надобности и еле нашли её. С её старшим сыном, моим двоюродным братом Андреем Полыковским, мне довелось познакомиться, когда он в начале 50-х приезжал по делам на Ногинский полигон и останавливался у нас. Он был намного старше меня и к тому времени был уже, кажется, аспирантом Московского института связи. А с мамой они встретились не как племянник с тёткой, а скорее как давние друзья: мама, ещё когда жила с родителями в Коканде, «принимала участие» в воспитании его, маленького. А она и сама-то была тогда девчонкой. Потому он и называл её просто Клавой, а она его Дюкой. А вот с младшим сыном тёти Ани, Шуриком, мне познакомиться так и не довелось.

Лёва, я и Алла с тётей Аней на Клязьме в Глухово. 1946 г.

В начале 50-х тётя Аня «завербовалась», как тогда говорили, на работу на Север, в Игарку. Там она встретилась со своим будущим мужем, Семёном Яковлевичем Журавским, и её жизнь круто изменилась. Но это уже другая история.

Тётя Маруся приезжала к нам гораздо чаще тёти Ани. А иногда она меня и Аллу брала на несколько дней к себе в Москву, погостить. Конечно по отдельности. Я видел, что материально они со своим мужем, дядей Володей, живут лучше нас, и она старалась чем-то помочь маме. Детей у них не было. Дядя Володя (Сидоров Владимир Власович) работал мастером на заводе Нефтегаз. С работы приходил усталый и всегда приносил с собой бутылку молока, которое выдавали на работе, как на вредном производстве. Старый член партии большевиков, он был ещё участником Гражданской войны, служил в армии Будённого, а всю Отечественную проработал на Нефтегазе. Был он несколько грузен, с бритой головой. Со мной почти не общался, и вообще был неразговорчив. Но бывал разговорчив, а иногда и весел, когда к ним «на рюмку чая» заходили их приятели, семейная пара. Иногда этой же компанией организовывался небольшой пикник на природе, в Измайловском парке, который находился недалеко от дома тёти Маруси, всего несколько остановок на трамвае. Тёте Марусе тогда поручалось приготовить еду для этого пикника – она хорошо готовила. Но мне в Москве было скучно. Во дворе их большого дома на Шоссе Энтузиастов были свои компании ребят, в которых мне места не было. Да тётя Маруся, боясь за меня, не очень-то и выпускала меня из квартиры. Иногда мы с ней ездили в Измайловский парк, где гуляли по аллеям и катались на карусели. Было праздником для меня, когда ездили с ней в центр Москвы. У неё там были какие-то дела, а потом она заводила меня в кондитерскую в Столешниковом переулке и угощала необыкновенно вкусными пирожными – в то время (начало 50-х) непозволительная роскошь для нас в Ногинске. Она и когда приезжала к нам в Ногинск, обязательно привозила что-нибудь вкусное. Мне особенно нравились её сладкие пироги. Помню, я как-то сказал маме об этом, на что она с грустью сказала: «Эх, сынок, была бы у меня возможность, я бы такого вкусного вам испекла…».

«Побег Лёвы»

А в 48-м году в нашу семью неожиданно пришла беда – пропал Лёва. Что послужило толчком для него, я не знаю, и мама мне никогда не могла это объяснить. Правда, позже, когда у нас с ней бывали разговоры про Лёву, она с сожалением говорила о том, что он слишком много времени проводил в посёлке, а она так и не смогла с ним подружиться. Исчезновения Лёвы вроде бы ничего не предвещало. Не было никаких необычных событий и происшествий, разве что та памятная порка Лёвы ремнём. А так – обычная семейная жизнь. Но, как бы то ни было, Лёва исчез.  Позже я много размышлял на эту тему, правда, Лёву никогда  о том времени не спрашивал. Мне, конечно, трудно судить о событиях того времени, но даже просто рассудить: мальчишка  в три с половиной года лишился матери и два года жил в посёлке (в Красноармейске), фактически, без отца и без матери у бабушки и дедушки с тётками и дядьками.  В 38-м году, когда ему уже пять с половиной, отец знакомит его с новой мамой и начинается новая жизнь в Ногинске. С конца 39-ого до середины 40-ого отца опять нет дома, он на фронте – финская кампания. И короткий период, меньше года, счастливой семейной жизни, когда вся семья наконец-то вместе.  В 41-ом война, эвакуация в Коканд, и до 46-ого от отца только письма и редкие приезды на побывку. А в 46-ом, когда отец демобилизовался, Лёве уже 14-й год. Вот и получается, что слишком мало времени отец был рядом с Лёвой и у них так и не сложились доверительные отношения как у отца с сыном. И с моей мамой у Лёвы отношения, по-видимому, не сложились. Я в то время не замечал этого. По крайней мере, в моей памяти не отложилось каких-то сложностей в их взаимоотношениях, а для меня Лёва всегда был старшим братом, которого я почитал. Благодаря ему, кстати, я с шести лет стал читателем библиотеки Дома пионеров: он меня туда отвёл и записал, поскольку я к тому времени уже освоил алфавит. Он сам хорошо и, по-моему, легко учился, правда, примерным поведением, насколько я помню, не отличался. Хорошо рисовал. Занимался в авиамодельном кружке в Доме пионеров, что тогда привлекало многих ребят. Я не раз ходил с ним смотреть соревнования авиамоделистов, которые устраивались в разных местах: то на стадионе, то на поле у Волхонки. А по кордовым моделям – чаще на поляне за стадионом. У Лёвы была небольшая, но на мой тогдашний взгляд очень интересная коллекция монет и бумажных банкнот разных стран. Помню, я частенько любовался монетами из его коллекции, и  особенно мне нравились монеты с изображениями Петра Первого и Екатерины Второй. По примеру Лёвы и я тогда увлёкся коллекционированием – начал собирать почтовые марки.

 С исчезновением Лёвы дома стало как-то тихо и тревожно. Мама как бы замкнулась, мне даже казалось, что она плакала, когда мы не могли её видеть, и как-то сразу постарела. Отец тоже, это было видно, очень переживал. Искали Лёву по всем его друзьям и в Ногинске, и в посёлке. Его нигде не было. И в один день родители пошли в милицию и подали заявление о его пропаже. Я хорошо помню их возвращение из милиции домой: войдя в квартиру, они некоторое время стояли в коридоре, не раздеваясь, молчаливые и печальные. Потом мама чуть ли не каждый день спрашивала отца, когда он приходил с работы, узнавал ли он про Лёву. Отец, конечно, узнавал, но хороших новостей не было. Время шло, а Лёва так и не появлялся, и о нём не было никаких известий. Но мы всё время ждали, что вот-вот и Лёва снова будет дома. Его вещи и его коллекция  оставались неприкосновенными, хотя я иногда и заглядывал в жестяную баночку, где хранились монеты его коллекции, но только затем, чтобы полюбоваться ими.

«Про Дальний Восток»

В том же 1948 году отца по партийной линии направили на работу в Приморский Крайком ВКП(б). Насколько я помню, на должность заведующего сектором печати Крайкома. Предполагалось, что через некоторое время, после того, как он там осмотрится, решит вопрос с квартирой, и мы всей семьёй переедем туда. Мы уже планировали переезд, строили планы, фантазировали, как всё это будет. Но в это время у меня появились проблемы с лёгкими. До сих пор помню эти «коварные» названия: «проба Пирке», «реакция Манту». А потом – рентген, кровь из пальца и т.д. В итоге сказали, что у меня «сухой плеврит». Помню наше с мамой хождение по врачам, в детскую поликлинику, и даже в туберкулёзный диспансер, который располагался в  «первом лесу». Насмотрелся я тогда всякого, а уж сколько досталось маме, трудно представить. Не помню, конечно, какими лекарствами меня лечили, но очень хорошо помню рыбий жир по столовой ложке несколько раз в день – это такая гадость. Казалось, противнее рыбьего жира не может быть ничего, но однажды убедился, что может. В тот день мама куда-то ушла, а «попотчевать» меня очередной порцией рыбьего жира поручила моей сестре Алле. Но та перепутала рядом стоявшие в шкафу бутылки и вместо рыбьего жира налила мне ложку подсолнечного масла. Те мои ощущения я помню до сих пор… Стараниями докторов, в том числе и Евгения Васильевича Лескина, нашего соседа и чудесного детского пульмонолога, заботами мамы я поправился, но пятнышко в моих лёгких осталось на всю жизнь.

С «дальневосточным» периодом у меня связаны несколько довольно ярких воспоминаний. В одно лето, кажется 1950 года, мама отправила меня в пионерлагерь, путёвку в который для меня получил наш сосед, шофер дядя Ваня. И вот однажды в лагере вожатые зачем-то всех ребят стали опрашивать о их родителях: кто они, где работают и т.д. Когда стали спрашивать меня, где и кем работает мой отец, я бодро ответил, что он во Владивостоке, а на вопрос кем он там работает, ответил: «…сектор печати». Это, как говорится «слышал звон, да не знает, где он». Я ведь и понятия не имел, что это за работа такая у отца во Владивостоке, но красивое название запомнил. И ни какие другие уточняющие вопросы мой ответ не изменили: «сектор печати» и всё.

А отец нам присылал интересные и подробные письма о своей жизни во Владивостоке. Мама нам их читала, а мы с сестрой порой их ещё перечитывали и уже представляли себе нашу жизнь на новом месте. Но отец писал и об очень влажном климате, частых туманах. В итоге родители решили, что с моим здоровьем в том климате делать нечего, и наш переезд был отменён.

В 1950-м году отец возвратился. Возвращение отца совпало с печальным событием: умерла его мама, моя бабушка Александра Степановна. Об этом нам сообщила приехавшая из Красноармейска в Ногинск тётя Клавдя, папина сестра. Причём умерла бабушка, когда отец был уже в дороге, в поезде из Владивостока в Москву. А путь этот на поезде в то время занимал две недели. Ни сообщить, ни ускорить приезд отца было невозможно. А бабушка, по словам тёти Клавди, перед своей кончиной очень переживала, что не увидит своего любимого сына Васеньку. Поэтому было решено не хоронить её до приезда отца. Ждать пришлось долго, чуть ли не неделю. Встречали мы отца на Ярославском вокзале. Была уже осень. Прямо из Красноармейска на вокзал приехала и тётя Клавдя. Поезд пришёл уже в сумерках. Конечно, объятия, поцелуи. Отец уже собрался было попрощаться с тётей Клавдей, сказав, что побудет пару дней дома и потом приедет в Красноармейск. Тогда-то тётя Клавдя и сказала: «Нет, сейчас ты поедешь к нам в посёлок, умерла мама, и ждали только твоего приезда, чтобы хоронить». Помню мгновенно изменившееся, как бы застывшее, лицо отца. Радости от встречи как не бывало. Они с мамой и тётей Клавдей пошли на поезд, чтобы ехать в Красноармейск, в посёлок, а мы с Аллой уехали с отцовскими вещами в Ногинск на машине, которую маме дали для встречи отца от редакции папиной газеты. Потом мама рассказывала, что она никогда раньше не видела, чтобы отец так плакал, как на похоронах своей матери.

Когда  я вспоминаю возвращение отца из Владивостока, я всегда почти реально ощущаю запах липового мёда, которым некоторое время после приезда отца благоухала наша квартира. Дело в том, что он привёз с собой небольшой бочонок мёда (думаю, приблизительно ведёрный). После того, как тот бочонок открыли, его поставили в «маленькой» комнате за дверью, на сундуке, и запах этого мёда частенько соблазнял нас с сестрой заглядывать туда с куском хлеба и мазать на него эту золотистую вкуснятину.

А осенью 1951 года у нас побывал гость из Владивостока, писатель Анатолий Вахов, с кем отец подружился, будучи во Владивостоке. Отец после возвращения много о нём рассказывал. Истории были и забавные, и смешные, и любопытные. По этим отцовским рассказам чувствовалось, что они симпатизировали друг другу. И вот Вахов у нас. Видно было, что отец очень рад его приезду. Конечно, долгие разговоры, воспоминания о Дальнем Востоке. Вахов подарил мне тогда свою книжку детских рассказов «Неожиданные встречи» со своим автографом: «Шуре Михайлову в память о нашей встрече в г.Ногинске  и дальнейшей дружбе». Эту книгу я храню. А отцу он тогда же подарил свой новый роман о китобоях «Фонтаны на горизонте».

 После возвращения отца из Владивостока дома стало немного спокойнее: отец вернулся и не нужно ждать его писем, всё вошло в норму и с моим здоровьем – мои лёгкие подлечили, и, вообще, все на месте (кроме Лёвы) и все заняты своими делами. Но оставалась тревога из-за отсутствия каких-либо известий о Лёве. А отец снова был весь в работе, и мы, как и раньше, его почти не видели. Даже в выходные у него часто бывали какие-то дела: то ему нужно быть на соревнованиях по велосипедному спорту (а он в Ногинске был очень популярен), то какая-нибудь выставка или мероприятие по линии ДОСААФ. Мама к этому уже привыкла, и я никогда не слышал каких-то её упрёков или сетований по этому поводу. Она почти никогда не ходила с отцом на какие-либо торжественные собрания по случаю праздников. Для отца-то присутствие там было обязательным, а она не любила этих «мероприятий», тем более, что отцу, как правило, там предлагали занять место в президиуме, на сцене, и он уходил туда, оставляя маму в зале. Во время праздничных демонстраций 1-ого Мая и 7-ого Ноября отец всегда был на трибуне, которая устанавливалась у Гортеатра. И нам с сестрой всегда было приятно видеть отца на трибуне, или наблюдать, как он вручает призы победителям велогонок. Но мы никогда, ни перед кем этим не хвалились, а воспринимали это просто как часть его работы.

«О маме»

А мама была как настоящая «хранительница очага». На ней всё домашнее хозяйство, заботы об отце, и за нами, ребятами, нужен «глаз да глаз». В нашем, 6-ом  Доме Советов, к ней все очень уважительно относились, это и мне было видно. А она к людям была очень доброжелательна и внимательна, со всеми держала себя очень просто. Помню, когда я учился в первом классе, заболела наша учительница Екатерина Васильевна. Совсем ещё молоденькая, а наш класс был у неё вообще первым после окончания педучилища. Мама узнала, где та живёт, (а жила она в одной из казарм в Глухове) и мы поехали её навестить. Может быть нужно чем-то помочь, сказала тогда мама, она ведь одна, помочь ей некому.

Стараниями мамы у нас дома всегда было тепло, светло, и уютно. И для нас, и для всех наших гостей. Утром она всегда рано вставала, пила «голый» чай с кусочком сахара и начинала заниматься домашними делами, либо шла в магазин или на базар. И только часа через полтора-два завтракала. Это у неё была многолетняя привычка. Причём, чай она пила из своей любимой пиалы, по среднеазиатски. Она очень хорошо готовила, как, впрочем, и её сёстры. Причём готовила без особых изысков, просто, но вкусно. Говорила, что многому научилась у своей матери. Я до сих пор помню вкус некоторых её кушаний. А какие-то из них имели явно среднеазиатское происхождение.  Например, очень любимая нами «пареная» айва. Мама баловала нас этим осенью, когда на базаре появлялся этот экзотический для Подмосковья фрукт, и кастрюля этого десерта уплеталась нами очень быстро. Очень любила виноград, особенно сорта «дамский пальчик». Рассказывала, что когда работала в Коканде и в Самарканде, в обеденный перерыв летом лучшей едой была кисть винограда со свежей узбекской лепёшкой. Обожала вишню, видимо, как память о вишнёвом саде её отца. И я, помня об этой её «слабости», когда летом 1960-ого года был на студенческой спартакиаде в Киеве, привёз оттуда домой целую корзинку этой ягоды. Ещё была у неё одна слабость: очень любила сало и иногда себя им баловала и нас, конечно, угощала. Отрезав несколько кусочков, она поджаривала их на сковородке и ела, положив на кусочек хлеба, а вытопившийся жир вымакивала хлебом, приговаривая: «Люблю, грешница, сало». Правда, иногда её печень позже «напоминала» ей эти прегрешения. А какие пироги она пекла по праздникам! Мама терпеть не могла беспорядок. Дома всегда был чисто, а все вещи всегда были на своих местах. Она и нас к этому приучала. Шила и перешивала нам одежду на своей швейной машинке «Зингер». Любила рукодельничать. Говорила, что многому научилась у своей мамы. Её трудами дом украшали салфетки и скатёрки с вышивками разного вида: и «гладью», и «крестиком», и «ришелье». Даже каждое полотенце украшали вышитые крестиком её инициалы «К М».

Мама. 1968 г.

И вообще, мамины руки многое умели. Когда у отца стало пошаливать сердце и ему стало тяжело спать под ватным одеялом, мама исхитрилась сшить для него легчайшее одеяло из нескольких подушек, для чего ей не один день пришлось с ниткой и иголкой поползать по полу. Глядя на маму, рукоделием увлеклась и Алла, и, замечу, что эта увлечённость осталась у неё на всю жизнь. Мама очень любила читать, особенно русских писателей, книги об исторических личностях, о великих людях России. Одной из её любимых была книга «Во глубине сибирских руд…» А. Гессена о декабристах и о их жёнах. Когда мамы не стало, отец передал её мне, надписав: «Книга твоей матери». Мама следила, чтобы и мы больше читали хороших книг. Мы все: я, Алла и Лёва, были читателями библиотеки Дома пионеров, да и в нашей домашней библиотечке  было довольно много хороших книг. В действии был и принцип «книга – лучший подарок»: на дни рождения нам, как правило, дарили книги. Мама, вообще, много делала, чтобы расширить наш кругозор, привить любовь к прекрасному. Ездила с нами и в Третьяковскую галерею, и в Пушкинский музей. В Москве мы с ней бывали и в Историческом музее, и в Музее Ленина, и на ВДНХ. Запомнились также поездки с ней в подмосковные музеи-усадьбы: Кусково, Останкино, Архангельское, Абрамцево. Только гораздо позже я понял истинную цель этих её поездок с нами. А тогда нам было просто очень интересно всё это видеть, окунуться в мир прекрасного.

На ВДНХ. 1954 г.

В то же время, видно было, что маме и самой всё это очень интересно.

А я до сих пор помню, с каким восторгом  рассматривал картины Шишкина и Айвазовского при первом посещении Третьяковки. Мама часто говорила, что мечтает побывать в Ленинграде, посмотреть его уголки, описанные во многих произведениях, побывать в его музеях. Её мечта осуществилась в июне 1964 года, когда мы с моей Ириной решили в наш первый отпуск в Новосибирске съездить в Ленинград вместе с мамой. Поездка получилась очень удачной, хотя поехали, можно сказать, наобум, не зная, как встретит нас Ленинград, и где мы сможем остановиться. Для мамы поездка была, конечно, не такой уж и лёгкой: мы с Ириной, молодые, устали за десять дней нашего пребывания в Ленинграде, а что уж говорить о ней – ей ведь тогда было уже 59 лет. Но зато, сколько мы за эти дни повидали! К тому же это было и время «белых» ночей! И я видел, как там порой светилось лицо мамы. Я был рад, что мы помогли осуществить её давнюю мечту.

В Петродворце. Июнь 1964 г.

«Лёва нашёлся»

Вскоре после возвращения отца из Владивостока появилась информация и о Лёве. Первое, что я узнал: Лёва нашёлся в городе Сенгилей (Ульяновская область), где он учился в ремесленном училище. Кое-какие подробности стали известны только на следующий год, когда Лёва сам приехал в Ногинск. Оказывается, после побега из дома он двинулся в Коканд, город, в котором мы жили в эвакуации, к своим друзьям, и какое-то время был там. «Навестил» и знакомые места, в том числе и вишнёвый сад деда. Как он потом оказался в Сенгилее мне неизвестно, но именно о его пребывании там родителям и сообщили. Не запомнились мне и детали его отпуска в Ногинске. Лёва был не особенно разговорчив, и я не помню, чтобы он при мне рассказывал какие-то подробности о своих похождениях. Родителям – наверное. А так обстановка дома была спокойная, снова все были вместе. Я же, конечно, отирался рядом с возвратившимся старшим братом. Сохранность своей коллекции монет он проверил и попросил меня и дальше её беречь. Мне он подарил красивый нож собственного изготовления с разноцветной наборной ручкой и с кожаными ножнами. (С этим ножом я позже и «погорел» в школе при очередном обыске в классе, которые периодически проводили в нашей «бурсе» под названием Средняя мужская школа №14, с целью изъятия запрещенных предметов и курева). Отпуск его был недолгим, и вскоре он отправился в обратный путь доучиваться в ремесленном училище.

В том же 1951 году его призвали на военную службу, во флот. В то время служба на флоте продолжалась пять лет, а в сухопутных войсках – три года. Мы с ним стали переписываться, и я всегда радовался его письму. Сначала его служба проходила на Балтике. Его учебный отряд был в городе Ломоносов, письма приходили оттуда. После «учебки» служил на каком-то большом корабле Балтийского флота, то ли на крейсере, то ли на линкоре. А потом перевод на Чёрное море и служба на сторожевике, СКР «Горностай», в Севастополе. У него была специальность радиометрист. Получилось так, что незадолго до его перевода в Севастополь, там произошла страшная трагедия с линкором «Новороссийск». В газетах и по радио об этом почти ничего не говорили, а ему довелось узнать об этом, что называется, из первых уст, от очевидцев. Но мне он рассказал об этом гораздо позже, так как в письмах об этом писать было нельзя. Лёва всегда старался в письмах присылать и фотографии. В его лексиконе появились такие слова, как «братишка» и «салага». По всему чувствовалось, что он рад, что служит именно на флоте с его традициями морского братства и взаимовыручки, и именно на Черноморском флоте, в Севастополе.

Лёва в Севастополе. 1955 г.

В письма он порой вкладывал маленькие сувенирные открытки об отдельных эпизодах истории Черноморского флота, Севастополе и знаменитых флотоводцах. Так что я с его помощью тоже понемногу знакомился с историей флота. Летом 54-ого года Лёва приехал в отпуск. В морской форме, в бескозырке, брюках «клёш». Я от него, конечно, не отходил. Мы и по Ногинску с ним гуляли, а по каким-то его делам и в Москву ездили. А с каким настроением всей семьёй прогулялись на Волхонку и пофотографировались там! С отцом у него порой бывали долгие разговоры, но я свидетелем их не был и могу только предполагать, о чём они говорили. А так дома было спокойно, но было заметно, что теплоты в отношениях Лёвы с родителями так и не было. События шестилетней давности свой след, конечно, оставили. Дома Лёва не особенно-то стремился сидеть – уже взрослый человек. Встречался со своими старыми друзьями, съездил на несколько дней в Красноармейск. А вечерами, особенно если позволяла погода, ходил в Городской парк на танцы: там была танцплощадка, у которой было прозвище «пятачок» (в городе была ещё одна, которую прозвали «гривенник»). Домой возвращался, как правило, поздно, когда мы с Аллой уже спали, и часто слегка навеселе. Не думаю, что это нравилось родителям, но никаких разговоров и воспитательных бесед не было. Отпуск закончился и Лёва уехал снова на службу.

На Волхонке. Мама, Алла, Лёва и я. 1954 г.

«Выбор пути. Судьбы»

После его отъезда наша жизнь вновь вернулась в размеренное русло. Настало время и нам с Аллой определяться со своим будущим. Разговоры об этом дома, конечно, были, но родители нас никуда не подталкивали и предоставили нам возможность самим сделать свой выбор. Алла школу уже закончила. А меня было ещё три года на размышления: я только перешёл в 8-ой класс и стал учиться в школе им. Короленко, напротив нашего дома, поскольку как раз в 54-ом вновь вернули  совместное обучение мальчиков и девочек. В моей голове крутились мысли: а что дальше, куда поступать. А Алла давно определилась: она мечтала поступить в Московский историко-архивный институт. Аттестат у неё не был отличным, но, по-моему, вполне приличным. Она подала документы в институт, но не прошла по конкурсу, поскольку не очень хорошо сдала вступительные экзамены. Родители предлагали ей сделать ещё одну попытку на следующий год, но она решила по-своему. В том же году она поступила в Ногинское педучилище, и у неё началась студенческая жизнь.

Наша семья. Все, кроме Лёвы. 1954 г.

Лёва демобилизовался в 56-ом. Он стал совсем взрослым, хорошо сложенным, с «морской», слегка вразвалочку походкой. Наконец-то, наша семья снова в полном составе. Мне в подарок он привёз бескозырку и гюйс, воротник к матросской форменной рубахе.  Я опять крутился около него, а на новогодний вечер в школе, который в тот год решили провести как бал-маскарад, я нарядился моряком. Конечно, потрудиться пришлось и маме, которая поколдовала над Левиной формой и подогнала её под меня. Но это того стоило – эффект от появления на вечере «моряка» превзошёл ожидания. Лёва устроился на работу в Электростали – у него же была специальность, которую он получил в ремесленном училище в Сенгилее, и теперь рано утром, чуть ли не с первым поездом (электрички пустили только на следующий год) уезжал на работу. Алла в это время уже училась в педучилище. А я заканчивал школу, был в десятом, выпускном классе. Вечерами Лёва редко бывал дома. Ходил на танцы, гулял с девушками. У него появились друзья-приятели, и иногда Лёва возвращался домой «навеселе». И маме и отцу это не нравилось. Однажды Лёва от нас ушёл и стал жить самостоятельно, у своего друга. Но к нам он приходил часто, а мама помогала ему кое в каких хозяйственных делах: что-то зашить, постирать и т.п. Он тоже старался чем-то помочь: то принесёт из «отходов производства» спутанную тончайшую нихромовую проволоку для хозяйственных мочалок, то отцу что-то сделает на заводе для его рыболовных снастей. Много позже Лёва мне рассказал, что его уходу предшествовал разговор с мамой (а у неё, наверное, был перед этим разговор с отцом). Она беспокоилась обо мне, поскольку у меня был десятый класс, приближались выпускные экзамены, а следом и вступительные в институт. И, видя, как я невольно во многом подражаю ему, как старшему брату, боялась, что это отвлекает меня от учёбы и может повлиять на мою подготовку к выпускным экзаменам, и в результате я испорчу свой аттестат. Лёва тоже видел, что я тянусь к нему, даже порой обезьянничаю, понял маму и ушёл. Наверное, это было трудное решение и для родителей, и для Лёвы. Я несколько раз к нему заходил, но наши встречи становились всё реже и реже, поскольку мои мысли и моё время были всецело заняты приближающимися выпускными экзаменами и неопределённым будущим.

 Со своим будущим я определился только перед выпускными экзаменами. Решил поступать в МЭИ и стать гидроэнергетиком. В то время разворачивалось строительство целого ряда ГЭС: на Волге, на Днепре, на Енисее, на Ангаре. Об этом было много информации и в газетах, и по радио, и по телевидению. Меня это заинтересовало. И совсем не пугало, что работать может быть придётся где-то далеко в Сибири. Это немного пугало только маму. Выпускной аттестат у меня был приличный, только две четвёрки, по литературе и по английскому (чуть-чуть не дотянул до медали), поэтому я был почти уверен, что поступлю. Правда, «советчики», и мама с ними была согласна, говорили, что больше шансов поступить, если не претендовать на общежитие, поскольку мест в них в московских ВУЗах мало. И рекомендовали при подаче документов говорить, что общежитие не требуется. Я так и сделал. Но милая женщина, которая принимала у меня документы, меня успокоила, сказав, чтобы я не волновался – все поступившие общежитием обеспечиваются. Вступительные экзамены я сдавал как-то не уверенно: то ли переволновался, то ли сказалась накопившаяся усталость последних месяцев от сдачи выпускных и подготовки к вступительным. И показалось, что я явно не добрал баллов для поступления. Конечно, расстроился, переживал. Уже прикидывал, что буду делать, если НЕ… До объявления результатов оставалось еще несколько дней, и родители, которые тоже переживали, посоветовали мне съездить на эти дни в Красноармейск – отдохнуть и успокоиться. А потом уже будет ясно, что и как. Это был мой последний отдых в Красноармейске, но как мне тогда там было хорошо! А какая была радость, когда я увидел свою фамилию в списке принятых! Конечно, и родители были рады, они ведь так переживали за меня, а мама даже на радостях всплакнула. Вот так начиналась моя студенческая жизнь длиною почти шесть лет. Но это уже другая история…

А после поступления в МЭИ, институтская жизнь захватила меня полностью. Все мои мысли были уже там: в институте, в общежитии, в спорте. Для меня всё было новое и необычное: и сама учёба в Москве, в одном из лучших ВУЗов страны, и жизнь в общежитии, новые друзья. Но домой, в Ногинск, я приезжал из института, практически, каждый выходной – дом притягивал. Да я и знал, что родители, особенно мама, скучают по мне. Но жизнь брата и сестры для меня тогда отошли как бы на второй план. Алла-то жила с родителями и мы с ней регулярно виделись по выходным. Мы с ней с детства были большими друзьями, у нас были тёплые, доверительные отношения, и мы всегда делились своими мыслями, наблюдениями и впечатлениями. Хотя, признаться, не всё, что она делала, мне нравилось, но спорить с ней было бесполезно. А от Лёвы я как-то незаметно даже для себя самого постепенно отдалился и о его делах узнавал, в основном, от родителей и от Аллы.

Лёва не долго ходил в холостяках. Статный, видный, он не мог не нравиться девушкам. Он чем-то был похож на Николая Рыбникова в фильме «Высота», который, кстати, был кумиром Лёвы. Его избранницей стала симпатичная смуглолицая Нина Варфаламеева. И вскоре они поженились. На их свадьбе я, к сожалению, по какой-то причине не смог быть. Кажется, как раз были вступительные экзамены. Мы все были очень рады за Лёву. Он должен был стать хорошим семьянином. Жить он стал в семье Нины, дом которых был на центральной улице, недалеко от Нарсуда. Всё бы хорошо, но  у Лёвы, похоже, не складывались отношения с тёщей. Я уже тогда понимал, что молодые должны жить отдельно от родителей, а встречаться с ними только в гостях друг у друга –  всем будет спокойнее. А тут я, приезжая на выходной из института, то и дело слышал от отца сетования на то, что он  опять встретил на улице Лёвину тёщу, и она долго не отпускала его, снова жалуясь на Лёву. Отец всегда очень расстраивался и, рассказывая маме об этих встречах, приговаривал: «Ну что она мне жалуется? Они же взрослые люди – сами разберутся». Справедливости ради, нужно сказать, что от Нины никогда не было никаких жалоб. Она, вообще, была очень приятна в общении. А в 1959 году у Нины и Лёвы родилась девочка, которую назвали Наташей. Лёва сиял от счастья, когда они с Ниной заходили к нам с маленькой Наташей. И отец, и мама тоже были рады этому: всё у Лёвы складывалось хорошо. Но жизнь с тёщей у Лёвы, похоже, не ладилась, продолжались её жалобы отцу. Отец решил чем-то помочь и (по моему, редчайший случай) использовал своё положение, поговорив с кем-то в Электростали по поводу предоставления Лёве какого-либо жилья. Круг знакомств-то у него был большой. И вскоре Лёве предложили комнату в каком-то бараке в Электростали. В бараке, но это было уже их с Ниной жильё, а тёща осталась в Ногинске. Правда, и мы стали дальше от Лёвы с Ниной, и они стали ещё реже появляться у нас. Но у Аллы с ними контакты были, по-моему, более частые. В этом Алла была молодец. Она всегда старалась сохранять и поддерживать контакты.

Алла. 1957 г.

Алла училась легко, ей нравилось и учиться, и её будущая профессия. Интересно, что в педучилище она училась и игре на мандолине и, когда она дома занималась, выгоняла меня из маленькой комнаты, чтобы я не мешал ей. В училище же она играла даже в оркестре народных инструментов. Закончила педучилище Алла успешно, и я думал, что она останется работать в Ногинске. Но она по распределению была направлена в Управление образования Московской области и получила назначение в деревню Полтево, Балашихинского района. Её рассказы о жизни той деревни я слушал, когда приезжал на выходные домой из института. Она тоже на выходные приезжала домой, а всю неделю жила в Полтеве. Деревня была небольшая, и ребятишек в школе было мало, поэтому школа была малокомплектная, то есть на уроке одновременно сидели ученики нескольких классов. И Аллу и меня, когда я её слушал, поражало ещё и то, что ребятишки там очень мало знают и мало что видели, хотя деревня совсем близко от Москвы. Например, из фруктов, по словам Аллы, они знали только яблоко. (Немного позже я поражался еще и тому, что в ближнем Подмосковье в некоторых деревнях в то время, а это конец 50-х, не было даже электричества. Об этом мне рассказал мой дружок Володя Никаноров, который после первого курса в МЭИ принимал участие в электрификации таких сёл). Алла проработала в Полтеве два года и, похоже, неплохо себя зарекомендовала, потому что в Областном управлении образования ей предложили командировку за границу, в Сирию, поработать в школе, тоже малокомплектной, при Посольстве СССР. Родители, конечно, разволновались, но, в то же время, были рады за неё: плохому же педагогу такого не предложат. В Сирии Алла пробыла два года. Тогда это была, можно сказать, процветающая, дружественная страна. Там было мирно и спокойно. Алле там очень нравилось. Мы с ней переписывались, и она присылала красивые открытки с видами страны и описывала свою заграничную  жизнь. Возвратилась домой Алла в 1962 году, причём, если туда, в Дамаск, она летела из Москвы самолётом, то обратный путь она проделала на теплоходе, который как круизный лайнер делал остановки в нескольких портах Средиземного и Чёрного морей. Она очень изменилась за эти два года, в лучшую сторону. Стала увереннее, похорошела, стала хорошо одеваться. Всем нам привезла подарки, не забыв и Лёву. Мне подарила очки в изящной оправе, каких у нас тогда невозможно было найти, а она сделала там, в Сирии, по моему рецепту. Отцу, помню, очень понравились подаренные ему модные, как бы плетёные, галстуки. Он любил, вообще-то, хорошо одеваться, но такой возможности у него, практически, никогда не было. А как раз в те годы в редакции повысили зарплаты, и он стал получать заметно больше. Да и на нас траты стали поменьше: иждевенцем-то оставался только я, студент. Так что он мог себе позволить немного улучшить свой гардероб, а мама всегда следила, чтобы отец был прилично одет.

Правда, Алла «привезла» и обиду на меня за то, что не отложил свадьбу до её приезда. Мы с Ириной, действительно, поженились в апреле, 29-ого числа, а сестра приехала в июне. Так что обида была справедливая – любимый брат не подождал сестру на такое знаменательное событие в его жизни. Но обиды она долго не помнила, и на наши отношения это не повлияло.

Алла после Сирии. 1962 г.

Нужно сказать, что наше с Ириной решение о женитьбе для моих родителей было неожиданным,  хотя и ожидаемым событием. Мы с ней с 8-ого класса были знакомы. 10-й «А» в школе Короленко – это наш класс. А подружились по-настоящему летом 58-ого, когда я уже перешёл на второй курс института, а она на второй курс Ивановского музыкального училища. Так что к 62-ому году все уже были «морально» готовы к тому, что мы поженимся. Но когда я, придя домой с очередного свидания с Ириной, сообщил маме о нашем решении, это для неё всё равно было неожиданно, и в ту ночь она не спала. Они посоветовались с отцом и одобрили наше решение: мне оставался до окончания института, по сути, только дипломный проект, а Ирина уже закончила училище и работала. Так что 29-ого апреля 1962 года  мы зарегистрировались в Ногинском ЗАГСе. Свадьба была скромной, как мы и хотели. Но мамины сёстры приехали, были и Лёва с Ниной. Отмечали в нашей квартире. Было как-то по-семейному тепло и уютно.

В 1963 году, после окончания института я по распределению получил назначение на Новосибирскую ГЭС, и мы с Ириной уехал в Новосибирск. Наша жизнь в Новосибирске, а мы здесь уже без малого 58 лет, заслуживает, конечно, отдельного рассказа.

Алла после возвращения из Сирии стала работать в Ногинске, в 6-ой школе, которая была базовой для педучилища. И в том же году поступила на заочное отделение в Московский областной пединститут. Учиться заочно и работать – это не просто, не каждый выдерживает. Но Алла по природе упрямая и настойчивая. Помню, не раз, когда я приезжал из института домой на воскресенье, она далеко заполноч, когда я уже спал, сидела, включив настольную лампу, и занималась.

Однажды Алла принесла домой кенаря. Думаю, в первую очередь для родителей, а не для себя. И попала в точку. И отец, и мама влюбились в эту голосистую птичку. Конечно, он добавил хлопот: его и кормом нужно обеспечить, и воду в поилке поменять вовремя, и клетку убрать, выпустить полетать, обеспечить «бассейном» для купания. Но зато какими трелями он платил за такую заботу. Особенно он любил петь под музыку: отец включал магнитофон, и кенарь заливался. Причём, чем громче была музыка, тем громче пел и кенарь. С кенарем была одна интересная история. Мама случайно разбила стеклянную плошку, в которой этот певец купался, когда его выпускали из клетки. А в другой, какую бы ему ни ставили взамен разбитой, он купаться не стал: попрыгает по краю, посмотрит на воду и улетает. Согласился только на хрустальную, которую мама, перебрав все варианты, ему поставила.

До сих пор вспоминаю и поучительную историю с магнитофоном. Его Алла привезла из Сирии. Большой, тяжеленный катушечный Nordmende Titan. Но качество записи и звучания у него были великолепные. И мне и отцу эти его качества нравились. Вообще, это был первый магнитофон у нас дома, поэтому и я, и отец с удовольствием его осваивали и пробовали записывать любимые мелодии, кому что нравилось. К сожалению, катушки с лентой были в дефиците. И однажды мы с Ириной записали какую-то понравившуюся нам музыку, стерев записи, сделанные отцом. Только увидев, как расстроился отец, услышав тем же вечером наши записи вместо его любимой Клавдии Шульженко, я понял, какую непростительную глупость  совершил. Мне и теперь, по прошествии стольких лет, стыдно, когда вспоминаю этот случай.

После нашего с Ириной отъезда в Новосибирск, только Алла оставалась с родителями. В их жизни мало что изменилось: отец по-прежнему был весь в работе, а по выходным, как правило, рыбалка. Правда, после перенесённого инфаркта отец стал периодически подлечиваться в санатории в Звенигороде. Мама его там иногда навещала. Побывали у него и мы с Ириной, когда он лечился там в сентябре 1962 года. А дома, как обычно, все хозяйственные дела на маме. Алла занята и работой и учёбой в институте. Но во время прогулок родители теперь частенько стали наведываться «за линию», на площадь Революции, к сватам Козловским, родителям моей Ирины. Им всем было приятно общаться, и было, о чём поговорить.

Со сватами Козловскими. Июль 1965 г. Александр Андреевич, отец, Леночка Смирнова, мама, Капитолина Саввична.

К маме иногда наведывалась из Москвы тётя Маруся. После смерти её Владимира Власовича она осталась одна, и мама была самым близким для неё человеком. Да и с Аллой у неё сложились очень тёплые отношения. Правда, порой мама сетовала в письмах, что тётя Маруся «мутила воду». Но, не желая ссориться и жалея сестру, мама терпела такие её выходки.

Сёстры. Мама и тётя Маруся. Волхонка. 1963 г.

 Изредка родителей навещал и Лёва, иногда вместе с Ниной и Наташей. Как правило, это бывало по воскресеньям, когда отец чаще всего уезжал на рыбалку. Мама была рада, когда приходили они все вместе, с Наташей, которая маме очень нравилась. Можно было и поговорить, и попить чай. Правда, Лёва после службы на флоте чай, как напиток, не признавал. И на приглашение к чаепитию говорил: «Нее…, пивка бы…». К сожалению, нередко Лёва заходил, будучи уже изрядно «навеселе» после застолья у Печёнкиных (семья Нининой сестры Вали, жившие в Ногинске). Маме это очень не нравилось, она расстраивалась, и разговора с Лёвой не получалось. Иногда она своими переживаниями по этому поводу делилась и со мной. Отец несколько раз пытался с ним разговаривать, убеждал «взяться за ум», но эти разговоры ни к чему не приводили. А Лёва ещё и обижался на отца. В 1965 году у Лёвы и Нины родился сын, которого назвали Димой. Лёва был на седьмом небе от счастья – СЫН. Рады были и наши родители. Прежде всего, за Лёву, что у него в семье всё хорошо складывается. Они всегда верили и надеялись, что у Лёвы будет хорошая семья. А отец радовался ещё и тому, что родился продолжатель фамилии. Я маленького Диму видел всего несколько раз. Он рос крепким упитанным мальчишкой, так что мама даже иногда, когда Лёва с Димой заходили к родителям, тихонько ворчала после их ухода: «…Куда раскармливают парня?». Но этот парень был «пухленьким» только до 8-ого класса школы, а потом стал быстро расти, пугая родителей необходимостью частого обновления его «гардероба», и в 10-ом классе был уже самым рослым в классе. Похоже, Лёва передал Диме свою любовь к морю, поскольку после окончания школы Дима поехал в Ленинград поступать в мореходное училище. И поступил.

 Обо всех этих событиях я узнавал из писем, которые, практически, только и связывали меня с Ногинским домом после приезда в Новосибирск. Правда, к ним иногда добавлялись телеграммы, а изредка и разговоры по телефону. А в отпуск, который удавалось чаще всего брать летом, нас с Ириной всегда тянуло в Ногинск, где нас ждали наши родители.

Стоит ещё вспомнить, как в то время (вторая половина 60-х – первая половина 70-х годов) можно было из Ногинска позвонить мне по телефону. Из Ногинска (благо у нас дома был городской телефон) нужно было по межгороду позвонить дежурной телефонистке Новосибирскэнерго, попросить её соединить с Главным щитом управления ГЭС, а потом попросить дежурного на ГЭС соединить со мной через телефонную станцию ГЭС (у меня был служебный телефон АТС ГЭС). Такой связью можно было пользоваться только в вечернее или ночное время, да и не всегда, по разным причинам, получалось такое соединение. Поэтому и пользовались этим крайне редко.

Зато почта работала «как часы», и письма дорогу от Ногинска до Новосибирска (как и в обратном направлении) преодолевали, как правило, всего за 4 дня. Нам писал, как правило, отец. Его письма всегда были очень ёмкими по содержанию, чувствовалась рука журналиста. Мама писала реже, но к отцовскому письму всегда добавляла несколько своих строчек, жалуясь иногда при этом, что отец не даёт ей «свободы слова». У меня сохранилось несколько писем того времени, и, перечитывая их, я как будто вновь оказался в шестидесятых и читаю только что полученное письмо. Вообще, письма в нашей жизни занимали особое место. Это был не просто источник информации о событиях. Письмо это всегда как бы продолжение человека, его пишущего. По письму всегда можно увидеть и его состояние, и настроение. В письме человек раскрывается. Я даже отца, читая его письма, увидел немного в другом свете. Всегда довольно сдержанный в общении, в письмах он был как бы мягче. Свои письма он иногда шутливо подписывал «Батя», или «Сам». Письма писали часто, как правило, каждую неделю. А если с нашей стороны бывали задержки, то в очередном письме из Ногинска получали упрёк. Там наши письма всегда ждали с нетерпением. С Лёвой тоже переписывался, но редко, и чаще всего это были праздничные открытки с поздравлениями.

Мама, конечно, не могла выдержать долгой разлуки со мной и в марте 1964-го приехала к нам, посмотреть своими глазами, как мы живём. Всегда с улыбкой вспоминаю, как она, сойдя тогда из вагона на платформу вокзала и оглядевшись, произнесла: «Ооо…, и на Сибирь-то не похоже!». А потом приезжала ещё раз, в сентябре 1966-го, когда мы получили новую квартиру. Хотя ей у нас нравилось, долго у нас она не задерживалась: уже через несколько дней начинала беспокоиться, как там без неё отец, у которого тогда уже пошаливало сердце. И начинала собираться в обратный путь. Не могли они с отцом долго быть друг без друга.

В 69-ом году родители снова волнуются за меня: меня направили в командировку в Афганистан, на эксплуатацию ГЭС Наглу. И больше двух лет нас связывают только письма. А в 1970-ом уезжает за границу и Алла. В Индонезию, в Джакарту, на работу в школу при посольстве СССР. Алла к этому времени уже успешно закончила институт и работала в Ногинском педучилище. Не зря она ещё при мне по ночам «грызла гранит науки».

Теперь родители остались одни. Отец с 69-ого года был уже на пенсии. Он бы и не уходил на пенсию, если бы не подводило здоровье, но сердце всё чаще давало о себе знать. Но он, всё равно, ходил на рыбалку, теперь уже обязательно с компаньоном, каждый день совершали с мамой прогулки, частенько при этом навещая сватов на площади Революции. Изредка к ним наведывался Лёва. Не забывал отец и свою родную редакцию, заходил туда регулярно и был в курсе их дел. Продолжал заниматься и общественной работой. Но в письмах нам в Афганистан, особенно, если писала мама, всё чаще, даже между строк, чувствовались тревожные нотки о здоровье отца. Поэтому ближе к концу нашего двухлетнего пребывания в Афганистане я стал настаивать на отъезде, хотя мне и предлагали остаться ещё на год. И в конце августа 1971 года мы, наконец-то вернулись в Союз. Радости и нашей с Ириной, и родителей не было границ. Но радость встречи омрачило известие об уходе из жизни незадолго до нашего приезда отца Ирины. Нам, в Афганистан, об этом печальном событии не сообщали (запретила мама Ирины, Капитолина Саввична), чтобы мы «не дёргались», поскольку приехать оттуда мы бы всё равно не смогли.

Время в Ногинске пролетело быстро, хотя у меня и был отпуск за два года. Все подарки  были вручены, и они всем понравились. Родители с большим интересом слушали наши рассказы о нашей жизни в Афганистане, а мы слушали рассказы об их жизни, об Алле и о Лёве. Ведь одно дело узнавать из писем, а другое – слушать живой рассказ. Мы вдохнули воздуха родного Ногинска, отдохнули, и пора было возвращаться в Новосибирск. Ирина уехала раньше, поскольку начался учебный год и её ждали на работе, а я еще задержался, чтобы побыть с родителями.

В то время у меня произошла одна интересная встреча. Алла тогда была ещё в Индонезии и, зная уже, что я в Ногинске, в письме к родителям написала, что с оказией послала им и мне кое-какие подарки. И написала, у кого их нужно забрать и как найти в Москве этого человека. Предварительно созвонившись (телефон тоже сообщила Алла), я поехал на встречу. «Почтальоном» был слушатель Высшей Дипломатической Школы, который был в Индонезии на стажировке в Посольстве СССР. Звали его Володя Мусиенко. Сам он был из Украины, бывший партийный работник. Встреча наша была в общежитии ВДШ. Он передал посылку от Аллы, и мы посидели, поговорили. Он рассказал про Аллу: как ей там живётся и работается. Алла хоть и писала в письмах о своей жизни за границей, но одно дело, как всё описывала она, а другое – взгляд со стороны. Позже, когда Алла вернулась из Индонезии, я понял, что встречался с отцом будущего сына Аллы, Васи. И ещё одна деталь, довольно красноречиво характеризующая Володю: как-то, уже много позже, Алла попросила меня показать, что из той посылки получил я. Я показал. Алла, взглянув, сказала, что она не это посылала. И грустно вздохнула: «Ну, понятно…».

Из Новосибирска меня торопили: на ГЭС меня ждала новая должность. Да и с Ириной мы уже соскучились друг по другу. Я вернулся в Новосибирск, и снова только письма связывают меня с родителями, Аллой и Лёвой. Письма отца всегда полны оптимизма, и в них, практически, никогда нет жалоб на своё здоровье. Но в письмах мамы об этом всё чаще. О досрочном возвращении Аллы из Индонезии тоже написала мама. То письмо, всего на двух страничках тетрадного листа настолько ёмко и красноречиво, что я не могу не привести отрывки из него.

…  …  ..

«…Живём почти по-старому. Папа чувствует себя почти так же, когда ты был, но бывают дни, когда ему и хуже. Сейчас ещё побаливает и печень. Нужна строгая диета, и я ломаю голову, чем его накормить. Папа похудел и постарел, часто настроение плохое у него от всего этого. Вот несколько дней ходим гулять в парк. Погода сейчас хорошая, солнечная и тёплая. На рыбалку, конечно, папа не ходит и даже не говорит о ней. Сейчас ушёл в редакцию по делам.

Себя чувствую хорошо, хоть и радикулит иногда даёт о себе знать. Старость.»

…  …  …

«Есть у нас и большая новость: в марте приезжает Алла. В декрет и совсем. Вот вам и отдыхай под старость. Для нас, конечно, это уже не по силам, если принять во внимание состояние папы. Я ещё кое-как верчусь и то уже очень устаю. Да и ухода за папой очень много – это тот же ребёнок.

 Приняли мы это известие с папой сравнительно легко. В конце концов, ей тоже нужно для кого-то жить. По возможности, конечно, поможем.

Много будет всяких пересудов, как-нибудь переживём и это.»

…  … 

Алла возвратилась в конце марта 72-го года, а 12 мая родился Вася. И теперь он стал «главным» в семье. Мама, конечно, полностью окунулась в заботы о внуке, помогая Алле. И порой, как писал отец, так уставала за день, что вечером еле добиралась до постели. Но внук давал и массу положительных эмоций и отцу и маме. В сентябре Алла начала работать в педучилище, и забот у родителей ещё прибавилось. Правда, на рыбалку отец всё равно выбирался, но только с приятелем, и в такие места, чтобы от автобусной остановки было не дальше 300 – 500 метров. А Василёк, окружённый общей заботой, рос весёлым, озорным и общительным мальчишкой. Бабушка в нём души не чаяла, а он отвечал ей взаимностью. Почти в каждом письме мы стали получать фотографии Васи: для отца он стал главным объектом съёмки.

На прогулке с Васильком. Июнь 1973 г.

Но в конце 73-го года я получил тревожное известие о здоровье мамы. Ещё в августе, когда мы с Ириной были в Ногинске, обратил внимание, что маму иногда одолевает кашель, но она отмахивалась, ссылаясь на простуду. Но позже ей стало хуже. Все дела по домашнему хозяйству взяла на себя Алла. Отец съездил с мамой по нескольким больницам, были даже в больнице для ветеранов партии, где отец был на учёте (была такая больница в Москве). И у неё обнаружили (но не сразу, поскольку тогда же не было ни КТ, ни МРТ) онкологию. Я, узнав об этом, собрался сразу лететь в Ногинск, но отец посоветовал подождать до её выхода из больницы. Лечение она проходила в МОНИКИ. Её выписали в конце декабря, и я сразу прилетел. Привёз сибирский мёд и прополис (съездили с приятелем к пчеловодам). Лечение (химиотерапия), похоже, помогло, но мама сильно похудела и ослабла, и мои «снадобья», были ко времени. Моему приезду очень обрадовалась, у неё поднялось настроение, и я старался больше времени быть с ней рядом. Мы с ней много гуляли и разговаривали. Но Новогодние праздники закончились, и мне нужно было возвращаться в Новосибирск. Я уезжал с надеждой на скорое выздоровление мамы. Правда, с Аллой договорились, что она будет держать меня в курсе всех дел и состояния мамы. Первое время новости из Ногинска радовали, мама поправлялась. Но в мае получил письмо от Аллы о резком  ухудшении состояния мамы и, оформив отпуск, вылетел в Москву. Когда я приехал, она уже не вставала. Увидев меня, узнала и улыбнулась. Мама умерла 12 июня 1974 года. День похорон был тёплый и солнечный. Я удивился, как много народа пришли её проводить. И было очень много цветов.

После похорон отец держался хорошо, но было видно, как непросто это ему даётся. Ведь мама все 36 лет их совместной жизни была его опорой, она всегда была, по сути, рядом с ним, даже когда они были в разлуке. Что же говорить о нас с Аллой и Лёве, для которых наш дом и наша семья – это всегда, прежде всего – мама. В те дни я старался быть рядом с отцом. Мы с ним много разговаривали. О разном, но больше – о маме. Помог ему разобрать мамин «архив». Кроме старых фотографий и документов она, оказывается, хранила все письма отца. Я тогда прочитал их все, и до сих пор помню свои ощущения от них, чувство того, насколько  все эти 36 лет они были нужны друг другу.

Уезжал из Ногинска я с тяжёлым чувством. И от того, что нет больше мамы, и от того, в каком состоянии оставляю отца, и понимая, как будет не просто Алле с двумя Василиями. Письма от отца приходили регулярно. Он подробно описывал свои дела, рассказывал о маленьком Васильке, который, конечно, скрашивал его жизнь. Порой сетовал на проблемы с необходимыми лекарствами, но выручали, по его словам, «прежние хорошие отношения с людьми и завод «Акрихин».  Мечтал о рыбалке и готовил для неё снасти. Понемногу занимался фото- и киноделами – как и всегда, он не мог без дела. И, похоже, снова и снова переживал годы их с мамой жизни. И думал о нас. Вот выдержки из одного его письма того времени:

 «… разбирал письма, которые следует уничтожить. Ну а, разбирая, кое-какие перечитал. Интересно. Перед глазами вырисовывалась динамика вашей жизни. Как это не похоже на то, как мы с мамой строили семью, как жили и т.п. и т.д.

…  …

Вы вот, сами-то когда-нибудь так вот оглянулись на свою жизнь: как росли, мужали, как с каждой сменой времён года всё глубже и глубже пускали корни в наш земной шарик? Ей богу – интересно вспомнить, чтобы лучше оценить и гордиться такой жизнью.

Для меня это время, когда я перечитывал письма, было очень и очень радостным, счастливым. По настоящему рад за вас, за место, какое занимаете в жизни, и пользу, какую даёте общему делу и людям. Молодцы!»

 

Он  очень скучал и однажды, под настроение,  даже высказал желание прилететь к нам, в Новосибирск, на несколько дней, но уже в следующем письме признался, что такого путешествия он теперь осилить уже не сможет.

Отец умер 7 февраля 1975 года, пережив маму всего на восемь месяцев. Проводить его пришло очень много народа. Он оставил о себе хорошую память, и его в городе очень уважали. Похоронили его рядом с мамой. Позже на обе могилки поставили один общий памятник. И теперь они рядом навсегда.

 Вот и не стало нашей семьи, остались только её «осколки»: Алла с Васильком в Ногинске, Лёва со своей семьёй в Электростали, и я с Ириной в Новосибирске.

 Так уж получилось, что с Лёвой после похорон отца я долго не виделся, а все новости о нём и его семье получал от Аллы. Она, как всегда, была в курсе его жизни. Последний раз я встречался с Лёвой где-то в 1979-ом или в 80-ом году, когда заезжал в Ногинск к Алле во время командировки в Москву. Тогда у нас обоих возникло желание съездить в Электросталь навестить Лёву. Когда мы пришли, он был дома один. Встретились очень тепло, он был очень рад моему приходу. Было ощущение, что между нами исчез тот барьер какого-то отчуждения последнего времени. Разговоры были долгими, обо всём пережитом за последние годы. Нам всем троим было хорошо быть вот так, рядом. Лёва проводил нас до автобусной остановки, а когда уже прощались, вдруг сказал, что обязательно сейчас «отметит» это большое для него событие. И никакие наши слова на него не действовали. Больше мне с ним увидеться не довелось. Он умер 11 сентября 1981 года, будучи в командировке со своей бригадой в Горьком (Нижнем Новгороде). Ему было всего 49 лет.

Лёва.  ок 1979 г.

С Аллой у меня сохранялись, как и прежде, тёплые отношения. Мы продолжали переписываться и перезваниваться. В свой отпуск старался навестить её в Ногинске, но уже не было такого, как раньше, непреодолимого желания приехать в Ногинск, когда меня там ждали родители. Тем более, что через несколько лет «не стало» и нашей квартиры, поскольку Алла обменяла её и квартиру тёти Маруси на «трёшку» на 9-ом этаже в панельной девятиэтажке. Для меня это была уже не родная квартира. Алла всегда была рада моему приезду и, бывало, по телефону извещала своих подружек: «Ко мне братик приехал». В те дни мы, как-то само собой, старались быть рядом, делились пережитым, рассказывая друг другу о своих делах и проблемах. Наведывались в Электросталь к Нине и Наташе, с которыми Алла не теряла связь. А иногда встречались с ними у Аллы.

Встретились у Аллы. 1985 г. Нина, Наташа, Алла, Ирина, Вася, Наташа Архангельская, подруга Аллы.

Ещё при жизни родителей Алла взяла на себя и заботу о тёте Марусе и опекала её вплоть до её ухода из жизни.

 Поддерживала связь и с Красноармейском: навещала там тётю Таню, сестру своей матери, сохраняла контакт и с нашей двоюродной сестрой Шурочкой.

Навестили Васю в пионерлагере. Июнь 1984 г. Алла, я, Вася, Ирина.

Несколько раз Алла приезжала к нам в Новосибирск: и с Васей, когда он был маленький, а позже и без него, покупаться и позагорать на берегу нашего «моря». Ей у нас нравилось, нравилась наша природа, и мы возили её в наши «заветные места». Она унаследовала от мамы любовь к рукоделию и делала в этом большие успехи: вязала, вышивала разными стилями, порой целые картины. А вершиной её рукоделия стали вологодские кружева. Её руки делали чудесные вещи. Рукоделие в какой-то мере помогло ей «выжить» в период «разрухи» в 90-е годы. Она преуспела и в своей профессии педагога, стала одним из ведущих педагогов в педучилище. Студенты её очень любили. Её сын, Вася, пошёл по её стопам, и тоже стал педагогом. Но, вот беда, когда он стал уже взрослеть, Алла не смогла сохранить с ним контакт, они перестали понимать друг друга и перестали быть друзьями. Наверное, поэтому Васи не оказалось рядом с матерью в последние часы её жизни. Аллы не стало 23 августа 2001 года. Похоронили её рядом с родителями.

Наши родители. 1963 г.

Вот и остался я один из нашей семьи. Но отросли новые ветви нашего генеалогического древа. В Ногинске живёт семья сына Аллы, Васи. Алла дала ему свою (нашу) фамилию, он – Михайлов. У него уже взрослые дети: Настя, которая родилась ещё при Алле, и которую Алла обожала, и Даня, младший и продолжатель нашей фамилии. В Электростали живет дочь Лёвы Наташа со своей дочкой Олей, с которыми мы с моей Ириной очень дружим. А в Питере – семья Лёвиного сына Димы. Моряка, штурмана дальнего плавания, у которого растёт чудесный внук, Георгий, продолжатель фамилии и рода Михайловых. Так что наше генеалогическое дерево растёт, разрастается его крона. А молодые «листочки» этого дерева должны всегда помнить о его корнях.

2021 г.

Поделитесь с друзьями